Библиотека

Угас, как светоч, дивный гений

Накануне отъезда Лермонтова из Петербурга, 13 апреля В. Ф. Одоевский подарил ему свою записную книжку с надписью: «Поэту Лермонтову дается сия моя старая и любимая книга с тем, чтобы он возвратил мне ее сам и всю исписанную». Где-то в дороге загрустивший Лермонтов достал подаренную ему книгу и набросал карандашом первые строки:

Как однажды тучка золотая
На седом утесе ночевала...

Потом вычеркнул их и между ними написал снова:

Ночевала тучка золотая
На груди утеса-великана...

Так строка за строкой на страницах этой книги появлялись стихи — шедевры русской поэзии. Явившееся в дороге вдохновение скрасило поэту горечь одиночества. За «Утесом» появилось стихотворение «Спор». В Москве Лермонтов переписал «Спор» на отдельный листок и отдал его Ю. Ф. Самарину для журнала «Москвитянин».

В письме И. С. Гагарину Самарин вспоминал об этой последней встрече с поэтом: «Я никогда не забуду нашего последнего свидания, за полчаса до его отъезда. Прощаясь со мной, он оставил мне стихи, его последнее творение... Он говорил о своей будущности, о своих литературных проектах, и среди всего этого он проронил о своей скорой кончине несколько слов, которые я принял за обычную шутку с его стороны. Я был последний, который пожал ему руку в Москве». По пути из Москвы, в Туле, Лермонтов догнал своего друга и родственника Алексея Аркадьевича Столыпина. Дальше они поехали вместе.

9 мая 1841 года Лермонтов приехал в Ставрополь. Отсюда он писал Е. А. Арсеньевой: «Милая бабушка, я сейчас приехал только в Ставрополь и пишу к вам; ехал я с Алексеем Аркадьевичем и ужасно долго ехал, дорога была прескверная, теперь не знаю сам еще, куда поеду; кажется, прежде отправлюсь в крепость Шуру, где полк, а оттуда постараюсь на воды...»

Тут же написал он и второе письмо — С. Н. Карамзиной: «Я только что приехал в Ставрополь, дорогая m-lle Sophie, и в тот же день уезжаю в экспедицию с Столыпиным-Монго. Пожелайте мне счастья и легкого ранения, это все, что только можно мне пожелать. Я надеюсь, что это письмо вас застанет еще в С.-Петербурге и что в ту минуту, как вы будете его читать, я ворвусь в пролом Черкея. Так как вы обладаете основательными познаниями в географии, то я не заставлю вас смотреть на карту, чтобы узнать, где это; но в помощь вашей памяти скажу, что это между Каспийским и Черным морем, немного южнее Москвы и немного севернее Египта, а главное, довольно близко к Астрахани, которая вам так хорошо знакома.

Я не знаю, будет ли это продолжаться, но в течение моего путешествия я был одержим демоном поэзии, т. е. стихов. Я заполнил наполовину книгу, которую мне подарил Одоевский, что мне вероятно принесло счастье».

10 мая Лермонтов получил подорожную, подписанную генералом Граббе. В ней предписывалось: «От города Ставрополя до крепости Темир-Хан-Шуры Тенгинского пехотного полка господину поручику Лермонтову... давать по две лошади с проводником, за указанные прогоны, без задержания».

Путь в Темир-Хан-Шуру (ныне г. Буйнакск) лежал через Георгиевск, куда Лермонтов со Столыпиным прибыли 12 мая. Всего 40 верст отделяли поэта от Пятигорска. Трудно было побороть искушение свернуть с пред писанного пути и заехать в полюбившийся городок.

Ремонтер Борисоглебского уланского полка П. И. Магденко, встретившийся с Лермонтовым и Столыпиным в Георгиевске, рассказывал, как долго и настойчиво поэт уговаривал Столыпина заехать в Пятигорск. Тот не решался. Наконец, Лермонтов, вспоминает Магденко, вынул из кармана кошелек с деньг ами, взял из него монету и сказал: «— Вот, послушай, бросаю полтинник, если упадет кверху орлом — едем в отряд, если решеткой — едем в Пятигорск. Согласен?»

Столыпин молча кивнул. Полтинник был брошен, и к нашим ногам упал решеткою вверх. Лермонтов вскочил и радостно закричал: «В Пятигорск, в Пятигорск!..» Несмотря на ливший вторые сутки дождь, решили ехать. Вскоре были поданы лошади и поэт снова оказался на знакомой ему дороге.

