Ессентуки

Царство «купона» глазами писателей

Быт степного молодого курорта нашел реальное отражение и в художественных образах, созданных русскими писателями.

Первое в художественной литературе упоминание о станице Ессентукской мы находим у М. Ю. Лермонтова в «Княжне Мери». «Между тем я все скакал, погоняя беспощадно,— рисует Печорин бешеную скачку в погоне за Верой,— и вот я стал замечать, что конь мой тяжелее дышит, он раза два споткнулся на ровном месте. Оставалось пять верст до Ессентуков, казачьей станицы, где я мог пересесть на другую лошадь...»

Александр Васильевич Дружинин (1824— 1864), основоположник «натуральной школы» в литературе 40-х годов, принадлежавший к кругу писателей, группировавшихся вокруг, некрасовского журнала «Современник», приезжал в Ессентуки в 1851 году. В повести «Легенда о Кислых водах» Дружинин оставил живую картину станичной жизни, полной военных тревог и опасностей.

На закате через Ессентуки проезжал в Кисловодск офицер Оленинский. Ему советовали переждать до утра, говоря, что на днях трех казаков подстрелили у брода, что есть приказ не ездить ночью по окрестностям курортов. Но смельчак потребовал свежего коня и ускакал. Через несколько часов «неистовый топот коня раздался в стороне кисловодской дороги, и все собрание, уже почуяв что-то ужасное, кинулось к тыну за речку. При лунном свете, в облаках пыли, выбывая искры из каменистой дороги, неслась к станице высокая лошадь без седока, с седлом, сбитым в сторону. Сторожевые казаки, вовремя ухватив ее за поводья, вскрикнули: в их руках храпел и рвался тот самый конь, на котором Оленинский ускакал к Кисловодску». Переполох и смятение усилились, когда увидели, что в чушках нет пистолетов. Тот час офицеры и казаки собрались у ворот, чтобы скакать к месту гибели Оленинского. Лишь позже выяснилось, что он жив. В Кисловодске привязанный им конь сам отвязался и помчался к родной станице, вызвав тревогу и страх. «Старые бабы,—пишет Дружинин,— воины, пешие и конные, дети, ямщики, больные дамы в кофтах, повара, медики и плачущие девушки засыпали всю улицу, толкали друг друга в темноте на завалинки. Отдавливали лапы и хвосты собакам, которые выли, лаяли и дико бросались повсюду».

Много очерков, непосредственных зарисовок появлялось в журналах и газетах. Станичный курорт резко отличался от дворянско-офицерского общества Пятигорска и Кисловодска. Вспомните описание балов в ресторациях этих городов в первой половине прошлого века у Лермонтова и сравните с чисто народной картинкой из статьи «Джигитовка в Ессентуках», напечатанной в 1877 году в газете «Листок для посетителей Кавказских Минеральных Вод».

«В 7 часов утра к обозначенной флагами линии собралось много народа смотреть на джигитовку казаков. Для приезжих на курс из внутренних губерний это зрелище нигде невиданное... Казаки сначала изобразили примерное сражение, потом скакали поодиночке, выделывая на конях разные трудные упражнения, доставали на лету шапки с земли, ехали в карьер, стоя на лошади, пересаживаясь на скаку к другому всаднику, на лету -стреляли в цель, выказывая вообще большую ловкость и искусство. По окончанию джигитовки им предложено было угощение: водка, хлеб, мясо, орехи и рожки... Скоро подошли девушки ессентукские, завязались общие танцы, очень потешавшие публику. Завершилось народное гулянье народным гимном и громким «ура»! храбрым воинам, борющимся за наших православных братии. (Шла русско-турецкая война.—Авт.). В середине вечера музыка заиграла лезгинку, вошли в зал Компанейской гостиницы казак и казачка гребенские в национальных костюмах и протанцевали очень лихо и грациозно местный танец».

В повести Владимира Алексеевича Тихонова (1857—1914) «Меледа» действие происходит в 70-х годах прошлого века в старых Ессентуках. В «Компанейской» гостинице — бал. Традиционный фейерверк. Офицеры составляют большинство курортной публики, как и в лермонтовские времена. Те же нравы, хвастовство, дуэли...

«Когда мы вошли в залу, лезгинка была уже в полном разгаре. Плавно, как лебедь, плыла по паркету высокая статная «мамука», кормилица из дома генерала Баюшкина, а вокруг нее, извиваясь и семеня ногами, летал терский молодой казак. Публика хлопала в такт в ладоши и громкими возгласами выражала свое одобрение. — Не понимаю я здешнего обычая!— шепелявя и картавя, заговорил сзади нас какой-то петербургский ферт.— Бал для общества, и вдруг на нем пляшут простая баба и казак из музыкантской команды! —...красивое зрелище, вот потому и допускают,— старался объяснить ему другой франт. — А ты поди спляши так, тогда и поймешь Терпеть не могу, когда эти петербургские бульонщики приедут сюда, вставят себе в глаз какое-то фрикасе со стеклышком и начнут наши коренные кавказские обычаи критиковать... ...Молодой горский князь, тот, что взял сегодня первый приз на джигитовке, плыл как орел под облаками, выглядывая из-под грациозно приподнятой руки, выбирая среди присутствующих дам себе пару».

