Пятигорск

Перед дуэлью

В Пятигорске у Лермонтова было много врагов. Они, по словам П. А. Висковатого, ненавидели поэта за резкость и остроту языка, за самобытность и самостоятельность суждений, за возраставшую славу. Лермонтов, с своей стороны, платил им презрением, отпускал в их адрес остроты, выставляя их в смешном виде. Некоторые из влиятельных личностей ожидали случая, когда кто - нибудь, выведенный им из терпения, проучит «несносного выскочку и задиру», как они называли поэта.

«Как в подобных случаях это бывало не раз,- пишет П. А. Висковатый,— искали какое - либо подставное лицо, которое, само того не подозревая, явилось бы исполнителем задуманной интриги. Так, узнав о выходках и полных юмора проделках Лермонтова над молодым Лисаневичем, одним из поклонников Надежды Петровны Верзилиной, ему через некоторых услужливых лиц было сказано, что терпеть насмешки Михаила Юрьевича не согласуется с честью офицера. Лисаневич указывал на то, что Лермонтов расположен к нему дружественно и в случаях, когда увлекался и заходил в шутках слишком далеко, сам первый извинялся перед ним и старался исправить свою неловкость. К Лисаневичу приставали, уговаривали вызвать Лермонтова на дуэль - проучить.-«Что вы?! - возражал Лисаневич,- чтобы у меня поднялась рука на такого человека!»

К сожалению, до сего времени в лермонтоведении ничего не было известно об этом лице, сыгравшем в истории дуэли поэта такую благородную роль. Случайно обнаруженная в церковной книге горячеводской церкви запись от 6 февраля 1842 года о браке поручика В. Н. Дикова с дочерью генерала Верзилина Аграфеной Петровной позволила установить имя и отчество Лисаневича и его служебное положение в то время. В числе поручителей со стороны невесты последней стояла подпись: «Прапорщик Эриванского карабинерного полка Семен Дмитриевич Лисаневич».

После неудачи с Лисаневичем те же участники интриги обратились к другому посетителю дома Верзилиных, отставному майору Мартынову, гораздо более подходившему для этой роли, и на этот раз добились успеха. Однако даже незадолго до вечера, устроенного поэтом и его друзьями возле грота Дианы, Лермонтов, представляя Мартынова своей дальней родственнице Е. Г. Быховец, еще рекомендовал его как своего товарища и друга.

Об этом вечере, кстати, сохранилось довольно много воспоминаний его участников.

О том, что Лермонтов в свой последний приезд часто бывал в гроте Дианы, мы находим сведения в воспоминаниях Э. А. Шан-Гирей и Н. П. Раевского. Оба они утверждают, что гораздо больше оснований называть Лермонтовским именно этот грот, чем тот, которому позднее было присвоено имя поэта.

Грот Дианы был сооружен архитекторами братьями Бернардацци в 1830-1832 годах почти одновременно с беседкой «Эолова арфа».

В вечерние часы, во время собраний здесь «водяного общества» грот и прилегающие к нему аллеи принимали живописный вид. Особенно красивым был грот во время вечера, устроенного здесь М. Ю. Лермонтовым и его друзьями за неделю до гибели поэта. Об этом вечере писал один из его участников, товарищ Лермонтова по Гродненскому гусарскому полку А. И. Арнольди:

«В первых числах июля я получил, кажется, от С. Трубецкого, приглашение участвовать в подписке на бал, который пятигорская молодежь желала дать городу; не рассчитывая на то, чтобы этот бал мог стоить очень дорого, я с радостью согласился. В квартире Лермонтова делались все необходимые к тому приготовления, и мы намеревались осветить грот, в котором хотели танцевать, для чего наклеили до 2000 разных цветных фонарей. Лермонтов придумал громадную люстру из трехъярусно помещенных обручей, обвитых цветами и ползучими растениями, и мы исполнили эту работу на славу. Армянские лавки доставили нам персидские ковры и разноцветные шали для украшения свода грота, за прокат которых мы заплатили, кажется, 1500 рублей; казенный сад - цветы и виноградные лозы, которые я с Глебовым нещадно рубили; расположенный в Пятигорске полк снабдил нас красным сукном, а содержатель гостиницы Найтаки позаботился о десерте, ужине... Наш бал сошел великолепно, все веселились от чистого сердца, и Лермонтов много ухаживал за Идой Мусиной - Пушкиной».