Промокшие спутники приехали, наконец, в Пятигорск и остановились в гостинице Найтаки, так называемой ресторации. «Минут через 20, — пишет Магденко, — в мой номер явились Столыпин и Лермонтов, уже переодетыми, в белом как снег белье и халатах... Потирая руки от удовольствия, Лермонтов сказал Столыпину: «Ведь и Мартышка, Мартышка здесь. Я сказал Найтаки, чтобы послали за ним». Именем этим Лермонтов приятельски называл старинного своего хорошего знакомого, а потом скоро противника...»

В Пятигорск Лермонтов приехал вечером 13 мая. На другой день явился он к военному коменданту полковнику В. И. Ильяшенкову. Комендантура находилась недалеко от ресторации, здесь же, на бульваре, в Доме для неимущих офицеров. Как рассказывал позднее П. К. Мартьянову В. И. Чилаев, служивший в комендатуре, после доклада плац-адъютанта о прибывших Лермонтов и Столыпин вошли в кабинет коменданта.

«— А, здравствуйте, господа, — приветствовал их нахмуренный представитель власти, сделав шаг вперед — зачем и надолго ли пожаловали?

— Болезнь загнала, господин полковник, — начал было речь Лермонтов, но Ильяшенков, желая выказать строгость, перебил его словом: «позвольте!» и, обратясь к Столыпину, сказал:

— Вы — старший, отвечайте.

Столыпин объяснил причину прибытия и подал медицинское свидетельство и рапорт о дозволении лечиться в Пятигорске. Его примеру последовал и Лермонтов. Комендант, прочитав рапорты, передал их плац-адъютанту с приказанием представить их в штаб, а молодым людям, пожав руки, сказал:

— Хотя у меня в госпитале и нет мест, ну, да что с вами делать, оставайтесь! Только с уговором, господа, не шалить и не бедокурить! В противном случае, вышлю в полки, так и знайте!

— Больным не до шалостей, господин полковник, — отвечал с поклоном Столыпин.

— Бедокурить не будем, а повеселиться немножко позвольте, господин полковник, — поклонился в свою очередь почтительно Лермонтов. — Иначе ведь мы можем умереть от скуки, и вам же придется хоронить нас.

— Тьфу, тьфу! — отплюнулся Ильяшенков, — что это вы говорите! Хоронить людей я терпеть не могу. Вот если бы вы, который-нибудь, женились здесь, тогда бы я с удовольствием пошел к вам на свадьбу.

— Жениться!., тьфу, тьфу! — воскликнул с притворным ужасом Лермонтов, пародируя коменданта. — Что это вы говорите, господин полковник, да я лучше умру!

— Ну вот, ну вот! я так и знал, — замахал руками Ильяшенков, — вы неисправимы, сами на себя беду накликаете. Ну, да идите с богом и устраивайтесь!... а там, что бог даст, то и будет».

Боязливый, но добродушный служака Ильяшенков не ради красного словца уповал на божью помощь. Он знал, что его разрешение Лермонтову остановиться в Пятигорске может вызвать всевозможные препятствия и осложнения, как только об этом станет известно командованию войсками Кавказской линии. И они действительно возникли незамедлительно.

Вскоре из Ставрополя пришло строгое предписание, в котором начальник штаба войск Кавказской линии полковник А. С. Траскин отметил, что болезнь Лермонтова «может быть излечена другими средствами» и приказал отправить его «по назначению». Пришлось Лермонтову представить в штаб медицинское свидетельство о болезни, выданное ординатором Пятигорского военного госпиталя лекарем Барклаем де Толли.

Во время посещения коменданта Лермонтов познакомился с майором в отставке Василием Ивановичем Чилаевым, предложившим Лермонтову и Столыпину снять под квартиру домик в его усадьбе на окраине города, у подножья Машука. В этом домике поэт провел последние два месяца своей жизни.

Среди отдыхавших в Пятигорске Лермонтов встретил много старых знакомых, приятелей. Он любил веселую компанию, в которой можно было хоть немного отвлечься от грустных дум и душевных волнений. Приятели собирались в квартире поэта или же отправлялись к генералу П. С. Верзилину, в находившийся по соседству дом.

Светлыми часами в жизни ссыльного поэта были его встречи с видным русским ученым, бывшим профессором медицинского факультета московского университета И. Дядьковским (1784-1841). Об одной из таких встреч очевидец писал: «Беседа его е Иустином Евдокимовичем зашла далеко за полночь Долго беседовали они о Байроне, Англии, о Бэконе. Лермонтов с жадностью расспрашивал о московских знакомых. По уходе его Иустин Евдокимович много раз повторял: «Что за умница».

