А. С. Пушкин и Северный Кавказ

«В ПОЛВЕРСТЕ ОТ АНАНУРА... ВСТРЕТИЛ ХОЗРОВ-МИРЗУ...»

Один из первых планов Пятигорска составлен в тридцатых годах прошлого века архитектором Иосифом Бернардацци. Полное название плана такое: «План Горячеводска, ныне составляющего часть города Пятигорска, при Кавказских Минеральных Водах, составленный для путеводства господ, посещающих сии воды». По углам и внизу — небольшие гравюры с видами города: Эолова арфа, Александровские и Ермоловские ванны. Приводится перечень казенных зданий и частных усадеб, где «господа, посещающие сии воды», могли снять помещение на летний сезон.

Привлекает внимание гравюра внизу — «Вид вершины Машука и Бештовой горы с окрестностями». Рядом «изъяснение»: «Вершина горы Машука, на которой в память проезда Его Высочества Персидского Принца Хозров-Мирзы в 1829 году поставлен каменный столб с собственноручным Его на оном написанием своего имени и разных стихов». Интересно. Но очень скупо. Попробуем поискать подробности.

Цепочка событий возвращает нас к 30 января 1829 года, когда в Тегеране при трагических обстоятельствах погиб А. С. Грибоедов. 11 июня близ крепости Гергеры с телом Грибоедова встретился А. С. Пушкин, ехавший в русскую армию в Арзрум. Он оставил воспоминание об этой встрече: «Два вола, впряженные в арбу, подымались по крутой дороге. Несколько грузин сопровождали арбу. «Откуда вы?» — спросил я их. — «Из Тегерана». — «Что вы везете?» — «Грибоеда». — Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис».

Во время путешествия в Арзрум у Пушкина произошла еще одна встреча. На Военно-Грузинской дороге близ Ананура он встретил посольство, направленное персидским шахом в Петербург с извинениями за смерть Грибоедова. Возглавлял посольство внук правителя Ирана Фетх-Али-шаха, седьмой сын наследника престола Аббас-Мирзы шестнадцатилетний принц Хозров-Мирза. «Я пошел пешком не дождавшись лошадей, — пишет Пушкин, — и в полверсте от Ананура, на повороте дороги, встретил Хозров-Мирзу. Экипажи его стояли. Сам он выглянул из своей коляски и кивнул мне головою. Через несколько часов после нашей встречи на принца напали горцы. Услышав свист пуль, Хозров выскочил из своей коляски, сел на лошадь и ускакал. Русские, бывшие при нем, удивились его смелости...».

Примерно в то же время по Военно-Грузинской дороге проехал и переведенный из сибирской ссылки на Кавказ писатель-декабрист А. А. Бестужев-Марлинский. Об этом путешествии он рассказал в большом очерке «Письмо к доктору Эрману». Любивший блеснуть своей причастностью к важным событиям, Бестужев сообщает: «В 1829 году горцы, ободренные отсутствием войск, стали разбойничать на Военно-Грузинской дороге. Перед проездом моим они увели в плен одного доктора; за неделю отбили купеческий табун из-под пушек конвоя и при проезде Хозров-Мирзы ранили его нукера».

В Тифлисе посольство Хозров-Мирзы принимал командующий русскими войсками на Кавказе граф Паскевич. Принцу были оказаны всевозможные почести. Дальнейший путь его лежал через Владикавказ, Георгиевск и Ставрополь на Москву и Петербург. Вот тогда-то персидское посольство и заехало на воды в Пятигорск. Довольно подробно об этом рассказывает в своей книге очевидец событий Ф. П. Конради, в то время главный врач кавказских курортов. Книга эта вышла в 1831 году в Петербурге и называлась «Рассуждение о искусственных минеральных водах, с приобщением новейших известий о кавказских минеральных источниках». Редчайший экземпляр этой книги удалось разыскать в Пятигорском институте курортологии. Еще в 1900 году ее передал в библиотеку Русского бальнеологического общества в Пятигорске замечательный ученый С. А. Смирнов. Конради пишет:

«В прошлом 1829 году мы имели счастие видеть у себя персидского принца Хозров-Мирзу, который на пути в С.-Петербург заехал на наши воды. Генерал от инфантерии Еммануель принял Принца с надлежащими почестями в гостинице, где для него были отведены лучшие комнаты. В честь ему давали балы и собрания, и вообще делали все, что могло бы доставить удовольствие юному Принцу. Он осмотрел все источники и заведения; несколько раз купался в дождевых ваннах, — которые на сие время были предоставлены в распоряжение Принца и свиты его, — и хвалил прекрасное устройство оных. Желая лично обозреть все заслуживающее внимания, Принц всходил даже на вершину Машуки. Генерал Еммануель тогда же приказал поставить на Машуке монумент, с приличною надписью, дабе передать потомству память сего происшествия. Хозров-Мирза собственною рукою написал имя свое и несколько изречений на Персидском языке на каменной доске приготовленной для монумента. Письмена сии были тщательно вырезаны в доске под надзором архитектора Бернардацци, коему также поручено было составление плана для монумента и производство всех работ по сему предмету. В скором времени монумент занял место свое на вершине Машуки. Я прилагаю к сему сочинению литографированный вид памятника и надпись, с русским переводом оной. Принцу весьма понравились наши места и он намеревался вторично заехать к нам на обратном пути; но приключившаяся ему болезнь принудила его отменить сие намерение и поспешить возвращением в отечество свое».

Покинув воды, персидское посольство отправилось в дальнейший путь — в Ставрополь, о чем местное начальство в лице генерала Г. А. Емануеля было заблаговременно извещено особым письмом графа Паскевича:

«Милостивый государь Георгий Арсентьевич. По извещении вас генерал-майором Ренненкампфом о приближении к Ставрополю персидского принца крови Хосров Мирзы, вы вышлите к нему навстречу полицмейстера; при заставе должен его ожидать комендант и проводить до назначенного его высочеству дома, где ваше высокопревосходительство должны его ожидать, приказав предварительно поставить к оному почетный караул. Впрочем поручаю вам руководствоваться инструкциею, данной г. генерал-майору Ренненкампфу. Имею честь быть с истинным почтением вашего высокопревосходительства покорнейший слуга. Граф Иван Паскевич Эриванский. Тифлис, 19 мая 1829».

Особо были отданы и распоряжения ставропольскому городничему Попову о приготовлении квартиры и яств для принца и свиты.

Через Новочеркасск и Воронеж посольство 14 июля прибыло в Москву, встретившую персидского гостя стройными рядами войск и приветственной стрельбой из орудий. В белокаменной Хозров-Мирза осмотрел Оружейную палату в Кремле, посетил Московский университет, питомцем которого был некогда Грибоедов, и нанес визит его матери. «Глубоко тронутый ее несчастием, — сообщает об этом А. П. Берже, — принц в самых прочувствованных словах выразил ей глубокую скорбь, которую причинила Фетх-Али-шаху и Аббас-мирзе смерть Александра Сергеевича, причем употребил все старание утешить и успокоить ее в невозвратной потере единственного сына. Такое искреннее соболезнование к положению г-жи Грибоедовой, само собою разумеется, сразу расположило москвичей в пользу принца».

В начале августа посольство прибыло в Петербург, где Хозров-Мирза был удостоен высочайшей аудиенции в Зимнем дворце. Он лично вручил Николаю I «извинительное письмо» — шахскую грамоту. Выслушав ее, царь произнес: «Я предаю вечному забвению злополучное тегеранское происшествие». Хозров-Мирза и вся его многочисленная свита получили щедрые царские подарки. Иранский престол расплатился за кровь русского поэта и дипломата алмазом «Шах», о котором тоже следует сказать несколько слов.

Это знаменитая драгоценная реликвия индийского происхождения, в прошлом — величайшая ценность персидских шахов, а ныне один из семи исторических камней Алмазного фонда России. Алмаз большой чистоты, с незначительным желтоватым нацветом, весом 88,7 карата. На нем три надписи на персидском языке, позволяющие проследить его историю. Камень, как полагают, был найден в Индии в XVI веке. Некогда им владела династия Великих Моголов, а после разгрома Дели шахом Надиром алмаз был увезен в Персию. В экспозиции Алмазного фонда в Москве рядом с драгоценным камнем выставлен и миниатюрный портрет Грибоедова. Описание алмаза можно найти в знаменитой книге М. И. Пыляева «Драгоценные камни», а также и в известном труде под таким же названием Г. Смита, выдержавшем 15 изданий. Большую статью уникальному камню посвятил и классик отечественной минералологии А. Е. Ферсман, заключивший, что «он является весьма любопытным благодаря своим историческим надписям, рисующим нам истории этого камня на фоне истории Индии. Наконец, значительный интерес связан в «Шахе» с техникою гравировки, совершенно исключительной и мало понятной по своему совершенству, резкости и изяществу исполнения». Характерный эпизод, связанный с пребыванием Хозров-Мирзы в северной столице, передают воспоминания П. А. Каратыгина:

«4 августа 1829 года, вскоре после кровавого происшествия в Тегеране, где погиб наш незабвенный Грибоедов, прибыло в Петербург персидское посольство во главе с Хозровом-Мирзой, внуком Фет-али-Шаха, с поручением умилостивить справедливый гнев государя за зверское умерщвление Грибоедова.