«Лермонтов,- вспоминает Н. И. Лорер,- необыкновенно много танцевал, да и все общество было как-то особенно настроено к веселью. Бал продолжался до поздней ночи или, лучше сказать, до самого утра... При полном рассвете я лег спать. Кто думал тогда, кто мог предвидеть, что через неделю после такого веселого вечера настанут для многих из нас или, лучше сказать, для всех нас, участников, горесть и сожаления!»

Можно думать, что исполнение преддуэльной интриги ускорил предполагавшийся переезд М. Ю. Лермонтова для лечения в Железноводск. Известно, что в первых числах июля поэт снял там для себя помещение и начал принимать ванны, не оставляя пока и пятигорской квартиры. Враги поэта, ожидая вероятно, что он скоро совсем переедет в Железноводск, решили воспользоваться первым подходящим случаем. Такой случай представился 13 июля 1841 года па вечере у Верзилиных, где Мартынов воспользовался самым незначительным поводом, чтобы затеять с поэтом ссору и вызвать его на дуэль. В своих показаниях следственной комиссии Мартынов, пытаясь оправдаться, утверждал, что на том вечере Лермонтов вывел его из терпения, привязываясь к каждому его слову, на каждом шагу показывая явное желание ему, досадить. Это показание Мартынова не подтверждается. В частности, свидетельница ссоры Э. А. Клингенберг, в замужестве Шан - Гирей, рассказывает, что после одного тура вальса с Лермонтовым они вместе с Л. С. Пушкиным уселись на диван... «и принялись они вдвоем острить свой язык a qui niieux (взапуски). Несмотря на мои предостережения, удержать их было трудно. Ничего злого особенно не говорили, но смешного много; но вот увидели Мартынова, разговаривающего очень любезно с младшей сестрой моей Надеждой, стоя у рояля, на котором играл кн. Трубецкой. Не выдержал Лермонтов и начал острить на его счет, называя его «montagnard au grand poignard» (Мартынов носил черкеску и замечательной величины кинжал). Надо же было так случиться, что, когда Трубецкой ударил последний аккорд, слово poignard раздалось по всей зале. Мартынов побледнел, закусил губы, глаза его сверкнули гневом, он подошел к нам и голосом весьма сдержанным сказал Лермонтову: «Сколько раз просил я вас оставить свои шутки при дамах», и так быстро отвернулся и отошел прочь, что не дал и опомниться Лермонтову. А на мое замечание: язык мой - враг мой, Михаил Юрьевич отвечал спокойно: «Се n'est rien; demain nous' serons Dons amis».

Как мы видим, в этом рассказе и речи нет о привязчивости к каждому слову и желании на каждом шагу досадить. Наоборот, Мартынов придрался сам к случайно услышанному слову поэта.

«На другой день,- продолжает свой рассказ Э. А. Шан - Гирей, Лермонтов и А. А. Столыпин должны были ехать в Железноводск. После уже рассказывали мне, что, когда выходили от нас, то в передней же Мартынов повторил свою фразу, на что Лермонтов спросил: «Что же на дуэль что ли вызовешь меня за это?» Мартынов ответил решительно «да», и тут же назначил день»

Сведения о дальнейших событиях мы находим в книге Висковатого.

«Мартынов,- пишет биограф поэта,- вернувшись, рассказал дело своему сожителю Глебову и просил его быть секундантом. Глебов тщетно старался успокоить Мартынова и склонить его на примирение. Особенное участие в деле принимали, конечно, ближайшие к сторонам молодые люди: Столыпин, кн. Васильчиков и уже поименованный Глебов. Так как Мартынов никаких представлений не принимал, то решили просить Лермонтова, не придававшего никакого серьезного значения делу, временно удалиться и дать Мартынову успокоиться. Лермонтов согласился уехать на двое суток в Железноводск, в котором вообще он проводил добрую часть своего времени. В отсутствии его друзья думали дело уладить»

Источником сведений о последнем пребывании Лермонтова в Железноводске, помимо письма Е. Г. Быховец, встречавшейся с поэтом в день дуэли, являются опубликованные А. Н. Апухтиным записи из Железноводской книги купальных билетов на 1841 год.

