Пятигорск

Н. С. Мартынов - убийца поэта

Сведения о преддуэльной интриге, погубившей поэта, имеются уже у его первого биографа П. А. Висковатого. Говоря о причинах дуэли, он пишет:

«Нет никакого сомнения, что г. Мартынова подстрекали со стороны лица, давно желавшие вызвать столкновение между поэтом и кем - либо из не в меру щекотливых или малоразвитых личностей. Полагали, что «обуздание» тем или другим способом «неудобного» юноши - писателя будет принято не без тайного удовольствия некоторыми влиятельными сферами в Петербурге. Мы находим много общего между интригами, доведшими до гроба Пушкина и до кровавой кончины Лермонтова. Хотя обе интриги никогда разъяснены не будут, потому что велись потаенными средствами, но их главная пружина кроется в условиях жизни и деятелях характера графа Бенкендорфа, о чем говорено выше и что констатировано столькими описаниями того времени».

Мы знаем, что П. А. Висковатый имел возможность беседовать со многими осведомленными и заслуживающими доверия современниками поэта, и, если он пришел к такому выводу, то несомненно, у него были к тому достаточно убедительные основания. Что же представлял собой непосредственный исполнитель гнусной интриги, убийца поэта Н. С. Мартынов (1815-1875)?

Кстати, П. А. Висковатый почему-то слишком преуменьшал роль в этом событии самого Мартынова. Он находит даже несправедливым винить его больше других непосредственных участников дуэли.

«Право,- пишет он немного далее,— не решаемся обвинить его и невольно удивляемся попыткам уличить г. Мартынова в убийстве Лермонтова, как и попыткам защитить его и всю ответственность взвалить на славного нашего поэта». Такое снисходительное о тношение к Мартынову объясняется вероятно тем, что во время, когда Висковатый писал биографию поэта, значительное количество документов, опубликованных позднее, биографу не были еще известны.

О самом убийце поэта Висковатый ниже сообщает:

«В сущности добродушный человек, он, при огромном самолюбии, особенно, когда оно было уязвлено, мог доходить до величайшего озлобления. Уязвить же самолюбие его было очень не трудно. Он приехал на Кавказ, будучи офицером Кавалергардского полка, и был уверен, что всех удивит своею храбростью, что сделает блестящую карьеру. Он только и думал о блестящих наградах».

«Мартынов - продолжает Висковатый,- мелко самолюбивый и тщеславный человек, коего умственное и нравственное понимание не выходило за пределы общепринятых понятий, давно уже раздражался против Лермонтова, которого он в душе считал ниже себя и по «карьере» и по талантам «салонным». О его поэтическом гении Мартынов, как и многие современники, судил свысока, а, может быть, в критической оценке своей не заходил далее того полкового командира Михаила Юрьевича, который после невзгоды последнего, постигшей его за стихи на смерть Пушкина, выговаривал ему: «Ну ваше ли дело писать стихи? Предоставьте это поэтам и займитесь хорошенько командованием своего взвода». Где было Мартынову задумываться над Лермонтовым как великим поэтом, когда люди, как товарищ поэта Арнольди, еще в 1884 году говорили, что все они в то время писали стихи не хуже Лермонтова».

Это последнее предположение биографа противоречит позднее опубликованным документам из семейного архива Мартыновых.

В одном из отрывков своей незаконченной автобиографии Мартынов, вспоминая о своем пребывании в юнкерской школе, писал:

«Умственное развитие его Лермонтова было настолько выше других товарищей, что и параллели между ними провести невозможно. Он поступил в школу уже человеком, много читал, много передумал; тогда как другие товарищи еще вглядывались в жизнь, он уже изучил ее со всех сторон. Годами он был не старше других, но опытом и воззрением на людей далеко оставлял их за собою».

Правда, в этом отрывке Мартынов не говорит о значении Лермонтова как поэта, но дает очень высокую оценку его умственному развитию и, таким образом, обнаруживает достаточное понимание его значения.

Более полные, хотя и не во всем достоверные, сведения о Мартынове сообщает П. К. Мартьянов:

«Отставной майор Гребенского казачьего полка Н. С. Мартынов, «счастливый несчастливец», как метко охарактеризовал его Лермонтов В. И. Чиляеву, был красивый и статный мужчина, выделявшийся из круга молодежи теми физическими достоинствами, которые так нравятся женщинам, а именно: высоким ростом, выразительными чертами лица и стройностью фигуры. Он жил в надворном флигеле Верзилиных вместе с М. П. Глебовым и Н. П. Раевским и, по словам последнего, являлся истым дэнди a la Circassienne.

