А. С. Пушкин и Северный Кавказ

«Вблизи развалин Татартуба...»

Первая русская крепость на Тереке появилась еще при Иване Грозном. Она так и называлась — Терки и находилась на его левом берегу, напротив устья Сунжи. Сползание молодой империи на юг решительно устремил Петр. Взятием Азова он попытался прорубить окно в Азию, а в 1722 году, предприняв Дагестанский поход, без боя покорил Дербент и в устье реки Сулак основал крепость Святой крест. Через десять лет небольшой экспедиционный отряд, направленный из этой крепости на территории современной Чечни, имел боевое столкновение с жителями аула Чечень. Таким образом, и первые сведения, да и само название чеченцев вошли в русскую жизнь и в русский язык из военных реляций.

Чеченскую тему Пушкин открыл еще в «Кавказском пленнике», добавив к основному тексту поэмы еще и «Черкесскую песню». Сейчас она, конечно, подзабылась, но когда-то имела все шансы стать народной, так велика была ее популярность. Стихи положил на музыку А. А. Алябьев, а слова свыше двадцати раз печатались в песенниках и собраниях романсов. По ходу сюжета у Пушкина ее, действительно, исполняют черкесские девушки, но речь там идет исключительно о казаках и цветущих станицах, которым грозит близкая опасность:

Не спи, казак: во тьме ночной
Чеченец ходит за рекой...

Среди своих предшественников в описании Кавказа Пушкин, помимо Державина, назвал и Жуковского, поместив в примечаниях к «Пленнику» несколько его «прелестных стихов» из «Послания к Воейкову»:

Ты зрел, как Терек в быстром беге
Меж виноградников шумел,
Где, часто притаясь на бреге,
Чеченец иль черкес сидел
Под буркой, с гибельным арканом...

Далее следуют описания грандиозной кавказской природы и обширный перечень соседственных нам теперь горских племен, некоторые из которых (что понятно и простительно) названы поэтом не совсем верно, а некоторые (например, невразумительные «чечереец» или «бах») до сих пор вызывают трудности в идентификации. Кончается этот прелестный, как считал Пушкин, отрывок сценой, когда горцы в ауле

В дыму клубящемся сидят
И об убийствах говорят,
Иль хвалят меткие пищали,
Из коих деды их стреляли;
Иль сабли на кремнях острят,
Готовясь на убийства новы...

Некоторые этнографические неточности, правда, иного рода, есть и у Пушкина. Действие его второй кавказской поэмы «Тазит» происходит в Кабарде — «вблизи развалин Татартуба», и персонажи поэмы, соответственно, «адехи», то есть адыги (адыге — самоназвание кабардинцев, черкесов и адыгейцев). Потом автор об этом как будто забыл, и из дальнейшего текста следует, что герои его уже чеченцы. Поэма посвящена, собственно, проблеме кровомщения. Старший сын старика Гасуба «рукой завистника убит». Младший сын Тазит неожиданно проявляет себя как отступник горских обычаев: встретив во время дальней отлучки убийцу брата, он из каких-то странных гуманитарных соображений («Убийца был / Один, изранен, безоружен...») пощадил кровника. Обвиняя сына в неисполнении «долга крови», старик «грозно возопил»:

Поди ты прочь — ты мне не сын,
Ты не чеченец — ты старуха...

Поэму Пушкин не окончил, сохранились только черновые планы, породившие в ученых кругах разноречивые предположения о развязке сюжета. Полагают даже, что, встретив миссионера, Тазит принял христианство, поступил на русскую военную службу и сражался против своих.

Поэму очень высоко (и страстно!) оценил Белинский. «Отец Тазита, — писал он, — чеченец душой и телом, чеченец, которому непонятны, которому ненавистны все нечеченские формы жизни, который признает святою и безусловно истинною только чеченскую мораль и который, следовательно, может в сыне любить только истого чеченца».

Белинский, может быть, в жизни никаких чеченцев не видел и до их морали дела ему вовсе не было. Для него это только форма подцензурного иносказания. «Галилея в Италии, — продолжает он, — чуть не сожгли живого за его несогласие с чеченскими понятиями о мировой системе, но там человек знанием опередил свое общество и, если б был сожжен, мог бы иметь хоть то утешение перед смертию, что идей-то его не сожгут невежественные палачи... Здесь же человек вышел из своего народа своею натурою без всякого сознания об этом, — самое трагическое положение, в каком только может быть человек!.. Один среди множества, и ближние его — враги ему; стремится он к людям и с ужасом отскакивает от них, как от змеи, на которую наступил нечаянно... И винит, и презирает, и проклинает он себя за это, потому что его сознание не в силах оправдать в собственных его глазах его отчуждения от общества... И вот она — вечная борьба общего с частным, разума с авторитетом и преданием, человеческого достоинства с общественным варварством! Она возможна и между чеченцами!..».