В этой книге, погибшей во время фашистской оккупации Пятигорска, имелись две записи о продаже купальных билетов, относившиеся к М. Ю. Лермонтову. Первая - от 8 июля: «г. поручику Лермонтову четыре билета в калмыцкие ванны по 50 к. билет на два рубля». Вторая - от 15 июля (день дуэли): «г. поручику Лермонтову пять билетов на ванны № 1 и 2 по 50 коп. билет на 2 руб. 50 коп.».

Там же под датою 15 июля записано о приобретении пяти билетов капитаном Столыпиным.

Вторым источником сведений является дело 1841 года, заключающее в себе рапорты железноводского смотрителя Маевского о прибытии посетителей в Железноводск. Смотритель обычно указывал в рапортах чины и фамилии лиц прибывших, состоявших налицо и выехавших в течение недели со дня предыдущего рапорта.

Сопоставляя эти сведения с данными Апухтина, можно сделать такие выводы.

Исходя из рапорта Маевского от 13 июля, что Лермонтов прибыл в Железноводск в период с б по 13 июля, и записи в книге купальных билетов о покупке им четырех билетов 8 июля, следует признать, что поэт один прибыл в Железноводск для лечения водами 7 или 8 июля.

Судя по тому, что четвертый ванный билет мог быть использован 11 или 12 июля, можно предположить, что на вечер к Верзилиным 13 июля он приезжал из Железноводска и возвратился туда для продолжения лечения 14 июля, так как 15 июля, в день дуэли, он и приехавший, по - видимому, вместе с ним Столыпин, взяли по пять билетов.

Если предположить, что Столыпин приехал только 15 июля для извещения о времени поединка, трудно представить, чтобы первой его заботой по приезде было приобретение пяти ванных билетов. Надо думать, что для извещения Лермонтова о времени поединка приезжал кто - то другой.

В деле № 187 1841 года из фонда Управления Кавказских Минеральных Вод Пятигорского государственного архива «Об отдаче в наем под квартирование гг. посетителям двух казенных домов на Железных Водах состоящих, с платою по 5-ти рублей ассигнациями в сутки за номер или комнату во время курса 1841 года», фамилии Лермонтова и Столыпина отсутствуют. Из этого можно сделать и третий вывод, что в июле 1841 года поэт останавливался в одном из частных домов Железноводска.

О последнем дне пребывания М. Ю. Лермонтова в Железноводске подробно рассказывает Е. Г. Быховец в известном письме от 5 августа 1841 года. Она приезжала в этот день в Железноводск и выехала оттуда одновременно с поэтом, сопровождавшим ее до Шотландской колонии.

«Как приехали на Железные,- пишет Е. Г. Быховец,- Лермонтов сейчас прибежал; мы пошли в рощу и все там гуляли. Я все с ним ходила под руку. На мне было бандо. Уж не знаю какими судьбами коса моя распустилась, и бандо свалилось, которое он взял и спрятал в карман. Он при всех был весел, шутил, а когда мы были вдвоем, он ужасно грустил, говорил мне так, что сейчас можно догадаться, но мне в голову не приходила дуэль. Я знала причину его грусти и думала, что все та же, уговаривала его, утешала, как могла, и с полными глазами слез [он меня] благодарил, что я приехала, умаливал, чтоб я пошла к нему на квартиру закусить, но я не согласилась; поехали назад, он поехал тоже с нами.

В колонии обедали. Уезжавши, он целует несколько раз мою руку и говорит: «Cousine, душенька, счастливее этого часа не будет больше в моей жизни». Я еще над ним смеялась; так мы и отправились. Это было в пять часов, а [в] 8 пришли сказать, что он убит».

Лермонтов находился в самых дружеских отношениях с Е. Г. Быховец. В том же письме мы находим такое объяснение этим дружеским связям:

«Мы с ним дружны были - он мне правнучатый брат - и всегда называл cousine, а я его cousin, и любила как родного брата. Так меня здесь и знали под именем Charmante cousine Лермонтова. Кто из молодежи приезжал сюда, то сейчас его просили, чтобы он их познакомил со мной».