Отличительными признаками этой горской фешенебельности были у него бритая по - черкесски голова и необъятной величины кинжал, из - за которого его Лермонтов и прозвал poignard'oм.

Он одевался чрезвычайно оригинально и разнообразно. Как отставной офицер, он должен был носить форму Гребенского полка, но это ему не нравилось, и он употребил все свои способности на то, чтобы опоэтизировать ее, делал к ней добавления, менял цвета и применяя их согласно погоде, случаю или своему вкусу... Одно в нем не изменялось: это то, что рукава его черкески для придания фигуре особого молодечества были всегда засучены, да за поясом торчал кинжал. Все это проделывалось с целью нравиться женщинам. Женщины были его кумиром, и для них он занимался собою, по целым часам просиживая перед зеркалом, бреясь, подстригаясь, холя свои ногти или придавая физиономии более чарующий вид разными косметическими средствами... Его заедало самолюбие и чванство. Эгоистический и обидчивый до щепетильности, он считал себя по своим светским успехам стоящим выше других и раздражался на каждого, кто не гладил его по головке. Его умственное и нравственное развитие было крайне ограничено, и поэтому он постоянно находился под чьим - либо посторонним влиянием. О поэтическом гении Лермонтова надлежащего понятия не имел, относился к нему презрительно и судил о нем свысока».

Большинство приведенных Мартьяновым сведений подтверждается и из других источников, однако с некоторыми из них ради объективности суждения невозможно согласиться. Помимо отмеченной уже нами ошибочности утверждения о презрительном и заносчивом отношении к поэту, спорным является также мнение о крайней ограниченности умственного развития Мартынова. Мы, в частности, знаем теперь по отрывкам из его автобиографических записок и неоконченной его повести «Гуаша», что он довольно свободно владел пером. О том, что он был не глуп, по, вместе с тем, крайне неразборчив в средствах, свидетельствует избранная им линия поведения во время следствия, имевшая целью дать превратное представление о действительной обстановке его дуэли с Лермонтовым.

Начиная со времени убийства поэта и в течение всей своей довольно продолжительной жизни Мартынов прилагал все усилия к тому, чтобы представить в превратном виде причину дуэли и обстановку, при которой она произошла.

Лицемерное отношение Мартынова к памяти М. Ю. Лермонтова ярко проявилось в его ответе на приглашение издателя «Русской старины» М. И. Семевского «облегчить свою совесть» откровенным изложением обстоятельств трагического события.

По этому поводу П. А. Висковатый пишет:

«На приглашение М. И. Семевского он 30 ноября 1869 года отвечает, что этого сделать не может, потому что «считает себя не в праве вымолвить хоть единое слово в осуждение Лермонтова и набросить малейшую тень на его память». Но делать сообщения другим лицам, например г. Бартеневу, не в пользу Лермонтова, он не стеснялся»

Можно привести несколько примеров таких явно лживых сообщений.

Один из приятелей Мартынова д-р Пирожков передает, что, рассказав ему известную историю о будто бы распечатанном Лермонтовым письме, Мартынов заключил свое повествование словами: «Вот, собственно, причина, которая поставила нас на барьер, и она дает мне право считать себя вовсе не так виновным, как представляют меня вообще».

Мы знаем теперь после работы Э. Герштейн «Лермонтов и семейство Мартыновых», что эту долго державшуюся версию о причине дуэли приходится категорически отвергнуть, как явно лживую.

Заслуживает внимания сообщение Висковатого о беседе его с Васильчиковым, состоявшейся уже после смерти Мартынова.

В ответ на замечание биографа поэта, что последние сообщения Васильчикова не совсем сходятся с тем, что было помещено им в «Русском архиве» за 1872 год, тот сказал, что он не хотел в этой статье восстановить факты до мельчайших подробностей по двум причинам:

«1) Мы дали тогда друг другу слово молчать и не говорить никому ничего другого кроме того, что будет нами показано на формальном следствии. Поэтому я молчал бы и теперь, если бы сам Мартынов не вынудил меня говорить и своим вызовом в печати и тем, что я имею полное основание думать, что он сам некоторым лицам сообщал подробности не согласно с действитель ностью или, по крайней мере, оттеняя дело в свои» пользу.

