А. С. Пушкин и Северный Кавказ

«Непогоды ржавят струны, и ветры рвут их...»

Летом 1835 года тяжело занемогший писатель приехал на воды в Пятигорск, где свел дружбу с доктором М. В. Майером (будущим прототипом Вернера в лермонтовской «Княжне Мери»). Здесь после шести лет кавказских скитаний Бестужеву впервые блеснул луч надежды: он получил известие о производстве в унтер-офицеры, следующее повышение и офицерские эполеты могли означать царское прощение и возможность выйти в отставку, о которой он давно мечтал.

Из огромного и, к сожалению, до сих пор не собранного воедино, а рассеянного по старым журналам эпистолярного наследия Бестужева три письма написаны им в Пятигорске. Первое из них, от 28 июля, адресовано братьям Николаю и Михаилу в Сибирь, он спешит поделиться с ними радостью: на шестом году службы его произвели в унтер-офицеры. «Как жаль, что мы не можем обняться, милые братья, и одним сердцем помолиться Богу за нашего доброго, великого монарха!» — сколько горькой иронии в этих словах: кому, как не доброму монарху братья обязаны каторгой, ссылкой и десятилетней разлукой.

Николай и Михаил томились в далекой Сибири, на долю Александра выпали «горести и усилия горской службы». «Я столько околесил, проскакал и плавал, столько наглотался дорожной грязи, боевого дыма, со столькими дрался и дружился, что у меня рябит в памяти. Болезнь и недосуги мешали мне переносить на бумагу многое; теперь все это сидит в чернильнице и ожидает вдохновения голове и раздолья пальцам». Далее Бестужев рисует картину зимнего боя, в котором принимал участие, передает привет друзьям по заключению, интересуется учеными занятиями братьев, пытается ободрить и поддержать их. Сам Бестужев устал бороться с судьбой. Неприкрытая горечь проступает в строках его письма к брату Павлу от 19 августа: «Брат Петр потерял разум... Не знаю, уберегу ли я его. Мое нервозное сложение — эолова арфа... непогоды ржавят струны, и ветры рвут их, а милые читатели упрекают: «что вы ничего не пишете?».

Писатель сообщает подробности своего лечения на водах: «Я еще не был на кислых, но дней на пять необходимо съездить. Теперь принимаю первый нумер Александровских и сварился уже вкрутую». Деревянное здание Александровских ванн находилось на уступе Горячей горы, где ныне высится всем известный символ Пятигорска — бронзовая скульптура орла. Горячую воду источника тогда не разбавляли, она достигала 46 градусов, и слова Бестужева «сварился уже вкрутую» — небольшое преувеличение.

Кратковременное пребывание на водах помогло писателю восстановить силы, однако настроение его не улучшилось. «Раны мои хоть медленно, но закрываются... сообщает он брату Павлу. — Я хочу ехать поскорее в экспедицию. Ей-богу, лучше пуля, чем жизнь, какую я веду». Не окончив курса лечения, он собирается оставить воды, о чем пишет 19 августа своему издателю Ксенофонту Полевому: «Прерываю едва начатое лечение ваннами и спешу на кислые, чтобы там хоть сколько-нибудь закалить себя для бивуака... Из Нарзана прямо за Кубань; не дай Бог и недругу такого курса». В конце лета писатель навсегда покинул Пятигорск. 30 августа, уже из Екатеринодара, по пути в действующий отряд, он сообщает брату Павлу. «Хочу отведать, не лучше ли поможет горный воздух и дым пороха, чем воды, которых, впрочем, я не успел и брать, как следовало. Бивуаки — плохой верстак для поэзии, а дух мой чернее, нежели когда-нибудь». Просьбу его об отставке поддержал в личном письме к Николаю генерал-губернатор Новороссии граф М. С. Воронцов, на что царь ответил в том смысле, что Бестужев «должен служить там, где сие возможно без вреда для службы».

Кто знает, не мечтал ли о свидании с Бестужевым на Кавказе юный Лермонтов, переведенный сюда из гвардии за стихотворение «Смерть поэта». Когда-то чтение «Аммалат-Бека» произвело на него сильное впечатление. Прекрасный художник, он сразу же набросал к повести несколько иллюстраций, передающих главные события сюжета, в том числе и роковой выстрел Аммалата в грудь русскому полковнику. Когда А. Ф. Смирдин издал первый том альманаха «Сто русских литераторов», там был помещен портрет Бестужева в бурке. Лермонтов, попав на Кавказ, создал свой автопортрет на фоне гор и, разумеется, тоже в бурке! Но это была, кажется, последняя дань кумиру юности, в дальнейшем творчество Бестужева могло вызвать у поэта лишь ироническую усмешку. Первым обратил на это внимание еще Белинский, отметив, что лермонтовский Грушницкий принадлежит к числу тех молодых людей, которые «страх как любят сочинения Марлинского, и чуть зайдет речь о предметах сколько-нибудь не житейских, стараются говорить фразами, из его повестей».

Имя Марлинского Лермонтов дважды упомянул в очерке «Кавказец» и тоже, как можно заметить, с несколько ироническим оттенком, особенно, когда говорит о притой. «Когда-то в детстве или первой юности, — вспоминал он, — я читал Марлинского и, разумеется, с восторгом...». Однако на месте, испытав на себе все тяготы походной жизни и участвуя в боевых экспедициях в чеченские горы, Толстой стал воспринимать Марлинского иначе. В первом же военном рассказе «Набег» он высмеивает тех, кто смотрит «на Кавказ не иначе, как сквозь противоречащую действительности призму героев нашего времени, Бэл, Аммалат-беков...».

В 1858-1859 годах путешествие по России и Кавказу совершил знаменитый французский романист Александр Дюма. В Дербенте, где когда-то солдатскую лямку тянул Бестужев, автору «Трех мушкетеров» рассказали историю Аммалата. И Дюма настолько увлекся Марлинским и его героем, что, вернувшись на родину, выпустил роман «Sulmanetta», представляющий собой перевод-переделку повести «Аммалат-Бек». «Постараюсь воскресить во Франции то, что забыто в России», — восклицал он, прозрачно намекая на то, что имя государственного преступника Бестужева долгие годы у нас находилось под запретом.

Читать на тему: Пушкин и Северный Кавказ (Автор: Л. А. Черейский)