Все это показательно в том смысле, что Тазит у Пушкина, как потом и Мцыри у Лермонтова, — чеченец, можно сказать, не этнический, а чисто литературный. Национальная раздвоенность (или удвоенность) персонажей поэмы имела свои последствия. После вдохновенного пассажа о «чеченских понятиях» Белинский вдруг сбивается и воздает хвалу Пушкину за последние стихи поэмы, представляющие уже «живое изображение черкесских нравов». Столь явная нестыковка заставила издателей «Полного собрания сочинений» Белинского сделать особое примечание:

«Отождествление чеченцев с черкесами восходит к тексту поэмы Пушкина. Какой именно народ (чеченцы или черкесы) изображен в «Тазите» — еще не установлено». Впоследствии похожие затруднения («какой именно народ») вызвал у Белинского и анализ лермонтовской «Бэлы». Героиню повести он именует черкешенкой, забывая, что черкешенки не говорят по-татарски. Азамат для него то черкес, то татарчонок. Население аула, куда Максим Максимыч и Печорин приглашены на свадьбу, также черкесы, хотя действие повести происходит за Тереком, в Чечне. Трудно упрекать в этой путанице великого критика, преодоление подобной этнографической нечуткости не состоялось, кажется, в нашем сознании и по сей день. Говоря современным языком, и Тазит, и Бэла, и вся ее родня — это всего лишь, увы, «лица кавказской национальности».

Упоминание Татартупа (буквально «Татарский стан») в «Тазите» навеяно, несомненно, дорожными впечатлениями поэта. «Первое замечательное место есть крепость Минарет... — вспоминал Пушкин, работая над «Путешествием в Арзрум». — Справа сиял снежный Кавказ; впереди возвышалась огромная, лесистая гора; за нею находилась крепость. Кругом ее видны следы разоренного аула, называвшегося Татартубом и бывшего некогда главным в Большой Кабарде. Легкий одинокий минарет свидетельствует о бытии исчезнувшего селения. Он стройно возвышается между грудами камней, на берегу иссохшего потока. Внутренняя лестница еще не обрушилась. Я взобрался по ней на площадку, с которой уже не раздается голос муллы. Там нашел я несколько неизвестных имен, нацарапанных на кирпичах славолюбивыми путешественниками».

Татартупский минарет, грандиозный памятник старины достигал в высоту более 20 метров. Столь выдающаяся деталь ландшафта обращала на себя внимание всех проезжающих, и редко кто мог устоять от соблазна окинуть взглядом окрестность с верхней площадки монумента, уступающего высотою разве что колокольне Ивана Великого. «Правильность фигуры сего минарета, — сообщает путешественник, — свидетельствует, что строители его были весьма искусны в архитектуре. Внутри идет улиткою лестница, по которой всходил я на самый верх»

Дважды запечатлел минарет на своих рисунках знаменитый художник Никанор Чернецов, чьею картиною «Вид Дарьяла» Пушкин украсил свой кабинет в доме на Мойке.

Археологические раскопки говорят, что когда-то здесь шумел многолюдный город; он лежал на важном торговом пути. Среди горцев развалины Татартупа пользовались особенным почитанием, Пушкин мог слышать об этом на Кавказе, к тому же в его личной библиотеке хранилась книги Сегюра, И. Дебу и С. Броневского со сведениями об этом древнем поселении. Шора Ногмов утверждал, что особое значение Татартупа у кабардинцев получило даже устойчивую словесную формулу: «предание продолжало сохраняться в пословице; народ вместо клятвы говорил для утверждения своих слов: татартуп пенжесен — да буду в татартупе многажды!».

Выдающийся кавказовед Л. П. Семенов полагал, что у Пушкина «упоминание о Татартупе — тонкий художественный штрих, углубляющий драматическую фабулу, развиваемую в поэме; сын Гасуба убит близ места, чтившегося горцами; тот кто искал здесь прибежища, считался по адату неприкосновенным; следовательно, тот, кто нарушал этот обычай, усугублял свою вину, так как являлся не только убийцей, но и клятвопреступником».