2) Высказать все печатно, пока Мартынов печатни своих сообщений не делал, я не считал себя в праве. Теперь Мартынов скончался. В печать проскочило что из сведений не в пользу Лермонтова по вине покойного Мартынова, и я уже не вижу себя обязанным молчать. Мартынов всегда хотел, чтобы мы его обелили. Это было заметно во время следствия над нами, когда Мартынов все боялся, что мы недостаточно защитим его, так что мы с Глебовым написали письмо, которое было ему передано, когда он сидел под арестом, и объявили, что ничего лишнего, кроме того, что нужно для смягчения его участи, не скажем»

О лживости показаний Мартынова свидетельствует, в частности, его ответ на вопрос следователей о причине, послужившей поводом к дуэли:

«С самого приезда своего в Пятигорск Лермонтов не пропускал ни одного случая, чтобы не сказать мне чего-нибудь неприятного. Остроты, колкости, насмешки на мой счет, одним словом все, чем только можно досадить человеку, не касаясь до его чести»

Это объяснение вошло во все последующие официальные документы по делу о дуэли, как то: в заключение военного суда и в «мнения» командующего войсками на Кавказской Линии и командира Отдельного Кавказского корпуса. Однако согласиться с ним невозможно.

Поэт далеко не всегда преследовал Мартынова своими насмешками. Он питал к нему и дружеские чувства. Об этом имеются многочисленные свидетельства.

«Покойный Н. С. Мартынов,- пишет издатель «Русского архива» П. И. Бартенев,- передавал, что незадолго до поединка Лермонтов ночевал у него на квартире, был добр, ласков и говорил ему, что приехал отвести с ним душу после пустой жизни»...

Мы знаем также из письма дальней родственницы Михаила Юрьевича Е. Г. Быховец, что он рекомендовал ей Мартынова «как товарища и друга».

Убедительное свидетельство о приятельских отношениях Лермонтова и Мартынова в этот период мы находим в показаниях слуг (от 21 июля 1841 года)

Вот показания камердинера Лермонтова Ивана Соколова: «...в тот день, когда отставным майором Мартыновым был вызван барин мой поручик Лермонтов на дуэль, на коей он от выстрела, сделанного Мартыновым, убит, я при нем Лермонтове не был, и в городе Пятигорске вовсе не находился, а был на Железных Водах; и во все время нашего с убитым господином пребывания в городе Пятигорске я ничего между им и Мартыновым не заметил предосудительного, как то: ссор и других качеств, клонившихся к исполненному ими злу, а жили в дружбе и согласии, обходились между собою дружески. В чем и подписуюсь»

Подобное же утверждение мы находим не только в показаниях второго слуги Лермонтова - кучера Ивана Вертюкова, но и в показаниях м артыновских слуг: Ильи Козлова, Ивана Смирнова и казачка Ермолая Козлова. Все эти показания заслуживают тем большего доверия, что они были даны после клятвенного обещания «показать самую сущую правду, не норовя ни на какую сторону, ни для дружбы, вражды и корысти, ниже страха ради сильных лиц, а так, как перед Богом и Судом Его страшным в том ответ дать могу...»

Торжественная церемония по этому случаю, сопровождаемая целованием креста и евангелия, производила, конечно, тогда на простых темных людей довольно сильное впечатление и способствовала правдивости показаний.

Если даже принять во внимание, что слуги не все время находились в присутствии своих господ, то и при этом условии показание Мартынова, что «Лермонтов с самого приезда своего в Пятигорск не пропускал ни одного случая, где мог бы сказать ему что - нибудь неприятное», явно не соответствовало действительности.

Приведенные выше материалы позволяют составить о Мартынове примерно такое представление. Человек от природы неглупый, получивший неплохое по своему времени образование, хорошо владевший пером и даже пытавшийся заниматься поэзией, Мартынов при красивой представительной наружности отличался большим самомнением и чванством, был очень обидчив. Подобно большинству своих молодых современников, он больше всего думал о блестящей военной карьере. По причинам, о которых нам придется говорить далее, карьера ему не удалась, и ко времени дуэли он оказался отставным майором одного из казачьих полков. Вторая слабость Мартынова - сердечные увлечения. Они сопровождались, по - видимому, неизменными успехами до последней встречи с поэтом в Пятигорске. Здесь, являясь нередко мишенью метких острот и шуток Лермонтова и не будучи в состоянии с ним в этом отношении успешно конкурировать, он оказался в невыгодном положении. При его громадном самолюбии и привычке блистать в дамском обществе это было для него непереносимым. Нет ничего удивительного, что лицам, враждебно настроенным к поэту, было нетрудно воспользоваться создавшейся обстановкой и спровоцировать Мартынова на дуэль. В этом случае очень помогла его бесхарактерность, благодаря которой он, по отзывам современников, всегда находился под чьим - нибудь влиянием.

