А. С. Пушкин и Северный Кавказ

«На скате каменных стремнин»

В отечественной классике первым певцом (и первым восходителем!) Бештау стал именно Пушкин. Упомянув в Посвящении к «Пленнику» название горы, он сделал особое примечание: «Бешту, или правильнее Бештау, кавказская гора в 40 верстах от Георгиевска. Известна в нашей истории». Русскому читателю, еще плохо представлявшему себе необъятные просторы недавно приобретенной южной провинции империи, именно Георгиевск, наш кавказский форпост, где был подписан знаменитый Георгиевский трактат, служил в данном случае отчетливым ориентиром.

Поход по каменистым тропам в заоблачную высь возглавил Н. Н. Раевский. Очевидно, что именно из-за решимости 49-летнего генерала «лезть на стену», а в какой-то мере и его любопытства могло совершиться в один из июньских дней 1820 года путешествие на вершину пятиглавого исполина. «При первом хорошем дне положено ехать на верх шпица Бештового, с которого верст на сто открывается на все стороны», — пишет Раевский дочери. А в конце июня упоминает об уже состоявшемся восхождении: «ездили мы на Бештовую высокую гору...».

У жителей равнинных областей России вид Бештау вызывал невольное восхищение. Если доктор Гааз сравнивал эту гору с Везувием, то у Пушкина Бештау предстает как «пятихолмный», «заоблачный», «остроконечный». Дважды упомянув о восхождении на Бештау в письмах, он запечатлел это событие и в поэтической форме — в эпилоге «Руслана и Людмилы», написанном на водах. Беловой автограф его имеет помету: «Эпилог поэмы Руслан. Кавказ, 26 июля 1820». Этот знаменательный для нас день (по новому стилю — 7 августа) и следует, видимо, считать датой открытия кавказской темы в творчестве Пушкина. Здесь он передал свое душевное состояние, привел поэтический очерк сопутствовавших кавказской поездке обстоятельств своей жизни и связанных с ними переживаний и, наконец, нарисовал ту грандиозную картину Большого Кавказа, которая открывалась его взору со склонов Машука и Бештау:

Забытый светом и молвою,
Далече от брегов Невы,
Теперь я вижу пред собою
Кавказа гордые главы.
Над их вершинами крутыми,
На скате каменных стремнин,
Питаюсь чувствами немыми
И чудной прелестью картин
Природы дикой и угрюмой...

-вот первые строки, поэтически запечатлевшие присутствие Пушкина на земле Пятигорья. Ощутить же себя находящимся «над» крутыми главами Кавказа здесь можно, пожалуй, в одной только точке — именно на вершине Бештау «На скате каменных стремнин» — это, несомненно, каменные осыпи и обрывистые склоны, которые приходилось преодолевать поэту и его спутникам при подъеме на «острый верх» главного купола горы.

Созвучные мотивы слышны и в письме поэта к брату Льву от 24 сентября 1820 года, где названия окрестных гор выступают не только как поэтические, но, скорее, как географические ориентиры: «Жалею, мой друг, что ты со мною вместе не видел великолепную цепь этих гор; ледяные их вершины, которые издали, на ясной заре, кажутся странными облаками, разноцветными и недвижными; жалею, что не всходил со мною на острый верх пятихолмного Бешту, Машука, Железной горы, Каменной и Змеиной».

Несмотря на летний зной, поэт проявил себя как неутомимый ходок. Вероятнее, впрочем, то, что подниматься на вершины окрестных гор приходилось все-таки верхом или совмещая оба способа передвижения. Записки современника сохранили для нас рассказ об одном подобном путешествии, предпринятом посетителями вод в 1827 году. Речь здесь идет о пребывании на Пятигорье Никиты Всеволодовича Всеволжского и его супруги Варвары Петровны, близких петербургских знакомых Пушкина:

«В один день (13 июня), Н. В. с некоторыми знакомыми вздумал побывать на самой вершине горы Машуки; мы наняли козачьих лошадей и в числе четырех человек совершили сие предприятие. Необыкновенная крутизна с одной только западной стороны казалась доступной верховой езде. Сначала вела нас сквозь частый, преимущественно дубовый, лес небольшая тропинка; но скоро следы ее исчезли, и нам осталось самим открывать путь, который делался с часу на час затруднительнее и казался почти невозможным. Крутизна так увеличивалась, что лошади не шли, а можно сказать, ползли и с трудом продирались в чаще леса, едва ли кем посещаемого; причем всадники беспрестанно должны были отражать удары сучьев, и, скатываясь с лошадей назад, решились идти пешком. Я один следуя впереди, преодолевал все препятствия... Густота леса скрывала от нас ту опасность, какая ужаснула бы на открытом месте, и мы, победив все трудности, увидели, наконец, себя на желаемой высоте. Здесь я удостоверился собственным опытом, как трудно достигать высоты! Взорынаши терялись в безбрежной со всех сторон отдаленности; другие значительные горы казались ничтожными пригорками, а дома в Горячеводском селении карточными домиками!

Поверхность Машуки довольно ровная, обширна и покрыта высокою травою и цветами; на самом же возвышенном пункте ее водружен деревянный столп, испещренный именами тех, которые здесь были. Передав и наши имена сему тленному памятнику и отдохнув, отправились мы обратно тропинкою пешеходцев, тысячу раз труднейшею, нежели первая дорога. Тут камни вместе с землей катились из-под ног, и только кустарник, за который мы держались, спасал нас от падения, каждую минуту угрожавшего. Лошади пущены были вперед на произвол судьбы, и должно приписать одной привычке сих животных, что они сошли благополучно».

Вид, открывшийся поэту с головокружительной высоты Бештау, надолго врезался в память. Позднее, в письме к Н. И. Гнедичу от 24 марта 1821 года он сообщает: «С вершин заоблачного бесснежного Бешту видел я только в отдалении ледяные главы Казбека и Эльбруса». В Посвящении к поэме, обращенном к Н. Н. Раевскому-младшему, Пушкин вполне определенно говорит и о том, где возник замысел «Пленника», называя этим местом...Кавказ,

Где пасмурный Бешту, пустынник величавый
Аулов и полей властитель пятиглавый
Был новый для меня Парнас
Забуду ли его кремнистые вершины
Гремучие ключи, увядшие равнины
Пустыни знойные, края, где ты со мной
Делил души младые впечатленья
Где рыскает в горах воинственный разбой,
И дикий гений вдохновенья
Таится в тишине глухой?

Эти строки не только отдают дань памяти и признания краю, подарившему поэту минуты высшего вдохновения, но содержат и невольное пророчество: под сенью Бештау творили потом и Лермонтов, и Лев Толстой, создавшие, вослед Пушкину, свои произведения под тем же названием. Но он первый начал эту горькую тему — трудных отношений русских с горцами, открыв для нее сюжетную формулу, ставшую классической в русской литературе. Название Бештау несколько раз встречается в планах и черновиках поэмы. Сколь можно судить, первоначально и место вынужденного пребывания пленника должно было находиться где-то вблизи нашей горы. Вот один из черновых вариантов, в котором приводится окружающий героя ландшафт:

Порою вечера ненастной
В пещерах дикого Бешту
Любил он ветров вой ужасный
И бури мрачной красоту
Когда над ним густели тучи
Волнуясь вкруг пяти холмов
И по пустыне прах летучий
Вился как сумрачный покров
И в полукруге их, двуглавый,
Блистая ледяным челом Эльбрус огромный, величавый
Белел на небе голубом

Однако нахождение русского в неволе практически У самых стен русской же крепости выглядело бы явной натяжкой, и автор, видимо, по этой причине отказался от уточняющих топонимов. Работая над поэмой, Пушкин возвращался мыслью к тем дням, что он провел среди картин «природы дикой и угрюмой», и перо его не раз выводило на полях рукописи то дорогой сердцу профиль, то очертания крутых, каменистых склонов Бештау.

Читать на тему: Пушкин и Северный Кавказ (Автор: Л. А. Черейский)