Пятигорск

А. А. Столыпин (Монго)

Алексей Аркадьевич Столыпин-Монго (1816-1858) - двоюродный дядя и друг М. Ю. Лермонтова. Начиная с юнкерской школы, они почти всегда были рядом. Оба по окончании школы несколько лет служили в одном и том же лейб-гвардии гусарском полку, проживая на одной квартире и посещая высший петербургский свет. Вместе участвовали в Галафеевской экспедиции 1840 года в Чечне и вместе прожили в Пятигорске последние месяцы перед дуэлью, на которой Столыпин был секундантом поэта. Какой ценный вклад мог внести Монго в материалы о жизни и творчестве М. Ю. Лермонтова! Но, к крайнему удивлению и сожалению, мы не знаем пока ни одного, даже самого незначительного его отзыва о поэте. Чтобы иметь возможность объяснить такую непостижимую сдержанность А. А. Столыпина и вообще составить о нем более ясное представление, придется привлечь не только печатные источники, но и некоторые еще не известные архивные материалы.

Почти все современники Монго рисуют его человеком выдающимся не только по красоте, но и по внутренним достоинствам

«Это был,- пишет его дальний родственник М. Н. Лонгинов,- совершеннейший красавец; красота его, мужественная и вместе с тем отличавшаяся какою-то нежностию, была бы названа у французов «proverbiale».. Он был одинаково хорош и в лихом гусарском ментике, и под барашковым кивером нижегородского драгуна, и, наконец, в одеянии современного льва, которым был вполне, но в самом лучшем значении этого слова. Изумительная по красоте внешняя оболочка была достойна его души и сердца. Назвать Монго-Столыпина — значит для людей нашего времени то же, что выразить понятие о воплощенной чести, образце благородства, безграничной доброте, великодушии и беззаветной готовности на услугу словом и делом».

«Отменная храбрость этого человека,— рассказывает о нем П. А. Висковатый,- была вне всякого подозрения. И так было велико уважение к этой храбрости и безукоризненному благородству Столыпина, что, когда он однажды отказался от дуэли, на которую был вызван, никто в офицерском кругу не посмел сказать укорительного слова и этот отказ, без всяких пояснительных замечаний, был принят и уважен, что, конечно, не могло бы иметь места по отношению к Другому лицу: такая была репутация этого человека. Он несколько раз вступал в военную службу и вновь выходил в отставку. По смерти Лермонтова, которому он закрыл глаза, Столыпин вскоре вышел в отставку (1842 г.) и поступил вновь на службу в Крымскую кампанию в Белорусский гусарский полк, храбро дрался под Севастополем, а по окончании войны вышел в отставку и скончался затем в 1856 году во Флоренции.

С детства Столыпина соединяла с Лермонтовым тесная дружба, сохранившаяся ненарушенной до смерти поэта. Не знаем, понимал ли Монго вполне значение своего родственника как поэта, но он питал интерес к его литературным занятиям, что ясно видно из того, что он перевел на французский язык «Героя нашего времени». Лермонтов в своих произведениях нигде не касается этой стороны отношений с Монго. Говорит он о нем только по поводу «гусарской выходки», героями которой были оба они, но Столыпин, близко знавший душу знаменитого родственника, по словам брата Дмитрия Аркадьевича, «всегда защищал Михаила Юрьевича от всяких нападок многочисленных врагов и мало расположенных к нему людей. В двух роковых дуэлях Столыпин был секундантом Лермонтова, что при безукоризненной репутации Столыпина немало способствовало ограждению поэта от недоброжелательных на него наветов. Два раза сопровождал он его на Кавказ, как бы охраняя горячую, увлекающуюся натуру Михаила Юрьевича от опасных в его положении выходок».