За беззаботностью и веселостью, этой сознательно создаваемой поэтом внешней оболочкой, — скрывалась напряженная духовная жизнь. Самое убедительное подтверждение этому — его письма и творчество.

«Милая бабушка, пишу к вам из Пятигорска, куды я опять заехал и где пробуду несколько времени для отдыху... Напрасно вы мне не послали книгу графини Ростопчиной; пожалуйста, тотчас по получении моего письма пошлите мне ее сюда в Пятигорск. Прошу вас также, милая бабушка, купите мне полное собрание сочинений Жуковского последнего издания и пришлите также сюда тотчас. Я бы просил также полного Шекспира, по-английски, да не знаю, можно ли найти в Петербурге; препоручите Екиму. Только, пожалуйста, поскорее; если это будет скоро, то здесь еще меня застанет. То что вы мне пишете о словах г. Клейнмихеля, я полагаю, еще не значит, что мне откажут отставку, если я подам; он только просто не советует; а чего мне здесь еще ждать?

Вы бы хорошенько спросили только, вы пустят ли, если я подам? Прощайте, милая бабушка, будьте здоровы и покойны...»

Это строки из последнего дошедшего до нас письма. Их хочется перечитывать вновь и вновь, потому что за ними видится живой Лермонтов. Не тот, образ которого нарисован в воспоминаниях армейских сослуживцев и случайных попутчиков поэта, а настоящий, каким его мало кто из современников видел и знал.

Неутоляемая жажда творческого труда, щемящая тоска, нерастраченная нежность к далеким друзьям, тревога о своей изгнаннической судьбе, — все это слилось в уме и сердце поэта. Таким он был в последние месяцы пребывания в Пятигорске.

В подаренную Одоевским записную книгу Лермонтов вписал свои последние стихи. Каждое из них — шедевр, жемчужина русской поэзии. Не случайно в рецензии Белинского на вышедшую несколько позднее IV часть «Стихотворений М. Лермонтова» среди 11 названных им выдающихся созданий, опубликованных в этой части, 9 — из записной книжки, подаренной Одоевским.

Поэтому и к ней мы с полным основанием можем отнести замечательные слова русского критика, сказанные о IV части: «...эта маленькая тетрадка драгоценнее многих толстых книг... «Сон», «Тамара», «Утес», «Выхожу один я на дорогу», «Морская царевна», «Из-под таинственной, холодной полумаски», «Дубовый листок оторвался от ветки родимой», «Нет, не тебя так пылко я люблю», «Не плачь, не плачь, мое дитя», «Пророк», «Свидание», — одиннадцать пьес, все высокого, хотя и неравного достоинства, потому что «Тамара», «Выхожу один я на дорогу» и «Пророк», даже и между сочинениями Лермонтова, принадлежат к блестящим исключениям».

Последние стихотворения поэта разнообразны по форме и по содержанию. И в то же время в них имеется много общего. Главное, что объединяет большинство их, — автобиографичность. В них получил яркое отражение образ самого поэта.

Личными переживаниями Лермонтова навеяны стихотворения «Сон», «Нет, не тебя так пылко я люблю», «Выхожу один я на дорогу». Тревожные размышления поэта-изгнанника нашли глубокое лирическое выражение в стихотворении «Листок»:

Дубовый листок оторвался от ветки родимой
И в степь укатился, жестокою бурей гонимый...

Мысль о личной судьбе поэта заключена и в стихотворении «Пророк». Образом изгнанного пророка Лермонтов говорит, что ждет человека, гражданина, поэта, осмеливающегося сказать людям слово правды, поднять голос в защиту справедливости:

Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья:
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья.

О стихотворении «Пророк» Белинский сказал: «Какая глубина мысли, какая страшная энергия выражения! Таких стихов долго, долго не дождаться России!..» Где бы ни был поэт, находясь в ссылке, чем бы ни занимался — участвовал ли в военных экспедициях или лечился на водах, — жил он мыслями о родине, о литературе, об оставленных на севере друзьях. Это была «одна, но пламенная страсть» поэта.

Оторванный от родных мест, лишенный возможности заниматься любимым делом, Лермонтов испытывал глубокое душевное одиночество. Были у поэта в Пятигорске добрые знакомые, приятели. Но больше было недругов, скрытых и явных. Они не только сами питали враждебные чувства к Лермонтову, но и старались посеять рознь между поэтом и теми людьми, которые его окружали.

