Статьи

Ваша слава принадлежит России...

Алексей Петрович Ермолов

Человек громадного роста и невероятной силы, Алексей Петрович Ермолов мог одним ударом сабли отрубить голову буйволу. Свой первый Георгиевский крест он получил по представлению самого Суворова. Во время Бородинского сражения он отбил у французов батарею Раевского и тем спас всю армию. Преданность, которую он внушал, была беспредельна. Лучшие русские поэты посвящали ему стихи. Упомянув имя Ермолова в эпилоге «Кавказского пленника», Пушкин еще много лет держал его в центре своего творческого внимания.

Вопреки устоявшемуся мнению, впервые на Кавказ Ермолов попал задолго до основных событий горской войны - еще в царствование Екатерины, едва начав свою боевую карьеру. «Двадцать лет назад, - вспоминал он впоследствии, - проезжал я Кавказскую линию, будучи капитаном артиллерии, в молодых весьма летах и служа под начальством генерал-аншефа графа Зубова, который с корпусом войск действовал против персиян в 1796-м году». 35-тысячный Каспийский корпус был тогда сформирован для противодействия иранскому шаху Ага-Мохаммед-хану, разорившему и залившему потоками крови Тифлис.

В короткий срок войсками Зубова был занят прибрежный Дагестан от устья Терека до устья Куры и покорены все ханства восточного Закавказья. Не встречая сопротивления, русские кавалерийские отряды перешли Куру и вступили в Муганскую степь. Дорога на Тегеран была открыта. Трудно сказать, чем могла завершиться эта грандиозная экспедиция, столь доблестно начатая на берегах Каспия: смерть престарелой императрицы круто изменила положение дел. Восшедший на престол Павел, враждебно настроенный ко всем начинаниям Екатерины, отдал войскам приказ немедленно вернуться в прежние границы, на Кавказскую линию, и возвратил Персии все завоеванные провинции.

Воспоминания кавказского похода еще долго тревожили Ермолова. В 1812 году (до вторжения Наполеона в Россию) он писал военному министру о необходимости лечения кавказскими минеральными водами и просил определить его на Линию бригадным командиром. Позднее, уже в 1816 году, вернувшись из побежденной Франции, Ермолов вновь имел намерение отправиться к «минеральным водам на Кавказ», но был вызван императором Александром в Петербург.

Начав службу при Екатерине, во времена эксцентричного Павла Ермолов угодил в Петропавловскую крепость и ссылку. При Александре он выдержал долгую конфронтацию с всесильным Аракчеевым, кончившуюся, однако, тем, что последний рекомендовал императору молодого талантливого генерала на пост военного министра. «Армия наша, - внушал царю Аракчеев, - изнуренная продолжительными войнами, нуждается в хорошем военном министре; я могу указать вашему величеству на двух генералов, кои могли бы в особенности занять это место с большою пользою: графа Воронцова и Ермолова. Назначению первого, имеющего большие связи и богатства, всегда любезного и приятного в обществе и не лишенного деятельности и тонкого ума, возрадовались бы все; но ваше величество вскоре усмотрели бы в нем недостаток энергии и бережливости, какие нам в настоящее время необходимы. Назначение Ермолова было бы для многих весьма неприятно, потому что он начнет с того, что перегрызется со всеми; но его деятельность, ум, твердость характера, бескорыстие и бережливость его бы вполне впоследствии оправдали».

По окончании войны с Наполеоном предполагалось, что Ермолов будет командовать русским оккупационным корпусом, оставленным во Франции, но этот пост занял М. С. Воронцов. Наконец в 1816 году состоялось назначение Ермолова на Кавказ. В то время, то есть в тридцать девять лет, он имел чин генерал-лейтенанта, был награжден орденами святого Георгия и святого Владимира и получил золотую шпагу с надписью «За храбрость». Своим указом Александр I назначил его командиром Отдельного Грузинского (с 1820 года — Кавказского) корпуса и управляющим гражданской частью в Грузии, Астраханской и Кавказской губерниях. Другими словами, он заключал здесь в своих тяжелых руках всю полноту военной и гражданской власти и, хотя формально титула наместника не носил, получил неофициальное, но грозное наименование «проконсула Кавказа» (чем обязан, кстати сказать, великому князю Константину).