В другом месте по поводу идущих от князя. П. П. Вяземского слухов о каких-то недоразумениях между поэтом и Монго П. А. Висковатый замечает:

«Великосветские сплетники действительно старались не раз распространять слухи о недружелюбных отношениях Столыпина к поэту. Говорили, что Лермонтов надоедает ему своею навязчивостью, что он надоел Сто лыпину вечным преследованием его; «он прицепился ко льву гостиных и на хвосте его проникает в высший круг» - словом, то, что выразил гр. Соллогуб в своей повести «Большой свет». Вероятно, юный тогда князь Вяземский был введен в заблуждение этими толками. Решительно ничто не дает права думать, чтобы что-либо нарушило безукоризненно дружеские отношения Монго-Столыпина к поэту».

Несомненный интерес представляет приведенное Ви-сковатым сообщение князя Васильчикова об участии в роковой дуэли Столыпина.

Вот как записал Висковатый свою беседу: «Ну, а Столыпин?— спросил я.- Ведь этот человек был и постарше, и поопытнее и знал правила дуэли?- Столыпин!? На каждого мудреца довольно простоты! При каждом несчастном событии недоумеваешь потом и думаешь, как было упущено то или другое, как недосмотрел, как допустил и т. д. Впрочем, Столыпин серьезнее всех глядел на дело и предупреждал Лермонтова; но он по большей части был под влиянием Михаила Юрьевича и при несколько индолентном характере вполне поддавался его влиянию».

Со слов того же Васильчикова мы знаем, что и во время последних приготовлений к дуэли Столыпин принимал меры для избежания ее тяжелых последствий. Он несколько отодвинул барьер и угрожал развести противников, когда заметил, что Мартынов слишком долго прицеливался. Хотя показания Васильчикова о дуэли нельзя признать абсолютно достоверными, все же в отношении участия, в ней Столыпина у него не было оснований уклоняться от истины.

Получив некоторое представление о Монго из приведенных отзывов его современников, обратимся теперь к шутливой характеристике, данной ему М. Ю. Лермонтовым в одноименной поэме. Она заслуживает особенного внимания:

Из поэмы можно узнать о Монго много нового, чего нет в приведенных выше воспоминаниях и сообщениях: о его беспечности и доверчивости, о его флегматичном характере со склонностью к лени и отсутствием какого-либо стремления к карьеризму. Нельзя не отметить также пренебрежения Монго к так называемой «шагистике».

Почти все приведенные материалы о Монго в той или иной степени использованы в очень интересной статье М. Г. Ашукиной-Зенгер. В ее работе использованы также источники, еще не бывшие в литературном обороте, что дало возможность несколько расширить представление о Монго и сделать некоторые заключения о его политических взглядах.

Основные выводы автора статьи сводятся к следующему: дружбу Лермонтова со Столыпиным можно считать несомненной. Столыпину были присущи черты внутреннего благородства и повышенное чувство чести. Характерными чертами Столыпина также являлись: светский идеал века - дендизм и необычайная сдержанность, подтверждаемая дневниковыми записями Л. Н. Толстого, который встречался с Монго на протяжении двух лет. Столыпин отдал дань культу декабризма, так как семейные традиции и общие настроения его сверстников этому благоприятствовали. Он обладал значительно большими знаниями, чем мог вынести из юнкерской школы. Свой интерес к литературе он продемонстрировал переводом — первым на французский язык — «Героя нашего времени». И, наконец, самое важное: выбор Столыпиным печатного органа «Democratie pacifique» для своего перевода не был случайным. Газета издавалась виднейшим из учеников Фурье Виктором Консидераном, и Ашукина-Зенгер по этому поводу замечает: «Алексей Столыпин приехал в Париж, несомненно, подготовленный к восприятию проповеди «Democratie pacifique». Известны фурьеристские настроения лермонтовского круга».

И несколько дальше, перечислив сведения о большой известности Консидерана в России, с ссылкою на воспоминания Анненкова и дневник Герцена, автор статьи делает такое заключение:

«Итак, для нас не должно быть неожиданностью помещение Столыпиным перевода «Героя нашего времени» в органе фурьеризма, и этот факт его биографии дает нам право видеть в друге Лермонтова представителя передовых кругов русского общества».