К сожалению, окружение это, по справедливому замечанию хорошо знавшего Лермонтова писателя И. И. Панаева, в большинстве «состояло или из людей светских, смотрящих на все с легкомысленной, узкой и поверхностной точки зрения, или из тех мелкоплавающих мудрецов-моралистов, которые схватывают только одни внешние явления и по этим внешним явлениям и поступкам произносят о человеке решительные и окончательные приговоры.

Лермонтов был неизмеримо выше среды, окружавшей его, и не мог серьезно относиться к такого рода людям...» Все это создавало вокруг поэта сложную обстановку, которой и пытались воспользоваться недруги Лермонтова. Ценные сведения об этих враждебных поэту действиях его недоброжелателей сообщил уже упоминавшийся первый биограф Лермонтова П. А. Висковатов, встречавшийся и беседовавший со многими людьми, знавшими Лермонтова и обстоятельства его жизни.

«Как в подобных случаях это бывало не раз, — пишет П. А. Висковатов, — искали какое-либо подставное лицо, которое, само того не подозревая, явилось бы исполнителем задуманной интриги. Так, узнав о выходках и полных юмора проделках Лермонтова над молодым Лисаневичем (прапорщиком Эриванского карабинерского полка. — П. С), одним из поклонников Надежды Петровны Верзилиной, ему через некоторых услужливых лиц было сказано, что терпеть насмешки Михаила Юрьевича не согласуется с честью офицера. Лисаневич указывал на то, что Лермонтов расположен к нему дружественно и в случаях когда увлекался и заходил в шутках слишком далеко, сам первый извинялся перед ним и старался исправить свою неловкость. К Лисаневичу приставали, уговаривали вызвать Лермонтова на дуэль - проучить. «Что вы?! — возражал Лисаневич. — Чтобы у меня поднялась рука на такого человека!»

Много врагов было в короткой жизни поэта. Но среди них особую роль взял на себя один, получивший позорное имя убийцы великого русского поэта. Это был майор в отставке Н. С. Мартынов, тот самый старый знакомый поэта, его однокашник по юнкерской школе, предстоящей случайной встрече с которым так обрадовался Лермонтов, приехав в Пятигорск.

Мартынов был человеком себялюбивым и чванливым, внутренне озлобленным неудачной военной карьерой, о которой он мечтал. Ведя праздный образ жизни в Пятигорске, Мартынов отличался особой странностью, вызывавшей насмешки окружающих. Он любил рядиться в черкеску с засученными рукавами и носил при этом шашку и огромный кинжал. Орудием провокации против Лермонтова Мартынов стал довольно легко, потому что сам уже давно питал к нему скрытую неприязнь.

Безобидной шутки Лермонтова для него оказалось достаточно, чтобы вызвать на дуэль. Это случилось на вечере в доме Верзилиных. О том, что произошло, подробно рассказала в своих воспоминаниях падчерица Верзилина Эмилия Александровна Клингенберг (в замужестве Шан-Гирей):

«13 июля собрались к нам несколько девиц и мужчин и порешили не ехать на собрание, а провести вечер дома... Михаил Юрьевич дал слово не сердить меня больше, и мы, провальсировав, уселись мирно разговаривать. К нам присоединился Л. С. Пушкин.., и принялись они вдвоем острить свой язык a gui mieux... Ничего злого особенно не говорили, но смешного много; но вот увидели Мартынова, разговаривающего очень любезно с младшей сестрой моей Надеждой, стоя у рояля, на котором играл князь Трубецкой. Не выдержал Лермонтов и начал острить на его счет, называя ere montagnard an grand poignard» (Мартынов носил черкеску и замечательной величины кинжал). Надо же было так случиться, что, когда Трубецкой ударил последний аккорд, слово «poignard» (кинжал) разнеслось по всей зале. Мартынов побледнел, закусил губы, глаза его сверкнули гневом; он подошел к нам и голосом весьма сдержанным сказал Лермонтову: «Сколько раз просил я вас оставить свои шутки при дамах», и так быстро отвернулся и отошел прочь, что не дал и опомниться Лермонтову, а на мое замечание «язык мой — враг мой» Михаил Юрьевич ответил спокойно: «Се n'est rien; demin nous seron bons amis». Танцы продолжались, и я думала, что тем кончилась вся ссора. На другой день Лермонтов и Столыпин должны были ехать в Железноводск. После уже рассказывали мне, что, когда выходили от нас, то в передней же Мартынов повторил свою фразу, на что Лермонтов спросил: «Что ж, на дуэль, что ли, вызовешь меня за это?» Мартынов ответил решительно: «Да», и тут же назначили день».

