Пятигорск

Снова в кругу декабристов

Наше сообщение об окружении поэта в 1841 году было бы далеко не полным, если бы мы не остановились на знакомстве его с находившимися в это время в Пятигорске декабристами. К ним можно, несомненно, отнести М. А. Назимова, А. И. Вегелина и Н. И. Лорера. Не исключена возможность пребывания в Пятигорске в 1841 году и других декабристов, но официальных сведений об этом не имеется.

Об Александре Ивановиче Вегелине (ум. 1860) как о близком знакомом поэта сведений не сохранилось. Из записок Лорера мы только знаем, что Вегелин .раньше был извещен о гибели поэта и при встрече с автором записок совершенно ошеломил его вопросом: «Знаешь ли ты, что Лермонтов убит?» Тогда же Лорер и Вегелин посетили квартиру покойного. Возможно, что Вегелин встречался с Лермонтовым у Назимова или в другом месте, но пока нет достаточного основания считать его лицом из ближайшего окружения поэта.

Близко был знаком с М. Ю. Лермонтовым Николай Иванович Лорер (1795-1873). В своих записках он рассказывает о первом знакомстве с поэтом весной 1840 года, а затем довольно подробно говорит о своих встречах с Лермонтовым летом 1841 года в Пятигорске.

«Гвардейские офицеры,- пишет он,- после экспедиции нахлынули в Пятигорск, и общество еще более оживилось... У Лермонтова я познакомился со многими из них и с удовольствием вспоминаю теперь имена их: Алексей Столыпин (Монго), товарищ Лермонтова по школе и полку в гвардии; Глебов, конногвардеец, с подвязанной рукой, тяжело раненный в ключицу; Тиран, лейб-гусар; Александр Васильчиков, чиновник при Гане для ревизии Кавказского края, сын моего бывшего корпусного командира в гвардии; Сергей Трубецкой, Манзей и другие. Вся эта молодежь чрезвычайно любила декабристов вообще, и мы легко сошлись с ними на короткую ногу»... Дальше он говорит о своих встречах с Л. С. Пушкиным и поэтом И. Д. Дмитриевским. О стихах последнего, посвященных прекрасным карим глазам, он приводит очень лестный отзыв М. Ю. Лермонтова, будто бы говорившего Дмитриевскому: «После твоих стихов разлюбишь поневоле черные и голубые очи и полюбишь карие глаза».

У Лорера же мы находим подробное описание бала, устроенного Лермонтовым и его приятелями у грота Дианы за неделю до дуэли. Затем автор записок с грустью рассказывает о похоронах поэта, в которых он принимал участие как представитель Тенгинского полка. Что же нам еще известно о Н. И. Лорере? В издании Зензинова «Декабристы - 86 портретов» мы находим о нем такие сведения:

«Николай Иванович Лорер, майор Вятского пехотного полка, родился в 1795 году, образование получил сначала у родных, где наставником у него был гернгутер Нидерштедтер, потом в дворянском полку. Он был членом масонской ложи «Палестина» и принадлежал к Южному обществу, был обвинен в том, что «знал об умысле на цареубийство, участвовал в умысле тайного общества принятием от него поручений и привлечением товарищей», был причислен к IV разряду и приговорен к ссылке в каторжную работу на 15 лет. Как и для всех его товарищей, срок наказания Лореру сокращался неоднократно... В 1837 году Лорер был переведен на Кавказ рядовым и отправлен в Тифлис. Он скончался в Полтаве в мае 1873 года».

Для характеристики Лорера как человека следует привести из этого же источника такие строки:

«Несмотря на постигшее несчастье, Лорер остался спокойной, уравновешенной натурой, склонной к оптимизму. Он никогда не унывал, всегда оставался приятным собеседником, имел богатый запас анекдотов и рассказов. Хотя не совсем основательно, но Лорер был знаком практически с 4 языками - английским, немецким, французским и итальянским, знал он и польский язык. «На всех этих языках,— говорит Михаил Бестужев,- он через два слова на третье делал ошибку, а между тем, какой живой рассказ, какая теплота, какая мимика! Самый недостаток, т. е. неосновательное знание языков, ему помогал как нельзя более: если он не находил выражения фразы в русском, он ее объяснял на первом попавшемся под руку языке, вставляя в эту фразу слова и обороты из другого языка. Иногда в рассказе он вдруг остановится, не скажет ни слова и сделает жест или мину - и все понимают».

«Н. И. Лорер был человек необыкновенно любезный и добродушный. Строгая же точность не составляла принадлежность его характера»,- так говорит о Лорере издатель «Русского архива» П. И. Бартенев

Необыкновенная сердечность и дружеские чувства проглядывают и в переписке Лорера с декабристом М. М. Нарышкиным и его женою, урожденной графиней Коновнициной. Много места в письмах он уделяет и другим близким ему декабристам: Назимову, Розену, Вегелину, Загорецкому и особенно другу декабристов доктору Майеру. Там же встречается немало сведений и о самом Лорере.