Хозров-Мирза был юноша лет шестнадцати или семнадцати, очень красивый собою; он сделал большой эффект в петербургских обществах; особенно дамы были от него в восхищении и не давали ему проходу на гуляниях. Его обласкали при дворе и приставили к нему генерал-адъютанта графа Сухтелена, которому поручено было показывать персидскому гостю все замечательное в нашей столице. Хозров-Мирза бывал очень часто в Большом театре, и в один спектакль, когда он сидел в средней царской ложе, я, стоя в местах за креслами, набросал карандашом его профильный портрет и после перерисовал его акварелью на кости, довольно порядочно.

Когда я принес этот портрет в театр на репетицию и показал его моим товарищам, все находили, что сходство было необыкновенное...

На следующий день Хозров-Мирза приехал в Большой театр... Портрет был показан принцу, и он был в восхищении. (Литографированные его портреты появились тогда гораздо позже.) Персидский министр и прочие чиновники его свиты ахали, изумлялись; не понимая, конечно, ни на волос художества, они от удовольствия гладили свои длинные волосы и вроде Хаджи-Бабы начали друг за другом повторять «Аллах! маш-Аллах» и положили в свои рты пальцы от удивления. ...Недели полторы спустя прислана была в дирекцию золотая табакерка от принца на мое имя».

А в Пятигорске начальник Кавказской линии генерал Емануель, много сделавший для благоустройства молодого курорта и пожелавший увековечить память о пребывании здесь Хозров-Мирзы, направил в марте 1830 года следующее предписание строительной комиссии: «Я бы желал, чтобы на гору Машуху можно провести удобнейшую тропинку для незатруднительиого на вершину оной ходу, а потому и полагаю такую тропинку зигзагом, т. е. змейкой, предположить с той стороны, откуда я в бытность мою в прошлом лете с его высочеством принцем персидским Хозров-Мирзою спускался к Горячеводску. Сие возложить на г. Иосифа Бернардацци, чтобы он поспешил снять на плане удобнее и ближе, и потом оный предлагаю комиссии на рассмотрение ко мне представить».

Тогда же был сооружен и монумент. Деньги на него, 100 рублей, Емануель внес из своих собственных средств. По проекту талантливого архитектора И. Бернардацци на вершине Машука был воздвигнут памятник, представляющий собой невысокую каменную колонну. К вершине проложили удобную тропу, вдоль которой были расставлены скамьи для отдыха. На памятнике сделали надпись со словами Хозров-Мирзы:

«Добрая слава, оставляемая после себя, лучше золотых палат.
Любезный брат! Мир здешний не останется ни для кого;
Привяжись сердцем к создателю И не полагайся на блага мирские;
Ибо многих, подобных тебе,
Он сотворил и уничтожил.
Хосров-Мирза, 1244 (1829) г.»

Текст надписи мы приводим так, как он представлен в большой статье «Хосров-Мирза», принадлежащей перу выдающегося кавказоведа А. П. Берже. Там же можно найти и описание внешности принца во время пребывания его в России: «он был среднего роста, строен, имел очаровательные глаза и необыкновенно приятную улыбку; держал себя с достоинством, обладал живостью в разговоре, и был замечательно приветлив в обхождении».

Встречающиеся в литературе переводы памятной надписи, оставленной в Пятигорске персидским принцем, иногда расходятся в деталях, поэтому считаем не лишним привести еще один вариант — из редкой теперь книги Я. Д. Верховца «Садоводство и виноградарство в районе Кавказских Минеральных вод 1825-1850 гг.» (Пятигорск, 1911), рисующей и некоторые другие подробности, связанные с сооружением на вершине Машука необычного мемориала:

«Тогда же в 1829-1830 гг. проложена дорога для всхода и въезда на Машук, — вдоль дороги расставлены скамейки для отдохновения, на самой же вершине был поставлен памятник (круглая каменная колонка) в память посещения персидским принцем Хозров-Мирзою. Об этом имеется в деле следующее: Емануель предписал 12 апреля 1829 года Строительной Комиссии «сделать на экономическую сумму на горе Машук памятник с надписью сделанною пер. принцем Хозров-Мирзою; сколько же будет на сие действительно употреблено суммы, имеет оная о том предъявить по окончании отчет». 28 марта 1830 года была составлена смета... по коей определена стоимость сооружения по тогдашним ценам на рабочий (солдатский) труд в 100 руб. Означенная сумма внесена в кассу Строительной комиссии г. Емануелем из собственных средств... В сочинении Конради находится в начале книги литографированный вид памятника, состоящий из большой конусообразной насыпи, на вершину которой ведут 14 каменных ступенек, а затем в конце этой же книги в особом приложении приведена имевшаяся на памятнике надпись на персидском языке, с переводом на русский, следующего содержания:

«Добрая слава, оставленная по себе человеком, лучше золотых палат. Любезный брат, мир здешний не останется ни для кого; не полагайся на царства земные и сей бренный мир; он многих подобных тебе воспитал и уничтожил, посему старайся делать добро. Хозров-Мирза, 1244. С Генералом от Кавалерии Емануелем июнь 12 дня 1829 года».

Трудно ожидать от шестнадцатилетнего юноши (пусть даже и принца) столь глубокой философской сентенции, да еще изложенной в поэтической форме. Свет на эту загадку пролил венгерский путешественник Янош Карой Бешш (более известен французский вариант его имени — де Бес-се). Участник экспедиции генерала Емануеля на Эльбрус, он прибыл в Горячеводск (прежнее название Пятигорска) пятнадцатью днями позже Хозров-Мирзы и уже не застал здесь принца. «Мне говорили, — вспоминает де Бессе, — что этот принц был принят Главнокомандующим соответственно его царскому титулу очень любезно. Как только он пожелал подняться на вершину Машука, Главнокомандующий с многочисленными генералами сопроводил его туда. Увидев Эльбрус и вечные снега, которые выделялись на фоне чистого, сияющего неба, он пожелал оставить память о своем визите на Машук и начертал на скале своею собственной рукой следующее изречение известного поэта Фирдоуси, его мы приводим здесь в переводе:

О смертные! После нас остается только память о добрых делах, которые мы сделали. Старайтесь творить добро и ваш покой будет безмятежным. Хосров-Мирза». Фирдоуси — великий персидский поэт, автор знаменитой поэмы «Шахнаме» («Книга царей»), и юный принц, конечно, знал на память многие строки оттуда.

Скажем и о других литературных последствиях, которые имел приезд Хозров-Мирзы в Россию. В своем «Путешествии в Арзрум» Пушкин упомянул не только его самого, но описал и встречу с сопровождавшим принца придворным поэтом Фазиль-Ханом. Более того, Пушкин посвятил персидскому собрату стихотворение «Благославен твой подвиг новый». Впоследствии Фазиль-Хан перешел в русское подданство и преподавал восточные языки в Тифлисе. Что касается самого принца, то он стал персонажем двух других произведений русской классики — повестей Н. В. Гоголя «Портрет» и «Нос». В первом случае речь идет о гравированном «портрете Хозрова-Мирзы в бараньей шапке». Фигура иранского гостя в восточном наряде на улицах северной столицы выглядела довольно необычно, но у Гоголя в «Носе» ситуация как бы перевернута: не принц обращает на себя внимание столичной публики, а сам поражен фантасмагорией, разыгравшейся в Петербурге: «Потом пронесся слух, что не на Невском проспекте, а в Таврическом саду прогуливается нос майора Ковалева, что будто бы он давно уже там; что когда еще проживал там Хозров-Мирза, то очень удивлялся этой странной игре природы».

В «Воспоминаниях о 1826 годе» упомянул принца и Д. В. Давыдов, изложивший свою оригинальную версию событий, связанных с прибытием посольства в Россию. По его мнению, шах Ирана, испугавшись последствий убийства Грибоедова, «решился послать в С.-Петербург значительное лицо для принесения извинений. Так как в Персии все были убеждены, что наше правительство не замедлит предать в свою очередь смерти высланного сановника и его свиту, то решено было избрать для этого предмета Хозрова-Мирзу, который был ничто иное, как чанка или побочный сын шаха. Хозрову-Мирзе, впоследствии ослепленному, сделан был, напротив, у нас в России блестящий прием, на который он по своему рождению не имел никакого права и который явно доказывал, сколь мало У нас были известны обычаи востока». Да, добрая слава прочнее самого долговечного материала. Не оправдались слова царя о том, что он предаст «вечному забвению злополучное тегеранское происшествие». Это оказалось не в его силах, и трагическая смерть Грибоедова памятна каждому русскому. Недаром на могиле поэта начертаны слова: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской...».