Как ни заманчивы выводы автора статьи в отношении политических взглядов Монго, мы увидим, что они во многом не подтверждаются новыми материалами. Рассмотрим их. Речь пойдет об официальных документах о пребывании А. А. Столыпина на Кавказе, о письмах самого Монго и письмах к нему дядюшки Афанасия Алексеевича Столыпина и, наконец, об отзывах о нем его близких родных.

Все эти документы находятся в фондах Центрального государственного литературного архива, рукописных фондах государственной библиотеки им. В. И. Ленина и двух кавказских архивах.

Несмотря на то, что некоторая часть писем А. А. Столыпина относится к последним годам жизни Лермонтова, в них мы не находим никаких упоминаний о поэте. И это обращает на себя внимание, тем более, что одно из писем Монго к своей сестре Марье Аркадьевне Бек написано 20 сентября 1840 года из Пятигорска, где в то время находился и поэт. По крайней мере, известно письмо Михаила Юрьевича оттуда А. А. Лопухину от 12 сентября. Казалось бы, сообщая сестре о своем времяпрепровождении, Столыпин мог бы обмолвиться несколькими словами о своем друге. В следующем декабрьском письме 1840 года из Тифлиса также не сказано ни слова о поэте, хотя Монго довольно подробно рассказывает о своих компаньонах по квартире: Г. Г. Гагарине, А. И. Васильчикове и Н. А. Жерве. Нет никаких сообщений о М. Ю. Лермонтове и еще в двух письмах Монго к той же Марье Аркадьевне от 9 ноября (вероятно, 1840 года) из крепости Грозной накануне выступления в экспедицию, и от 1 апреля 1841 года из Москвы

Все это заставляет высказать предположение, что в 1840 году, когда еще свежо было в памяти Монго его участие в качестве секунданта на дуэли Лермонтова с Барантом с ее неприятными для Столыпина последствиями, отношение его к своему другу было холоднее, чем обычно, и сведения о размолвке между друзьями в это время, вопреки мнению Висковатого, имели под собой некоторое основание.

Когда же случилась история с новой дуэлью, виновником которой Монго, не зная ее подоплеки, считал самого Лермонтова, и особенно после того, как ее ужасный исход наделал всем свидетелям поединка столько хлопот и тревог, можно думать, что Столыпин еще более охладел к своему погибшему другу. Этим только и можно объяснить отсутствие у него желания что-нибудь говорить о Лермонтове.

В письме из Парижа, о котором дальше будет сказано подробнее, Столыпин, сообщая о своем переводе «Героя нашего времени» на французский язык, не только не высказывает ни одного слова сожаления о погибшем поэте, но называет это гениальное произведение просто «романом Лермонтова», как будто это имя для него ничего не значит.

О том, что виновником дуэли Столыпин считал поэта, можно понять уже из того, что в своей известной записке находившемуся в заключении Мартынову Монго, при его чуткости в вопросах чести, нашел возможным давать убийце добрые советы.

Знакомство с письмами 1840 года заставляет невольно вспомнить о шутливой характеристике, данной Монго М. Ю. Лермонтовым в 1836 году в одноименной поэме. Равнодушное отношение Столыпина к службе проглядывает в его письме из Пятигорска от 20 сентября 1840 года. На вопрос мужа сестры, что он рассчитывает делать дальше, Монго с обычной беспечностью отвечает:

«Это вопрос, который затруднил бы всякого другого, но не меня. Итак, вы можете ему сказать, что я ничего не знаю, что до настоящего времени я не очень скучаю, совершенно не испытываю голода и холода, не хочу беспокоиться о будущем и потому, что оно не совсем розового цвета. Я не вижу основания портить себе кровь и приобретать сплин».

Дальше он высказывает единственное желание получить возможность выйти в отставку и «надеть пальто -это почетное и достойное одеяние светского человека» («de I' homme comme il faut»).