Для более полной характеристики Мартынова мы попытаемся выяснить причины крушения военной карьеры, которой он придавал такое большое значение. Нет сомнения, что служебные неудачи не могли не отразиться на его настроении в период последней встречи с М. Ю. Лермонтовым в Пятигорске.

Из биографических материалов о Мартынове мы знаем, что среди родственников и знакомых его отца были довольно видные представители из военного мира. По существующим в то время обычаям он мог бы при их покровительстве сделать быструю военную карьеру. Однако даже в то время обязательным условием Для этого было, чтобы покровительствуемое лицо обладало необходимыми знаниями в своей военной специальности, а этого как раз у Мартынова и не оказалось. В юнкерской школе он из - за изрядной лени учился неважно и по выходе из школы сразу оказался в незавидном положении.

Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к штрафному журналу и книгам приказов лейб - гвардии кавалергардского полка, куда Мартынов был выпущен в офицеры 6 декабря 1835 года.

Уже в январе 1836 года и в последующие месяцы, вплоть до отправления Мартынова в 1837 году охотником на Кавказ, его фамилия встречается в указанных книгах по поводу какого - либо сравнительно незначительного служебного упущения или проступка.

Так, в штрафном журнале за 1836 год отмечены наказания Мартынову (от одного до трех нарядов дежурным вне очереди) за следующие проступки: 27 января «опоздал прибыть на манеж»; 30 января «опоздал прибыть в школу гвардейских юнкеров»; 17 февраля «не был 12 числа на офицерской езде»; 15 мая «оставил свое место и слез без позволения с лошади»; 1 июня «за незнание своего дела на бывшем сего числа учении»; 15 июня «за нераспорядительность при наряде»; 21 ноября «за несоблюдение требований формы»; 16 декабря «за то, что опоздал сего числа прибыть к смотру № 6 эскадрона и за незнание людей своего взвода».

В следующем, 1837 году, служебные упущения Мартынова, произведенного к этому времени в поручики, продолжались по - прежнему и прекратились в середине марта только потому, что 11 числа этого месяца он отправился, как уже сказано, охотником в Отдельный Кавказский корпус.

Первое из этих упущений, отмеченное в штрафном журнале 7 февраля 1837 года, на первый взгляд, не имеет серьезного характера и изложено в таких выражениях:

«Поручик Мартынов наряжен без очереди дежурным при дивизионе на 3 раза за то, что без дозволения г. полкового командира поменялся с корнетом гр. Апраксиным 1-м внутренним караулом».

Однако, если обратимся к приказу от того же числа за № 38, дающему некоторые пояснения по этому случаю, то придется сделать вывод, очень невыгодный для Мартынова как офицера - кавалериста.

«Из прежних времен,- говорится в приказе,- правилом постановлено, чтобы те гг. офицеры (когда очередь поэскадронно), кои не могут ездить на ординарцы, ходили во внутренний караул за тех, кои за них ездили на ординарцы. Почему и на сей день должен был быть наряжен г. поручик Мартынов, вместо коего поручик князь Кочубей ехал на ординарцы. В таком случае г - ну поручику Мартынову без моего соизволения поменяться с корнетом графом Апраксиным не следовало, наиболее же так поздно, что сему последнему нельзя было сделать репетиции; за что я наряжаю г. поручика Мартынова на 3 раза дежурным при дивизионе»...

Мы видим из этого приказа, что за Мартыновым «на ординарцы» ездили другие офицеры - однополчане, о чем он скромно умолчал в своих воспоминаниях. Между тем, он не преминул отметить такое же положение, хотя и по другому поводу, у Лермонтова, когда поэт учился в юнкерской школе.

«...Он [Лермонтов],- вспоминает Мартынов, - был ловок в физических упражнениях, крепко сидел на лошади, но как в наше время обращали внимание на посадку, а он был сложен дурно, не мог быть красив на лошади, поэтому он никогда за хорошего ездока в школе не слыл, и на ординарцы его не посылали».

Следует сказать, что Мартынов, в противоположность Лермонтову, был высокого роста и хорошего сложения, и если он не мог ездить на ординарцы, то, очевидно, по причине, более серьезной.

Объяснение ее мы находим в позднейшем приказе по полку от 15 октября 1838 года после возвращения Мартынова с Кавказа.