В период бурного развития капитализма в России общество курортников уже совсем не походило на дворянско-офицерское, описанное в «Княжне Мери». Герой повести Тихонова сетует, что под его балконом идет непрерывный картеж:

«Приехал какой-то сибирский золотопромышленник, опухший весь, бледный, вообще препротивный. И вместо того, чтобы лечиться, не разгибая спины, трудится на зеленом поле. Говорят, крупно проигрывает.

Герой повести с антипатией говорит о новом классе, об «ожирелых свиньях», которые все чаще появлялись на курортах. Яркие картины ессентукской жизни в период буржуазного курорта оставил Глеб Иванович Успенский (1849—1902), лечившийся в Ессентуках в 1885 году. Выразитель идей народнической революционной демократии 60—80-х годов, бытописатель крестьянской нищеты и трудовой городской бедноты, он один из первых отметил в художественной литературе появление в пореформенной России кулака, «буржуя». Один из его очерков так и назван: «Господин Купон».

Глеб Иванович заехал из Владикавказа в Ессентуки навестить лечившегося здесь Н. К. Михайловского и сам остался на лечение. Вместе они навестили Н. А. Ярошенко на его строящейся кисловодской даче. Николай Константинович Михайловский (1842— 1904) был видным деятелем народнического движения. Демократические симпатии Ярошенко тесно сдружили художника с двумя писателями-публицистами. Кисти Ярошенко принадлежит один из лучших портретов Глеба Ивановича, где хорошо передана глубокая душевная взволнованность, присущая Успенскому... Посещение Кавказа для него не было радостным. Даже величие гор подавляло. Здесь царила все та же общественная несправедливость!

Очерки о Ессентуках полны гнева и презрения к грубым, невежественным, развязным буржуазным посетителям курорта. Они становились хозяевами страны. Кошелек их был толст, и такие приезжали сюда не столько лечиться, сколько для развлечения. В рассказе «Буржуй» (впервые этот термин ввел в литературу И. С. Тургенев, так назвавший купца Фалеева в романе «Новь») Успенский с глубоким отвращением говорит о «буржуйском брюхе», с которым пришлось сидеть на скамейке, слушать во время исполнения музыки его глупую и пошлую речь о том, как местные доктора ему «просолили брюхо... на всю зиму хватит — выдержит!» А вот отрывок из ессентукского очерка Успенского «Наша баба».

«...Против нас... в полукружии аллеи... на полукруглой скамейке резместилась большая компания мужчин и дам того неопределенного сорта, который я не могу иначе назвать как буржуйным... Все они как будто в самом деле «господа», но, вглядевшись попристальнее, начинаешь подозревать, что есть в этой публике что-то недостоверное: вот из этого циммермановского сюртука, ценою в сто рублей, и из-под этой самой модной шляпки глядит на вас лицо как будто бы целовальничье... Подозрительность в подлинности общественного положения этих незнакомцев выясняется в полном объеме тотчас же, как только до вашего уха дойдет частица разговора, который ведут между собой эти «вроде как господа». В лавках, магазинах, а, может быть, и на базарах они привыкли говорить громко, всенародно и откровенно, а иной великолепный «бюст» засмеется таким раскатистым смехом, что развеселая беседа обжорного ряда так и выплывет перед вами как на ладони... Преобладают два рода нейтральных сюжетов разговора, во-первых, разговоры о лечении, о болезни, докторах, и порядках, господствующий в администрации группы, и, во-вторых, разговоры самого скоромного свойства»...

— Приедут, напортят народ в станице и уедут, и ничего от них, кроме грязи, не останется,— говорит в очерке казак, беседующий с автором. Этому пустому, пошлому обществу «мучеников своего удовольствия», богатых бездельников противопоставлен рассказ казака о женщинах из народа, который так глубоко, так самоотверженно любил писатель-демократ. — ...И пулю умеет пустить, и лошадь заарканить, и пашню обработать, да кроме этого и детей сама растит и обряжает... Все в ней есть, все! С ней весь свет —свой дом. Вот это женщина!

Казак рассказывает, как в начале XIX века по Военно-Грузинской дороге женщины-солдатки, пренебрегая опасностью, возили экстра-почту.

«Прямо от печки, от люльки бабе нашей ничего не стоило перейти на козлы... в ямщицкой шапке и армяке... Бабы наши.», те самые, что умеют и песни играть, и хороводы водить, и холсты ткать, и шерсть прясть, и землю пахать, и детей растить, они-то и решились при завоевании Кавказа взять на себя самое трудное, опасное дело, за которое никто не решался взяться, несмотря на выгоды и барыши: возили и курьеров, и фельдъегерей и генералов, и казенные бумаги —«оказии»— все делали бабы... Они же и место обжили... захлопали вальками на Тереке, словом, оживили пустое и нежилое место»...

И автору думалось: «Как жаль, что со времен Некрасова этот славный тип русской женщины так мало останавливает на себе внимание русских поэтов...»