14 июля, на другой день после этого события, Лермонтов выехал в Железноводск, где принимал ванны. 15 июля 1841 года из Желез-новодска он направился к месту встречи участников дуэли. К вечеру этого дня пистолетный выстрел на Машуке прервал жизнь великого русского поэта.

Власти приняли все меры, чтобы не допустить никаких обвинений в адрес виновников гибели Лермонтова. На другой день после дуэли полковник Траскин приказал немедленно разослать по своим полкам лечившихся в Пятигорске офицеров. В город были присланы жандармы.

Декабрист Н. И. Лорер писал: «Я заметил, что прежде в Пятигорске не было ни одного жандармского офицера, но тут, бог знает откуда, их появилось множество, и на каждой лавочке отдыхало, кажется, по одному голубому мундиру. Они, как черные враны, почувствовали мертвое тело и нахлынули в мирный приют исцеления, чтоб узнать, отчего, почему, зачем и потом доносить по команде, привдиво или ложно».

Следствие по делу об убийстве Лермонтова носило формальный характер. Как следователи, так и подследственные были убеждены, что Николай I благосклонно отнесется к убийце и секундантам.

Царь отменил даже то незначительное наказание, которое было определено судом, и приказал Мартынова посадить на три месяца на гауптвахту и предать церковному покаянию, а секундантов простить.

Весть о гибели Лермонтова передовое русское общество встретило глубокой скорбью. «Как грустно слышать о смерти Лермонтова и, к сожалению, эти слухи верны... Лермонтов выстрелил в воздух, а Мартынов подошел и убил его. Все говорят, что это убийство, а не дуэль», — писал Андрей Елагин.

«...Да, сердечно жаль Лермонтова, — писал П. А. Вяземский А. Я. Булгакову, — особенно узнавши, что он был так бесчеловечно убит. На Пушкина целила, по крайней мере, французская рука, а русской руке грешно было целить в Лермонтова».

С возмущением и по-своему встретил весть о гибели Лермонтова генерал А. П. Ермолов: «Уж я бы не спустил этому Мартынову. Если бы я был на Кавказе, я бы спровадил его; там есть такие дела, что можно послать, да вынувши часы считать, через сколько времени посланного не будет в живых. И было бы законным порядком. Уж у меня бы он не отделался. Можно позволить убить всякого другого человека, будь он вельможа и знатный: таких будет много, а этих людей не скоро дождешься».

«Пишу вам, мой друг, — сообщал Ю. Ф. Самарин И. С. Гагарину, — под тяжелым впечатлением только что полученного мной известия. Лермонтов убит Мартыновым на дуэли... Эта смерть после смерти Пушкина, Грибоедова и других наводит на очень грустные размышления».

С убийством Лермонтова погибли прекрасные надежды Белинского на приближение нового блестящего этапа в творчестве любимого поэта и писателя. «Беспечный характер пылкая молодость, жадная впечатлении бытия, самый род жизни, - писал Белинский, - отвлекали его от мирных кабинетных занятий, от уединенной думы, столь любезной музам; но уже кипучая натура его начала устаиваться, в душе пробуждалась жажда труда и деятельности, а орлиный взор спокойнее стал вглядываться в глубь жизни. Уже затевал он в уме, утомленном суетою жизни, создания зрелые; он сам говорил нам, что замыслил написать романтическую трилогию, три романа из трех эпох жизни русского общества (века Екатерины II, Александра I и настоящего времени), имеющие между собою и некоторое единство... как вдруг —

Младой певец
Нашел безвременный конец!
Дохнула буря, цвет прекрасный
Увял на утренней заре,
Потух огонь на алтаре!»

Этими пушкинскими строками из «Евгения Онегина» Белинский выразил сердечную печаль по гибели великого поэта. «Мы, — утверждал Белинский, — лишились в Лермонтове поэта, который по содержанию шагнул бы дальше Пушкина».

Мы вспомнили, дорогой читатель, основные события в жизни Лермонтова, навсегда связавшие его с Кавказскими Минеральными Водами. Теперь нам предстоит пройти по местам, освященным памятью о Лермонтове и занявшим важное место в его жизни и творчестве, по тем многочисленным тропинкам, по которым когда-то ходил поэт и герои его бессмертных произведений.