Здесь Ермолов провел череду глубоких преобразований. Прежде всего, позаботился о войсках: облегчил амуницию, но прибавил провианта и денег, убрал гарнизоны из гиблых мест. Много строил: дороги и казенные здания, наладил почту. Установил дипломатические отношения с Персией и продвинул на юг российские границы. При нем в Тифлисе начала выходить первая газета на грузинском языке. Молодые курорты Кавказских Минеральных Вод многим обязаны именно Ермолову, прекрасно понимавшему значение этой лечебной базы для войск Отдельного Кавказского корпуса. В стихотворении, написанном здесь в 1820 году, Пушкин отметил присутствие на водах и «юных ратников на ранних костылях». Так же потом и Лермонтов в «Княжне Мери» нарисовал подобную сцену: в Пятигорске у источника Печорин замечает, что «несколько раненых офицеров сидели на лавке, подобрав костыли, бледные, грустные». Когда в 1826 году в городе началось строительство каменного здания Николаевских ванн, то под фундамент была заложена плита с высеченным на ней именем Ермолова. В Пятигорске и по сей день одно из лучших ванных зданий носит название Ермоловских.

За девять лет грозный проконсул многое сумел изменить на Кавказе, но многое изменилось и в остальном мире. Восшедший на престол Николай Ермолову не доверял и постарался лишить его реальной силы: с началом Персидской войны на Кавказ был послан И. Ф. Паскевич, а потом и начальник Главного штаба И. И. Дибич. Ермолов, напрасно обвиняемый то в том, что затеял войну, то в том, что, напротив, оказался к ней неготовым, подал в отставку. Сменивший его Паскевич пожинал за хребтом Кавказа плоды своих блестящих побед, но справедливо и то, что заботливо взрастил эти плоды совсем другой человек, «испытанный трудами бури боевой», но обреченный отныне на десятилетия «нетерпеливого бездействия».

В разговоре с Пушкиным о победах Паскевича Ермолов заметил, что они одержаны слишком дорогой ценой. «Можно было бы сберечь людей и издержки», — сказал он. Может быть, именно из-за этого постоянного стремления «сберечь людей» Ермолова, предельно скупого на похвалы и награды, так любили в кавказских войсках. Паскевич, имевший все высшие награды империи, в том числе и четырех «Георгиев», такой любви никогда удостоен не был. Стратегия же горной войны, к которой русское командование после очень долгих неудач и чудовищных потерь вынуждено было прибегнуть на Кавказе, была предложена именно Ермоловым, о чем потом в своем «Хаджи-Мурате» напомнил Лев Толстой: «План медленного движения в область неприятеля посредством вырубки лесов и истребления продовольствия был план Ермолова и Вельяминова».

Под пушкинским пером Кавказ из геополитической абстракции быстро превращался в обетованную землю русской поэзии - «ужасный край чудес», пугающий и прекрасный одновременно. Первый биограф поэта П. И. Бартенев передавал со слов Марии Раевской, что жизнь на Кавказе - «вольная, заманчивая и совсем не похожая на прежнюю, эта новость и нечаянность впечатлений, жизнь в кибитках и палатках, разнообразные прогулки, ночи под открытым южным небом и кругом причудливые картины гор, новые, невиданные племена, аулы, сакли и верблюды, дикая вольность горских черкесов, а в нескольких часах пути упорная, жестокая война с громким именем Ермолова, - все это должно было чрезвычайно как нравиться молодому Пушкину».

Ермолов надолго попал в круг творческого внимания поэта. Сообщая в письме к брату Льву о своей жизни на юге, он упомянул и прославленного генерала. И хотя в этих строках не обнаруживается еще поэтических намерений, но контекст, окружающий имя «проконсула», весьма многозначителен: «Кавказский край, знойная граница Азии, любопытен во всех отношениях. Ермолов наполнил его своим именем и благотворным гением… Дороги становятся час от часу безопаснее, многочисленные конвои - излишними. Должно надеяться, что эта завоеванная сторона, до сих пор не приносившая никакой существенной пользы России, скоро сблизит нас с персиянами безопасною торговлею…»

Пылкое воображение влечет поэта гораздо дальше «знойной границы Азии», и если здесь еще не говорится прямо, что успехи «в будущих войнах» для него связаны, прежде всего, с Ермоловым, то очень скоро в эпилоге «Кавказского пленника» Пушкин именно ему предречет роль покорителя Кавказа:

Но се - Восток подъемлет вой!..
Поникни снежною главой,
Смирись, Кавказ: идет Ермолов!
И смолкнул ярый крик войны:
Все русскому мечу подвластно…

Предсказание поэта не оправдалось. Когда в 1829 году он предпринял новую поездку на юг, то Ермолов был уже не у дел, в опале, а Кавказ все еще оставался неусмиренным. Здесь начинало разгораться жаркое пламя газавата. Но писать о Кавказе и обойтись без Ермолова было невозможно. «Кончилась ли у вас война? - спрашивал Пушкин в письме к брату, служившему тогда в Тифлисе. - Видел ли ты Ермолова и каково вам после него?» Поэт проделал двести лишних верст пути и заехал в Орел, чтобы познакомиться с пребывающим в отставке генералом (о чем рассказал на первых же страницах «Путешествия в Арзрум»). Описывая встречу, Пушкин даже в деталях постарался подчеркнуть по-прежнему важную для него неразрывность двух тем - «Кавказ» и «Ермолов»: «Он был в зеленом черкесском чекмене. На стенах его кабинета висели шашки и кинжалы, памятники его владычества на Кавказе. Он, по-видимому, нетерпеливо сносит свое бездействие».