Трудно судить, какую роль в развитии сюжета сыграл бы в «Тазите» этот «тонкий художественный штрих», а пока, неспешно передвигаясь по предгорьям Северного Кавказа в сопровождении оказии (то есть надежного конвоя и пушки с курящимся фитилем), поэт-философ предавался раздумьям о будущей судьбе горских народов. Девять лет назад, упомянув в эпилоге «Кавказского пленника» имя Ермолова («Поникни снежною главой, / Смирись, Кавказ: идет Ермолов!»), он оказался плохим пророком: Ермолов пришел и ушел, а Кавказ все еще оставался неусмиренным. Вся война, беспримерная по перенесенным тяготам и принесенным жертвам, была еще впереди. В первой глазе «Путешествия в Арзрум» поэт набросал конспективный план покорения Кавказа, высказав сначала стратегически разумные соображения о перекрытии кислорода, а окончив, увы, наивными прожектами о пользе самовара и христианских проповедей: «Что делать с таковым народом? Должно однако ж надеяться, что приобретение восточного края Черного моря, отрезав черкесов от торговли с Турцией, принудит их с нами сблизиться. Влияние роскоши может благоприятствовать их укрощению: самовар был бы важным нововведением. Есть средство более сильное, более нравственное, более сообразное с просвещением нашего века: проповедание Евангелия».

Впрочем, что делать с Кавказом, тогда (равно и теперь) не знал никто. Павел Пестель, которого Пушкин назвал «одним из самых оригинальных умов» полагал в «Русской правде» мирных горцев оставить на месте, а буйных «силой переселить во внутренность России, раздробив их малыми количествами по всем русским волостям». В противоположность ему другой знакомый Пушкина и тоже декабрист — генерал М. Ф. Орлов (муж Екатерины Раевской) был убежден, что «так же трудно поработить чеченцев и другие народы того края, как сгладить Кавказ. Это дело исполняется не штыками, но временем и просвещением, которого и у нас неизбыточно... ».

Пора столь масштабных, как прогностически виделось Пестелю, экспериментов тогда еще не пришла. Нам же, его дальним потомкам, история продемонстрировала мучительную нерезультативность такого пути. В конце концов победу (если можно говорить о победе) тут одержал не самовар и даже не штык, а топор, то есть все-таки ермоловская осадная стратегия рубки леса, о чем потом одноименным рассказом, а особенно отчетливо в «Хаджи-Мурате» напомнил Лев Толстой.

Ход мысли вернул Пушкина в недавнее прошлое — к победным дням и поражению шейха Мансура, но это, так сказать, воспоминание о будущем: уже через несколько лет на здешних исторических подмостках появится главный герой бесконечной кавказской драмы — имам Шамиль. Пушкин назвал мятежного шейха «человеком необыкновенным». И точно: пастух Ушурма из чеченского селения Алды, принявший имя шейха Мансура, сумел поднять против русских весь Северный Кавказ. В отношении к нему империя проявила последовательную твердость: разбитый и загнанный в турецкую Анапу, он был пленен при взятии этой крепости генералом Гудовичем в 1791 году и закончил свои дни в заточении на Соловках.

В ставке Паскевича судьба уготовила поэту возможность самому познакомиться с влиятельным чеченским полевым командиром Бей-Булатом Теймазовым. Чтобы внятно обозначить его роль в кавказских делах, пришлось прибегнуть к современной терминологии. При Пушкине, а иногда и теперь, в подобных случаях используется слово «наездник», но едва ли оно выражает суть дела. Историк Кавказской войны В. А. Потто называл Бей-Булата «искателем опасных приключений», «одним из искуснейших и храбрейших предводителей чеченских шаек». Источники советского времени зачисляют его уже в «руководители национально-освободительного движения против колониальной политики царизма в Чечне». Средства, примененные к нему властями, являют собой классический образец

политики кнута и пряника, Ермолов, обычно не любивший заигрывать с горцами, тем не менее принял его поручиком на русскую службу. В дальнейшем на изменника Бей-Булата устраивали безуспешные покушения, в одном случае предполагалось, как пишет Потто, «бросить через трубу в его саклю мешок с порохом и взорвать ее вместе с ним и его семьей». В 1825 году Бей-Булату удалось поднять мятеж во всей Чечне, он появился у стен Грозной и даже попытался укрепиться в Ханкале. Крупная партия чеченцев имела шансы захватить в плен самого Ермолова. Во времена Паскевича Бей-Булат счел за лучшее вновь изъявить покорность властям. Именно этот момент запечатлел Пушкин в последней главе «Путешествия в Арзрум»: «Славный Бейбулат, гроза Кавказа, приезжал в Арзрум с двумя старшинами черкесских селений, возмутившихся во время последних войн. Они обедали у графа Паскевича. Бейбулат, мужчина лет 35-ти, малорослый и широкоплечий. Он по-русски не говорит или притворяется, что не говорит. Приезд его в Арзрум меня очень обрадовал: он был уже мне порукой в безопасном переезде через горы в Кабарду».

Через несколько лет, столкнувшись с кровником на узкой дорожке, Бей-Булат был застрелен в упор из пистолета. Дважды его имя в своих ранних поэмах упомянул и Лермонтов.

Читать на тему: Пушкин и Северный Кавказ (Автор: Л. А. Черейский)