Так, в 1843 году мы видим его уже в отставке, владельцем небольшого имения Водяное, по-видимому, недалеко от города Николаева. Вскоре он женится на симпатичной ему 23-летней особе. В 1847 году у него уже двое детей. Но семейное счастье продолжается недолго, в 1849 году он остается вдовцом. О дальнейших переменах в его жизни в архиве Нарышкина сведений не встречается. Пожалуй, ближе всех декабристов в 1841 году был знаком с Лермонтовым Михаил Александрович Назимов (1800-1888).

В разделе, посвященном пребыванию М. Ю. Лермонтова поздней осенью 1840 года в Ставрополе, цитировались воспоминания офицера А. Д. Есакова о его встречах у И. А. Вревского с Лермонтовым и другими лицами, из которых он особенно выделяет М. А. Назимова. О том, что М. Ю. Лермонтов в этот период и, вероятно, летом 1841 года в Пятигорске встречался с декабристами и беседовал с ними, мы имеем свидетельство самого М. А. Назимова. О характере этих бесед можно судить по воспоминаниям Назимова в передаче Висковатого.

«Лермонтов - рассказывает Назимов,- сначала часто захаживал к нам и охотно и много говорил с нами о разных вопросах личного, социального и политического мировоззрения. Сознаюсь, мы плохо друг друга понимали. Передать теперь через сорок лет разговоры, которые вели мы, невозможно. Но нас поражала какая-то сбивчивость, неясность его воззрений. Он являлся подчас каким-то реалистом, прилепленным к земле, без полета, тогда как в поэзии он реял высоко на могучих своих крыльях. Над некоторыми распоряжениями правительства, коим мы от души сочувствовали и о коих мы мечтали в нашей несчастной молодости, он глумился. Статьи журналов, особенно критических, которые являлись будто наследием лучших умов Европы и заживо задевали нас и вызывали восторги, что в России можно так писать, не возбуждали в нем удивления. Он или молчал на прямой запрос, или отделывался шуткой и сарказмом. Чем чаще мы виделись, тем менее клеилась серьезная беседа. А в нем теплился огонек оригинальной мысли - да впрочем и молод же он был еще!»

Современный исследователь М. Ф. Николева объясняет эти разногласия тем, что после всего перенесенного со времени восстания 1825 года у декабристов явилась некоторая примиренность с жизнью. Их могли радовать и утешать те проблески свободной мысли, которые прорывались в прогрессивных журналах вопреки свирепой николаевской цензуре. Лермонтов же, благодаря огромному уму и интуиции, ясно видел всю малую значимость этих отчаянных попыток честной мысли пробить свинцовую толщу николаевского гнета, который все тяжелее и тяжелее давил Россию.

Однако эти принципиальные разногласия не помешали установлению между поэтом и декабристами самых дружественных отношений. В подтверждение этого можно привести свидетельство М. А. Назимова, напечатанное в № 56 газеты «Голос» за 1875 год по поводу полемики, возникшей между Б. М. Маркевичем и А. И. Васильчиковым. Опровергая утверждение Маркевича, что поэт был типичным представителем гвардейской молодежи своего времени, Васильчиков в 15 номере той же газеты писал:

«Ему некому было руку подать в минуту душевной невзгоды, и, когда в невольных странствованиях и ссылках удавалось встречать людей другого закала, вроде Одоевского, он изливал свою современную грусть в души людей другого поколения, других времен. С ними он действительно мгновенно сходился, глубоко уважал, и один из них, еще ныне живущий М. А. Назимов мог бы засвидетельствовать, с каким потрясающим юмором он описывал ему - выходцу из Сибири — ничтожество того поколения, к коему принадлежал».

В ответ на это выступление Васильчикова Назимов поместил в газете «Голос» такой отзыв:

«Спешу подтвердить истину этого показания. Действительно так не раз высказывался Лермонтов мне самому и другим его близким в моем присутствии. В сар-казмах его слышалась скорбь души, возмущенной пошлостью современной ему великосветской жизни и страхом неизбежного влияния этой, пошлости на прочие слои общества. Это чувство души его отразилось на многих его стихах, которые останутся живым памятником приниженности нравственного уровня той эпохи».

По поводу фразы Маркевича «Лермонтов, скажу мимоходом, был прежде всего представителем тогдашнего поколения гвардейской молодежи», Назимов с возмущением пишет:

«...Можно ли говорить о такой личности, как Лермонтов, мимоходом, и чем объяснить появление в нашей беллетристике, особенно в таком журнале, как «Русский вестник», такого легкомысленного, бесцеремонного и лишенного всякого основания отзыва о нашем знаменитом поэте, успевшем еще в молодых годах проявить столько пытливого наблюдательного ума, оставить столь драгоценных произведений своего поэтического творчества и память которого дорога всем умеющим ценить сокровища родного языка, а особенно тем, которые близко знали и любили Лермонтова».