«На высочайшем смотру сего числа,- говорится в этом приказе,- проскакали в галоп вместо того, чтобы ехать рысью, гг. поручики Лидере 1-й и Мартынов. Я ограничиваюсь только сделать замечание г. поручику Лидерсу 1-му, ибо мне известно, что лошадь его всегда проходила рысью, и что вообще г. Лидере занятием своим в верховой езде заслуживает снисхождение начальников, вместо того, как г. поручик Мартынов, которого не один раз я заметил, что от неправильного обращения с лошадью, как посадкою, так и управлением, сам причиною, что все его лошади не ходят рысью, что на всех репетициях он доказал».

Приведенный приказ, заканчивающийся довольно строгим взысканием (наряд дежурным при дивизионе 5 раз), очень плохо рекомендует искусство Мартынова в верховой езде. О том же, конечно, свидетельствуют и многочисленные карикатуры по поводу его верховой езды, рисованные Лермонтовым и другими лицами в верзилинском альбоме 1841 года, о чем мы находим сведения у биографа поэта П. А. Висковатого.

Все приведенные материалы могут служить объяснением, почему Мартынов решил в 1837 году отправиться охотником на Кавказ. Оставаясь в полку и подвергаясь гораздо чаще других офицеров-однополчан дисциплинарным взысканиям, он не мог рассчитывать на быструю карьеру. Поэтому он попробовал попытать счастье на Кавказе, где многие из его знакомых офицеров быстро получили чины и ордена. Мартынов мог рассчитывать еще и потому на быстрый успех, что отец его был хорошо знаком с генералом А. П. Ермоловым и имел возможность получить от него рекомендательное письмо для сына к командовавшему тогда войсками на Кавказской Линии генералу Вельяминову - близкому другу Ермолова.

В своих воспоминаниях Мартынов старается уверить, что он совсем не стремился получить у Ермолова рекомендательное письмо и, по его словам, во время своего визита к генералу ограничился только предложением передать от него Вельяминову какое - нибудь поручение.

Таким путем Мартынову удалось получить от Ермолова к своему будущему начальнику «тяжеловесное» письмо и представиться Вельяминову не обычным протеже Алексея Петровича, а именно лицом, пользующимся его полным доверием.

Как и следовало ожидать, поездка Мартынова на Кавказ не осталась бесплодной. Он получил сразу третий по порядку военный орден Анны 3-й степени и прекрасную аттестацию, хотя его боевые подвиги, отмеченные в формулярном списке, весьма и весьма скромны.

Он участвовал «под начальством командовавшего войсками на Кавказской Линии и в Черномории ген. Вельяминова в экспедиции для продолжения береговой укрепленной линии по восточному берегу Черного моря от крепости Геленджика до устья реки Вулана с 21 апреля по 29 сентября и в бывших во время оной перестрелках».

Вся его боевая деятельность заключалась в конвоировании транспортов, фуражировках и участии в возведении новых укреплений.

В этих условиях оценку его боевых заслуг следует признать слишком высокой, особенно если вспомнить, что в 1840 году во время Галафеевской экспедиции в Чечню Лермонтов, представленный за свои боевые отличия к высоким военным наградам, был вовсе вычеркнут Николаем I из наградных списков.

Не приходится сомневаться, что письмо Ермолова сыграло в награждении Мартынова значительную роль. Однако, в конечном счете, из Кавказской экспедиции Мартынова ничего не получилось.

Блестящей карьеры он, как это нам известно, так и не сделал.

Между тем, за время пребывания на Кавказе он еще более отвык от строевой службы и по возвращении его в полк в штрафном журнале и приказах по - прежнему замелькали отметки о его служебных упущениях и проступках.

Конечно, так долго продолжаться не могло, и служба Мартынова в кавалергардах закончилась приказом по полку от 4 октября 1839 года: «По высочайшему приказу, отданному в 27 день минувшего сентября и объявленному в таковом же по Отдельному Гвардейскому корпусу за № 132, назначенного состоять по кавалерии ротмистром г. поручика Мартынова, с прикомандированием к Гребенскому казачьему полку, из списков выключить»

Этот приказ, несомненно, явился большим ударом для самолюбия Мартынова. Все его надежды на блестящую карьеру рассеялись, как дым, и только повышение в чине могло еще служить для него некоторым утешением. Однако можно было заранее предвидеть, что в новом для него казачьем полку, в котором и командный, и рядовой состав с самого раннего детства не расставались с конем, слабые кавалерийские познания Мартынова сразу должны были поставить его в невыгодное положение. Ни о какой блестящей карьере говорить уже не приходилось. И после того, как Мартынов прослужил там столько времени, чтобы иметь право получить при отставке следующий чин, он был уволен 23 февраля 1841 года по домашним обстоятельствам «майором», бесславно закончив на этом свою военную карьеру.

Читать на тему: О Мартынове Н. С.