Полное доверие поэта к своей кузине характеризуют следующие строки из того же письма: «...он мне всегда говорил, что ему жизнь ужасно надоела, судьба его так гнала, государь его не любил, великий князь ненавидел, [они] не могли его видеть - и тут еще любовь: он был страстно влюблен в В. А. Бахметьеву; она ему была кузина. Я думаю, он и меня оттого любил, что находил в нас сходство, и об ней его любимый разговор был».

К сожалению, сведений о самой Е. Г. Быховец сохранилось очень мало. Несколько строк ей посвятила Э. Л. Шан - Гирей. «М-elle Быховец,- пишет она,- жила у двоюродной сестры своей М. А. Прянишниковой, имение которой, Тарумовка, около г. Кизляра. Прозвали ее Креолкой за бронзовый цвет лица и большие черные глаза. Молодые люди бывали у них редко и никакой милости не добивались у нее ни Мартынов, ни другие. Она давно замужем и живет теперь в Москве».

Дальше она сообщает подробности по поводу обнаруженного у Лермонтова, после его смерти, золотого ободка Быховец: «М-elle Быховец носила на голове золотой ободок, называвшийся по тогдашней моде bandeau. Когда она с кузиной своей ехала в Железноводск, то встретилась случайно в колонии Каррас с Лермонтовым и Столыпиным, обедали вместе и М. Ю. выпросил у m-elle Быховец ободок и, положив его в боковой карман сюртука, обещал доставить его на другой день. Этот ободок был найден в кармане и подавал повод некоторым думать, что дуэль была за нее...»

Следует еще добавить одну важную деталь. Н. П. Раевский, рассказывая о том, как друзья погибшего поэта, подготавливали его закоченевшее под проливным дождем тело к похоронам, добавляет: «...и фероньерка belle noire в правом кармане нашлась вся в крови». Это подтверждает и сама Быховец в упомянутом своем письме, выражая огорчение, что Дмитриевский, взявшийся передать ей окровавленное бандо, потерял его.

Можно думать, что золотое бандо Быховец, взятое, вероятно, поэтом на счастье, сыграло в обстоятельствах его ранения роковую роль. Пуля, встретив на своем пути фероньерку, резко рикошетировала вверх и, как видно из акта осмотра тела, пробила оба легких.

О последних часах жизни поэта Висковатый пишет: «Молодежь... думала по счастливом окончании дуэли поужинать вместе в товарищеском кругу. Некоторые надеялись, что, быть может, и в Каррасе как-нибудь удастся примирить противников. Вот почему Лермонтов должен был там пообедать. Хотели привести туда и Мартынова. Говорят, Мартынов приехал туда на беговых дрожках с кн. Васильчиковым. Лермонтов был налицо. Противники раскланялись, но вместо слов примирения Мартынов напомнил о том, что пора бы дать ему удовлетворение, на что Лермонтов выразил всегдашнюю свою готовность. Верно, только то, что кн. Васильчиков с Мартыновым на беговых дрожках с ящиком принадлежавших Столыпину кухенрейтерских пистолетов выехали отыскать удобное место у подошвы Машука, на дороге между колонией Каррас и Пятигорском».

После того, что мы знаем о Васильчикове, не приходится сомневаться, что его поездки перед самой дуэлью на одних дрожках с Мартыновым не способствовали примирению противников. Несомненно, Васильчиков постарался всеми способами поддержать враждебное отношение Мартынова к поэту. Недаром Мартынов впоследствии признавался Бетлингу, что «приятели - таки раздули ссору». Не без участия Васильчикова Мартынов настаивал на очень тяжелых условиях дуэли.

В первой редакции своих показаний, которую он по настоятельному совету секундантов позднее изменил в свою пользу, Мартынов писал: «Условия дуэли были:

1-е. Каждый имеет право стрелять, когда ему угодно, стоя на месте или подходя к барьеру.

2-е. Осечки должны были считаться за выстрелы.

3-е. После первого промаха противник имел право вызвать выстрелившего на барьер.

4-е. Более трех выстрелов с каждой стороны не было допущено по условию. Я сделал первый выстрел с барьера».

К этому надо еще добавить, что последний барьер, показанный подсудимыми на суде в 15 шагов, на самом деле, как видно из позднейшего описания дуэли Васильчиковым, составлял всего 10 шагов.

При таких условиях поэт, заранее заявивший своим секундантам, что он не будет стрелять в своего противника, только чудом мог остаться невредимым.