Этот документ свидетельствует о дружбе М. Ю. Лермонтова с М. А. Назимовым и другими декабристами. Чем же объяснить засвидетельствованное современниками дружеское внимание и уважение поэта к Назимову? Посмотрим прежде всего, что говорят о М. А. Назимове его товарищи по ссылке

«Немного людей встречал я,- пишет в своих воспоминаниях Н. И. Лорер,- с такими качествами, талантами и прекрасным сердцем, всегда готовым к добру, каким был Михаил Александрович. Назимов делал добро на деле, а не на словах, и был в полном смысле филантропом, готовым ежеминутно жертвовать собою для других...»

Другой, товарищ Назимова по ссылке А. П. Беляев дает о нем не менее благоприятный отзыв. «По своему уму,— говорит он,- высоким качествам, серьезности, прямоте характера, правдивости М. А. Назимов слыл и был каким-то мудрецом, которого слово для многих имело большой вес». Из других материалов о Назимове известны три его письма к декабристу Бриггену. Автор настоящей книги имел возможность ознакомиться еще с несколькими письмами М. А. Назимова к своему близкому приятелю декабоисту М. М. Нарышкину за 1841 - 1847 годы и одно за 1857 год. Эти письма значительно расширяют наше представление о Назимове.

Вот что пишет он М. М. Нарышкину в письме от 28 октября 1843 года из Пятигорска:

«Что-то долговато нет от тебя весточки, мой Михайло Михайлович. Верно, жизнь ставропольская тому причиной: обеды, вечера, игра в 4 руки - где при них улучить досуг! Я и рад твоему развлечению в такое тоскливое время нетерпеливого ожидания скорее, скорее увидеть своих. Я испытал это чувство не один раз, особенно, когда бывало, едучи в отпуск, завидишь кровлю родного дома».

Искреннюю радость вызывает в нем известие о прибытии М. М. Нарышкина к себе на родину:

«Дорогое известие твое от 15 апреля, любезный друг Михайло Михайлович,- пишет он 19 мая 1844 года,— пришло ко мне к троицыну дню, с которым прежде всего приветствую тебя и почтеннейшую Елизавету Петровну. Оно поставило и держит меня на ковре радости, такой радости, какой я давно не имел. От всей души поздравляю вас со счастьем свидания и соединения не на Кавказе уже, а под своим кровом, в недрах нашей родной Руси, вблизи от ваших добрых родных. Воображаю себе, как ты блаженствуешь теперь, мой милый друг, в кругу съехавшихся к вам братцев и сестриц ваших. О, зачем на такую пору только 24 часа в сутках! Дай бог, чтобы впредь жизнь была продолжением настоящего благополучия вашего. Очень ожидаю твоего листка из Высокого, желаю очень, чтобы ты сказал мне в нем. что можешь оттуда подать в отставку. Валерьян М.158 писал мне, что едет к тебе на встречу с женой, радуюсь и за него и за вас. Право, это все как будто приятный сон для меня, так я отвык от подобной действительности».

Самое искреннее беспокойство о своем друге проглядывает и в письме, относящемся к 1846 году. «...За неимением довольно долгое время от тебя известия,- пишет М. А. Назимов,- я был встревожен последним письмом Александра Беляева, узнав от него, что ты очень хворал. Уж не болезнь ли твоя была причиной, что ты давно не писал ко мне. Да сохранит тебя и дарует тебе крепкое и прочное здоровье милосердный господь! Ты меня очень успокоишь и утешишь собственными своими известиями о своем здоровье. С нетерпением ожидаю их. На второй день праздника был я обрадован письмом Валерьяна Михайловича, который очень хвалит ваш новый дом, пишет, что в течение прошлой зимы был у вас два раза. Признаюсь, позавидовал я ему в этом случае! Я бы и одним разом был много доволен. По невозможности удовлетворять этой потребности на самом деле, я часто переношусь к вам мыслью и душою».

Та же сердечная теплота видна и в остальных письмах Назимова. В каждом из них он с непритворным участием справляется о своих друзьях и добрых знакомых и шлет им самые лучшие пожелания. Самое заветное желание Назимова, проглядывающее почти во всех его письмах, это поскорее выйти в отставку и возвратиться к себе на родину, чтобы снова увидеть свою любимую мать и близких родных. Он проявляет храбрость в сражениях с неприятелем в надежде добиться таким путем производства в офицерский чин и тем ускорить свое возвращение. Сам по себе этот чин уже не представлял для него никакого интереса.