Самый известный портрет Ермолова был выполнен английским художником Джорджем Доу для Военной галереи Зимнего дворца. Именно об этом портрете вспомнил Пушкин, рассказывая о личной встрече с пребывающим в отставке проконсулом Кавказа: «С первого взгляда я не нашел в нем ни малейшего сходства с его портретами, писанными обыкновенно профилем. Лицо круглое, огненные серые глаза, седые волосы дыбом. Голова тигра на геркулесовом торсе. Улыбка неприятная, потому что неестественна. Когда же он задумывается и хмурится, то становится прекрасен и разительно напоминает поэтический портрет, писанный Довом». Вариант этого портрета, где герой изображен на фоне Кавказских гор, на его плечи накинута черкесская бурка, а левая рука опирается на восточную саблю, был весьма популярен благодаря гравюре, сделанной с него Теодором Райтом. Об этом портрете пишет и Лермонтов в очерке «Кавказец»: «Бурка, прославленная Пушкиным, Марлинским и портретом Ермолова…»

Вполне вероятно, что Пушкин видел в Ермолове героя своих будущих произведений. Удовлетворив свои исторические интересы в созданных образах Петра и Пугачева, он искал возможности запечатлеть и современную ему личность исторического масштаба. В том, что поэт именно так подходил к оценке Ермолова, сомневаться не приходится: в его письмах дважды встречается весьма характерное в этом отношении (хотя и косвенное) сопоставление Ермолова с Наполеоном. Сохранилось черновое письмо Пушкина за апрель 1833 года, в котором он высказывает намерение быть историком генерала: «Собирая памятники отечественной истории, напрасно ожидал я, чтобы вышло наконец описание Ваших закавказских подвигов. До сих пор поход Наполеона затемняет и заглушает все — и только некоторые военные люди знают, что в то же самое время происходило на Востоке… Ваша слава принадлежит России, и Вы не вправе ее утаивать. Если в праздные часы занялись Вы славными воспоминаниями и составили записки о своих войнах, то прошу Вас удостоить меня чести быть Вашим издателем. Если же Ваше равнодушие не допустило Вас сие исполнить, то я прошу Вас дозволить мне быть Вашим историком…»

Здесь Пушкин имеет в виду итальянский поход Наполеона 1796 года. На Востоке в это время русские войска, в составе которых находился и Ермолов, брали штурмом Дербент. Это сопоставление не покажется случайным, если мы вспомним, что и в письме к брату Льву от 24 сентября 1820 года, оценивая роль Ермолова, Пушкин спустя всего несколько строк замечает, что покоренный Кавказ «не будет нам преградою в будущих войнах - и, может быть, сбудется для нас химерический план Наполеона в рассуждении завоевания Индии». Позднее, пережив какое-то разочарование, Пушкин отказался от своих намерений и в дневниковой записи назвал Ермолова «великим шарлатаном» - как полагают, из-за склонности последнего к политическим интригам.

Грибоедов несколько лет служил на Кавказе секретарем «по дипломатической части» при Ермолове и считал его «одним из самых умнейших и благонамереннейших людей в России». Получив в крепости Грозной приказ об аресте Грибоедова по делу о 14 декабря, Ермолов предупредил об этом поэта, и тот успел сжечь все опасные бумаги. В письме к Кюхельбекеру в ноябре 1825 года он дал своему патрону восторженную характеристику («…патриот, высокая душа, замыслы и способности точно государственные, истинно русская, мудрая голова»), но здесь же, впрочем, проницательно и заметил: «Это не помешает мне когда-нибудь с ним рассориться…» Слова Грибоедова вполне оправдались, не более чем через год в письме к Бегичеву он сообщал: «С А. П. у меня род прохлаждения прежней дружбы…» И, словно оправдываясь, строчкой ниже поставил свой, можно сказать, хронологический диагноз: «Старик наш - человек прошедшего века». Ермолов же, в свою очередь, знаменитую комедию находил скучной (Пушкину сказал, что от стихов Грибоедова «скулы болят») и до конца дней хранил к ее автору неприязненное отношение. Мемуарист передает эпизод, когда негативная оценка Грибоедова, высказанная Ермоловым публично, тут же нашла столь же публичный отпор. При громадном авторитете Ермолова в московском обществе тех лет эту дерзость полагалось бы считать невероятной, если бы не личность его неожиданного оппонента. «Чаадаев пересказывал, - вспоминает современник, - будто Ермолов во дни своего величия, во дни командования на Кавказе и сношений с персидским правительством был почему-то Грибоедовым недоволен, а потом позволил себе, уже после его умерщвления, клеветать на его нравственный характер. Будто бы в Москве, в разговоре, в довольно многолюдном обществе, он сказал, что «Грибоедов был человек черный», и тут же был Чаадаевым остановлен словами: «Кто же этому поверит, Алексей Петрович?» Если это правда, кто помнит личность Ермолова, конечно, ни на минуту не усомнится, что такого противоречия Ермолов Чаадаеву никогда не простил…»