В письме сестре на французском языке от 10 декабря того же года он уже говорит о своем пребывании в самом беззаботном настроении в Тифлисе в компании с Г. Г. Гагариным, А. И. Васильчиковым и Н. А. Жерве: «...Я нарисую вам,- пишет он,- картину времяпрепровождения здесь: в 10 часов я подымаюсь, мы пьем кофе - Гагарин, Васильчиков, Жерве и я, потом мы поем все знакомые арии, потом расстаемся - каждый идет работать: Гагарин рисует, Васильчиков читает, Жерве предается размышлениям о своих привязанностях, я лично не делаю ничего, а впрочем, я курю, лежа на персидских коврах. В час дня легкий завтрак, потом все уходят на прогулку, делают визиты. К пяти возвращаются, обедают и затем отправляются в турецкие бани, чтобы сделать себе массаж. После этого пьют чай и ложатся. За исключением праздников в течение всего дня не приходится ни о чем думать. Затем предаются сну, потом просыпаются, чтобы возобновить все сначала».

«Так живут,- рассказывает он далее,— все откармливаемые животные. После этого думайте о нашей жизни что вам угодно, но, что бы вы ни сказали, я в данное время не переменю ее ни на какую другую». «Вместе с тем,- продолжает Монго,- у нас есть здесь такие красавицы, которых не найти в Петербурге: у маленькой княжны Аргутинской такие губки, которые хотелось бы вновь и вновь целовать всю жизнь. Майко и Като Орбелиани - две нежные жемчужины из Тифлисского ожерелья и масса других, которых я не заметил после того, как увидел этих трех женщин». Конец письма написан в том -же духе: «Прощайте, дорогая, мы скоро идем обедать, а, кроме того, я погибаю от усталости, написав вам такое длинное письмо. Мои приветствия вам, А. Столыпин».

Это письмо, убедительно подтверждающее характеристику Монго в поэме М. Ю. Лермонтова, делает маловероятным мнение, будто Столыпину был присущ культ декабризма. По крайней мере, в этот период в письмах нет ни малейшего намека на такие настроения. Трудно заподозрить автора письма в неискренности. Теперь нам известно, что вся его жизнь прошла в подобного рода увлечениях, при которых едва ли находилось у него время для занятия политическими вопросами, даже в так называемом «кружке шестнадцати».

Следует сказать, что эта пустая жизнь, по-видимому, соответствовала его вкусам и вполне удовлетворяла его. Подтверждением тому может служить и переписка сестер Столыпина. В письме от 4 марта 1844 года одна из них сообщала:

«Алексей имеет вид довольного своей судьбой, потому что он даже как-то сказал: «В сущности, чего мне не хватает?» Я ему сказала, что ожидаю дня, когда он совершенно изменит свой образ жизни. Он улыбнулся». Особенно важное значение М. Г. Ашукина-Зенгер придает опубликованию перевода «Героя нашего времени» в «Democratie pacifique», что, по ее мнению, свидетельствует о подготовленности Монго к восприятию проповеди фурьеризма.

В нашем распоряжении имеется частично использованное уже выше письмо Монго из Парижа к сестре Марии Аркадьевне, относящееся ко времени, предшествующему публикации романа. К сожалению, среди других трудно разбираемых писем Монго оно отличается особенной неразборчивостью. Приводим это с трудом разобранное, с пропусками, письмо от 13 апреля, по-видимому, 1843 года, поскольку публикация перевода появилась осенью этого же года. Начиная просьбою выручить из денежных затруднений присылкою 2000 рублей, он дальше говорит:

«Извиняюсь, что беспокою этим вас и отца вашего мужа, но я постараюсь возвратить их вам так же скоро, как в первый раз, или лучше [сказать] так же аккуратно, и я надеюсь, что это будет через месяц. Дело в том, дражайшая, что ранее, чем через месяц, я. пускаюсь на литературное поприще (не говорите об этом никому или лучше не пишите об этом в Петербург, потому что письма читают), и для начала я перевел часть романа Лермонтова и хочу напечатать. Я не знаю, удастся ли мне это, из самолюбия я прошу вас об этом не говорить. Завтра или послезавтра я должен переговорить с одним литератором, который, я надеюсь, исправит мой первый опыт, во всяком случае через две недели я вам дам знать, что я рассчитываю делать... Прощайте, дорогая, я рассчитываю на ваши деньги, как на каменную гору».