В письме от 3 ноября 1841 года он по этому поводу пишет Нарышкину из Пятигорска:«...Я бы желал скорее увидеться с вами, но как отсюда попасть? Разве прикомандируют к отряду ген. Засса на зимние экспедиции. Но все это надо просить: тоска. Тем более, что мне все равно, чем бы ни выпустили в отставку. Я писал и бар. Вревскому Ипполиту, просил его уведомить меня, могу ли подать прошение об увольнении меня». Однако еще долго Назимов оставался на военной службе по воле мстительного Николая I, заставившего его отбывать полностью назначенные судом 20 лет ссылки, в то время как остальные его товарищи-декабристы уже возвратились с Кавказа. В письме, относящемся к 1846 году, Назимов сообщал:

«Я по сие время не имею еще никаких известий о ходе моего прошения...»

Нельзя не обратить внимания, что отношение Назимова к военной службе имеет много общего с отношением к ней М. Ю. Лермонтова, который в последний период своей жизни также безуспешно стремился выйти в отставку. Несомненно, военная служба на Кавказе тяготила обоих не только по мотивам личного характера. Это в значительной степени объяснялось их симпатией к свободолюбивым горцам.

Сходство интересов М. Ю. Лермонтова и его кавказского друга-декабриста можно усмотреть и в некоторых других случаях. Объединяет их, несомненно, интерес к природе Кавказа и истории населяющих его племен. В некоторых письмах Назимова это видно особенно ясно. В письме из Шекахи от 4 ноября 1844 года он рассказывает:

«В исходе августа я отправился отсюда в Карабах - самую любопытную часть этой области. Там еще сохранился азиатский феодализм, там развалины многочисленного и некогда цветшего жизнью населения армянского царства. Там роскошная горная природа и, как самые драгоценные памятники этого края,- в числе многих упраздненных и полуразрушенных - три монастыря. Я снял - про себя - виды двух из этих монастырей. Когда увидимся, покажу тебе их и передам свои впечатления и мысли о тех местах, где на могилах трудолюбивого промышленного христианского племени или даже народа, на развалинах городов и селений бродят по сие время разрушительные остатки орд, опустошивших древний мир в период от Сельджусидов до Отоманов включительно. Тамерлан имел там свой стан в продолжение двух лет и оттуда ходил войной на Тахтамыша под Астрахань...»

Интересно, что Назимов, подобно Лермонтову, делал зарисовки видов, привлекавших его внимание. Можно предполагать, что в сближении этих лиц увлечение живописью сыграло не последнюю роль. Об интересе Назимова к Востоку свидетельствует и письмо от 19 мая 1844 года из Шемахи:

«Я здесь не имею недостатка в книгах. Недавно читал... несколько интересных вещей о Востоке, в числе которых поэма Саади «Полистан» очень занимала меня, также и описание религиозных исповеданий магометанства. Я и не подозревал, чтобы в нем было столько сект. Совсем особенный мир, но которому долго еще коснеть в своем освященном невежестве. Всего чаще бываю здесь у Торнау, которого беседа и сведения о Востоке персидском занимают меня...»

Здесь следует, кстати, упомянуть, что М. А. Назимов не только доставал себе книги для чтения у знакомых, но имел немало и своих собственных. Само собою разумеется, что в его положении нижнего чина при постоянном участии .в разных экспедициях держать книги всегда при себе было почти невозможно и ему приходилось отдавать их на хранение своим хорошим знакомым. В письме из Владикавказа от 21 ноября 1842 года он просит М. М. Нарышкина исполнить такое его поручение:

«...Сделай одолжение, когда будешь посылать человека в Ставрополь, или через Александра Максимовича, когда бывают туда нарочные, прикажи прилагаемое письмо доставить полковнику Брошевскому, бригадному командиру артиллерии и получить от него мой чемодан с книгами и термометр, которые прошу тебя взять к себе на хранение до моего возвращения к вам. Если же самим вам случится прежде меня уехать куда, то можно оставить у Василия Никифоровича...»

Заканчивая обзор писем Назимова, считаем необходимым процитировать несколько очень интересных строк из письма, в котором выражен взгляд декабриста на предстоявшее освобождение крестьян от крепостной зависимости.

В письме от 19 декабря 1857 года он говорит: «Воображаю, какой теперь съезд и говор в Москве по случаю главного вопроса об освобождении крестьян. Нельзя не радоваться всеми способностями души, что, наконец, мы дожили до решения этого важного вопроса в народной жизни нашей. Одним пятном будет менее на имени Русском. Надо желать, чтобы дворянство не укорило себя в этом случае в глазах народа и всего мира эгоистическими расчетами во вред будущего благосостояния и развития меньших братии наших, которые были вверены нам судьбой и законом».

Увы, как известно, опасения декабриста Назимова целиком оправдались. «Эгоистические расчеты» дворянского сословия при проведении этой реформы возобладали.