Интересные замечания о визите принца оставил в своих «Записках» прекрасно осведомленный генерал Н. Н. Муравьев, в то время — один из высших чинов Кавказского корпуса: «Мы требовали выдачи виновников в смерти нашего посланника; нам обещались их выдать, но не выдавали и, наконец, не выдали. Требовали, чтобы, по крайней мере, сын Аббас-Мирзы Хозрой-Мирза, приехал для испрошения у государя прощения. И в этом медлили, боялись его выслать в Россию; наконец его прислали в Тифлис уже в мае месяце 1829 года, без всяких наставлений от персидского двора и даже без позволения далее ехать. Паскевич отправил его почти насильно в Россию, против воли отца, а особливо деда его, с коими все велись переговоры, по предмету сему, и наконец Хозрой-Мирза получил уже в Царском Селе наставления от шаха относительно порученности, на него возлагаемой.

Всем известен прием, оказанный ему в Петербурге, речь его, сочиненная, вероятно, в иностранной коллегии нашей и напечатанная в ведомостях, в коей он просил от имени родителей своих прощения за убиение нашего посланника... Хозрой-Мирза возвратился из Петербурга в Тифлис уже в конце 1829 или в начале 1830 года; он не нашел у Паскевича приема, подобного тому, который ему оказывали в России: у нас лучше знали цену ему. Прихоти его не были всегда уважены, и он имел более одного раза случай вспомнить и о молодости своей и постичь ничтожность двора персидского: но вряд ли он мог сие уразуметь.

Когда он приехал на границу Персии, его встретили еще с меньшей пышностью; он сожалел о России, где на него потратили миллионы».

Слова Хозров-Мирзы, вырезанные на белом машукском камне, не стали пророчеством его собственной судьбы: доброй славы по себе он не оставил. Участь его на родине оказалась печальной: в результате дворцовой интриги он был ослеплен и удален в ссылку. Да и памятник, посвященный ему, недолго простоял в Пятигорске. Однако и сам визит принца на воды, увенчанный восхождением на вершину Машука, и каменное изваяние, воздвигнутое в память об этом событии, вызывали живой интерес современников. Мы можем судить об этом по многочисленным свидетельствам и замечаниям, встречающимся в путевых записках, дневниках, очерках, а иногда и серьезных научных трудах и составляющих настоящую хронику этого необычного сооружения. Так, Аркадий Андреевский, посетив Пятигорск в 1841 году, сообщал, что персидские стихи «красиво вырезаны на доске монумента. От подножия его еще лучше видна живописная вершина Эльбруса...». Побывавший тогда же на Машуке Н. Ф. Туровский обратил внимание на нашу извечную привычку оставлять повсюду свои имена: «На самой вершине Машука, на небольшой площадке, возвышается столб; на нем множество имен, надписей, стихов; тут же простодушная надпись Хозров-Мирзы: «Добрая слава, оставленная по себе человеком, лучше золотых палат» и пр. Как нежно рассуждают эти звери, а спросить бы у правоверных братии: не болят ли у них пятки». Как видим, путешественник не удержался от ироничного замечания в адрес наших южных соседей, у которых по давнему обычаю экзекуции производятся ударами палки по пяткам.

Еще спустя несколько лет, по свидетельству Алексея Вышеславцева, картина изменилась к худшему: «Принц написал на памятнике два мудрых изречения и вслед за ним явились и являются и поныне сотни других надписей, не совсем мудрых, написанных вероятно теми самыми, которые хотели обессмертить себя, начертав свое имя на скамье у эоловой арфы. Известный в прошлом журналист Е. Вердеревский (автор нашумевшей в свое время книги «Плен у Шамиля») на вершину к памятнику не поднимался, но в очерках «От Зауралья до Закавказья», относящихся к 1853 году, отметил, что каменный монумент в хорошую погоду виден даже с расстояние в пять верст. Наконец, и знаменитый исследователь целебных ключей Пятигорья Ф. А. Баталин, кратко передав историю памятника, грустно констатировал в книге, вышедшей в 1861 году, что «от этого монумента ныне не осталось и следов...».

Читать на тему: Пушкин и Северный Кавказ (Автор: Л. А. Черейский)