Как и следовало ожидать, при свойственной Столыпину лени он не только через две недели, но и вовсе, по-видимому, ничего не сообщил о своих дальнейших планах. Во всяком случае, такого письма в деле не оказалось. Какое же заключение можно вывести из приведенного парижского письма?

Во-первых, этот неожиданный перевод «Героя нашего времени» объясняется не литературными интересами, а стесненным финансовым положением Монго-Столыпина, в котором он почему-то оказался в Париже. По крайней мере, на такую мысль наталкивает то место из письма Монго, где он, обещая через месяц возвратить занятые деньги, поясняет: «Дело в том, дражайшая, что ранее, чем через месяц, я пускаюсь на литературное поприще...» Ясно, что он собирался возвратить долг из будущего гонорара. Остается еще выяснить, почему Монго решил поместить свой перевод в органе фурьеристов.

Испытывая денежные затруднения и не имея никакой известности в литературном мире, он едва ли мог выбирать по своему усмотрению журнал для публикации перевода и, всего скорее, воспользовался случайным содействием в этом отношении того литератора, которому хотел поручить исправление своего «первого опыта». Во всяком случае, в этом письме Столыпина нет ни малейшего основания для далеко идущих выводов. Можно скорее полагать, что, если бы ему в 1843 году не пришлось побывать в Париже и немного победствовать там, мы не увидели бы в «Democratic pacifique» его перевода лермонтовского романа.

Не считая возможным подробно останавливаться на переписке Столыпина, сделаем из нее только некоторые выводы, дополняющие приведенные выше сведения о нем.

Нельзя прежде всего не сказать несколько слов о живом, забавном стиле большинства его писем. В них много остроумия без претензии на ученость. Недаром, познакомившись ближе, Л. Н. Толстой нашел его «славным интересным малым». Прекрасным компаньоном он являлся, конечно, и для Лермонтова, особенно в первые, довольно бурные годы их совместной гусарской жизни.

Об этих годах в письме от 20 ноября 1848 года ко второму мужу своей сестры Марии Аркадьевны, князю П. П. Вяземскому, А. А. Столыпин, высказывая свое восхищение сделаться его родственником, писал: «Я не.был бы такого мнения десять лет тому назад, когда мы оба были еще очень молоды и очень безрассудны».

Другое письмо Столыпина от 28 июня 1853 года говорит о его сердечности. Оно написано зятю, князю Д. Ф. Голицыну по случаю смерти сестры Монго и выражает самую искреннюю скорбь по поводу этой утраты и горячее сочувствие князю. Мы знаем, кроме того, что это сочувствие было не только на словах. Монго совершил большую поездку, провожая тело сестры к месту вечного успокоения в родовом имении.

В некоторых письмах Столыпина конца сороковых годов можно познакомиться с его хозяйственными занятиями по имению и его интересами того времени. В этом отношении Столыпин проявлял невероятную беспечность. Достаточно сказать, что опекавшему его дядюшке Афанасию Алексеевичу пришлось потерять больше года, прежде чем он получил от своего племянника документы, необходимые для его ввода во владение имением. В этот период Монго интересовало только коннозаводство и скачки, и это новое увлечение, по-видимому, заменило или, по крайней мере, отодвинуло на второй план прежний интерес к собакам.

«Душевно рад, любезный друг,— писал ему дядюшка 5 ноября 1851 года из своего имения,— что ты нашел конный завод в порядке. Я, по обещанию твоему, ожидал тебя сюда ко мне в октябре месяце, полагая, что из Братовщины ты проедешь в Пушкино, а оттуда завернешь ко мне. Приезд твой в Пушкино был бы весьма кстати: там устраивается винокуренный завод, а Василий Афанасьевич все болеет лихорадкой и не может туда отправиться». Как видим, уделив все внимание конному заводу, Монго не только упустил возможность побывать в своем имении, но даже нарушил данное дядюшке обещание заехать к нему.