Лермонтов всегда питал к «проконсулу Кавказа» почтительное уважение. Вспомним, как приосанился его Максим Максимыч, упомянув о своей службе «при Алексее Петровиче». В то время, когда Лермонтов писал «Героя», Ермолов давно пребывал в опале, и появление его имени на первых же страницах романа могло прозвучать вызывающе. О прославленном полководце Лермонтов ностальгически вспомнил и в самом большом своем батальном стихотворении «Валерик»:

Вот разговор о старине
В палатке ближней слышен мне;
Как при Ермолове ходили
В Чечню, в Аварию, к горам;
Как там дрались, как мы их били,
Как доставалося и нам…

Одна из самых внушительных фигур в нашей истории XIX века, Ермолов был бы достоин лучших страниц и нашей великой литературы, но судьба и тут отвернулась от него: самый грандиозный замысел, связанный с его именем, - трилогия Лермонтова «из кавказской жизни, с Тифлисом при Ермолове, его диктатурой и кровавым усмирением Кавказа, Персидской войной и катастрофой, среди которой погиб Грибоедов в Тегеране» - этот замысел остался неосуществленным.

Получив в начале 1841 года отпуск, поэт по дороге с Кавказа завез Ермолову частное письмо от его бывшего адъютанта П. Х. Граббе (в то время командовавшего войсками Кавказской линии). Вскоре по личным впечатлениям Лермонтов создает образ генерала - покорителя Кавказа в стихотворении «Спор»:

И испытанный трудами
Бури боевой,
Их ведет, грозя очами,
Генерал седой…

С чувством горького сожаления Ермолов отозвался на известие о гибели Лермонтова: «Можно позволить убить всякого другого человека, будь он вельможа и знатный: таких завтра будет много, а этих людей не скоро дождешься!» И еще выразился в том смысле, что будь это в его времена, то он нашел бы случай спровадить Мартынова на верную смерть.

Денис Давыдов был двоюродным братом Ермолова и всегда относился к нему с благоговейным почтением. Знаменитый поэт и партизан 1812 года называл себя живым лексиконом людей и происшествий от Аустерлица до последней Персидской войны. Ермолова он считал одним из замечательнейших деятелей великой наполеоновской эпохи. «Я боюсь, чтобы Ермолова навсегда не зарыли в Грузии», - писал Давыдов, находя, что тот достоин самых высших степеней, в том числе и поста главнокомандующего русской армией. В его военных записках имя Ермолова встречается едва ли не на каждой странице, а «Воспоминания о сражении при Прейсиш-Эйлау» он особой надписью посвятил своему любимому брату и герою. Считают, что именно с этой битвы с французами в 1807 году началась известность Ермолова в военном деле.

Гордый изгнанник выехал из Тифлиса в той же простой рогожной кибитке, в которой десять лет назад приехал сюда.

Не давая Ермолову никакой реальной власти, Николай I впоследствии вернул его на службу и назначил членом Государственного совета, отправив боевого генерала в собрание престарелых сановников. Давыдов обрисовал эту ситуацию со свойственным ему остроумием. Справляясь в письме о беспокоившей Ермолова подагре, он высказал шутливое пожелание: «Дай Бог никогда уже ей не посещать вас и возвратиться в Сенат, где ее вечная главная квартира». Ермолов (и такого случая еще не знала наша история) написал царю прошение об увольнении его от заседаний.

Он умер на 84-м году жизни и был похоронен в Орле. Перед могилой установили лампаду, устроенную из чугунной гранаты, - скромный дар с надписью: «Служащие на Гунибе кавказские солдаты». Высокогорный Гуниб - последнее пристанище Шамиля, там он был пленен спустя тридцать лет после того, как Ермолов навсегда покинул Кавказ. И все же, когда Шамиля привезли в Москву и спросили, что он хочет увидеть, грозный имам, не задумываясь, ответил: «Прежде всего - Ермолова».

«Ермолову нет нигде памятника, - воскликнул военный историк В. А. Потто, завершив «ермоловский» том своей знаменитой «Кавказской войны». - Но гордые скалы Кавказа составляют несокрушимый пьедестал, на котором истинно русский человек вечно будет видеть величавый образ Ермолова, окруженный лучами бессмертной славы».

Николай МАРКЕЛОВ, журнал

Kronos 2012-04-19 19:16:39

круто

[Ответить]