Эта беспечность Монго доставляла Афанасию Алексеевичу немало огорчений. В письме к своей племяннице Анне Григорьевне Философовой от 29 октября 1845 года он писал:

«Извини, любезный друг, что я тебя затруднил сею моею комиссиею, но не зная, где находится Алексей Григорьевич и где шатается Алексей Аркадьевич, я решился адресоваться к тебе, как к человеку аккуратному»...

Если приведенные выдержки свидетельствуют о недостаточных способностях А. А. Столыпина в хозяйственных делах, или, вернее, об отсутствии всякого интереса к ним, то в делах военного характера он всегда был на высоте положения, хотя сама по себе военная карьера, как мы видели, его также мало интересовала.

«От Алексея Аркадьевича, - писал М. Ю. Лермонтов бабушке из Пятигорска 18 июля 1837 года,-я получил известия; он здоров, и некоторые офицеры, которые оттуда сюда приехали, мне говорили, что его можно считать лучшим офицером из гвардейских, присланных на Кавказ»...

Это сообщение Лермонтова вполне подтверждается прекрасным отзывом военного начальства о боевой службе Столыпина в 1837 году. В аттестационном списке Столыпина в графе «какого поведения» отмечено «отличного»; в графе «как оказал себя в военных действиях» написано: «в военных делах имеет соображение хорошее». Из других документов того же архивного фонда видно, что с отличием Столыпин провел и Галафеевскую экспедицию 1840 года, получив за нее высокую по тому времени награду - орден Владимира 4-й степени с бантом.

О блестящем участии Монго в Севастопольской кампании свидетельствует письмо его брата Дмитрия Аркадьевича сестре Вяземской от 10 июля 1855 года, из которого видно, что за боевое отличие он получил золотое оружие и чин майора. В этот период здоровье А. А. Столыпина было уже сильно расшатано

«После Крымской кампании,- пишет автор упомянутой выше статьи, М. Г. Ашукина-Зенгер,- он стал хворать. Когда у него обнаружились первые признаки чахотки, он встретил сопротивление Николая I, не разрешавшего ему поездку за границу для лечения и будто бы положившего на его прошение резолюцию: «Никогда, никуда». Согласие было получено лишь благодаря поддержке лейб-медика Мандта»...

Некоторые сведения о смерти Столыпина во Флоренции в 1858 году оказались в письме его брата Дмитрия Аркадьевича сестре Вяземской от 26 октября 1858 года из Бадена.

«Я только что возвратился из Италии, дорогая Мария, о чем вы уже узнали от Николая. Мы слишком поздно узнали о болезни Алексея. Если что может служить утешением, это то, что Алексей был окружен заботами всех лиц, находившихся вблизи него. Его потерю почувствовали даже лица, мало его знавшие, настолько он пользовался любовью и уважением. Он причастился и проявил во время всей свой болезни много терпения и мужества»...Этим последним документом исчерпываются материалы о А. А. Столыпине.

Прекрасные отзывы современников о Монго как о человеке в высшей степени благородном, храбром, редкой доброты и сердечности, подтверждаются и новыми документами. Однако эти отзывы слишком односторонни.

Наиболее правдивой, вполне соответствующей этим документам является, безусловно, шуточная характеристика Монго в одноименной поэме М. Ю. Лермонтова. При всех прекрасных задатках характера, остроумии и отличных природных способностях А. А. Столыпина-Монго его никак нельзя назвать представителем передовых кругов русского общества, и он, несомненно, принадлежит к тому бездействующему поколению, о котором М. Ю. Лермонтов с такой грустью говорит в стихотворении «Дума». Он заслуживает упрека ив безразличном отношении к памяти своего бывшего друга - великого поэта, к которому в последние два года его жизни он, по-видимому, охладел.