Спелео

Дневник

Дежурные в лагере на поверхности: ефрейтор Канава, спелеолог Меретё

16 июля, 22 часа

Я один. Совершенно один, среди вечной тишины и вечного мрака. Долго стоял я на дне колодца и смотрел вверх на маленькую светящуюся точку — последний привет, который посылали мне люди. Но вот и этот огонек исчез.

Некоторое время еще слышу какой-то шум, потом - тишина. Один, совсем один! Я еще не могу в это поверить, хотя сам к этому стремился, сам этого хотел.

Мрак давит на меня. Слабый свет моей лампочки не в силах разогнать черноту этого безжизненного пространства, где полновластно царствует единственный повелитель — камень. Я чувствую себя совсем ничтожным. Положение мое трагично, но я не хочу в этом признаться. Нет, это невозможно! О, мое призвание, куда ты меня завело? Я один, затерянный в недрах земли. Стою и не свожу глаз с черного провала. Безмолвие наваливается на меня невыносимым грузом. И только холод обрывает мои размышления. Я взбираюсь на глыбы морены и спускаюсь к палатке. Хаос неописуемый, превосходящий даже то, что было в последние месяцы в моей комнате в США. Вспоминая удивленные лица тех, кто тогда ко мне заходил, не могу удержаться от улыбки...

Прежде всего я отыскиваю мой спальный мешок, извлекаю из нейлоновых чехлов одежду и раскладываю все по палатке, чтобы вещи не промокли. Затем переношу снаряжение и продукты, которые сложены на морене.

Почувствовав вскоре усталость, хочу прилечь. Я снимаю холодный и мокрый комбинезон и бросаю его посреди палатки. Поспешно раздеваюсь и ныряю в пуховый спальный мешок — в нем относительно тепло. И тотчас засыпаю, сломленный усталостью, не успев даже поразмыслить о последних событиях, следовавших одно за другим с невероятной быстротой.

17 июля, утро

1-е пробуждение

Первая подземная ночь прошла относительно хорошо, без тревог и даже без сновидений. Тем не менее проснулся я разбитым и совершенно не представлял, который был час. Но сегодня я еще имел право спросить об этом по телефону. До сегодняшнего вечера — период акклиматизации, поэтому мне будут ежечасно сообщать точное время до 22 часов — часа отсчета, который я назначил сам. После этого у меня не останется никаких ориентиров времени.

Весь пол палатки покрыт ледяной водой, которая мгновенно пропитывает обувь; ноги мокрые, и я дрожу от холода. Хорошо, что вчера я сообразил сложить одежду около постели; теперь, проснувшись, я буквально прыгаю в брюки и тотчас натягиваю толстую шерстяную рубаху, а поверх нее пуловер из верблюжьей шерсти. От холодного влажного воздуха захватывает дух, однако я не сдаюсь: быстро подогреваю воду, кинув в нее немного сахара и какао. Вместе с приятной теплотой, которая разливается внутри с каждым глотком, ко мне постепенно возвращается бодрость. Но когда кружка пустеет, мне опять становится холодно и тоскливо.

Снова принимаюсь за прерванную работу по благоустройству своего лагеря. Переношу с морены к палатке все необходимые вещи, в том числе мой красный складной столик. Я постарался, чтобы большая часть предметов была красной. Я думаю, что этот теплый цвет должен быть приятен для глаз, и поэтому даже чернила у меня красные! Вскоре мой столик исчезает под грудой самых разнообразных вещей. Тут и ножи, и бумага, и электрические лампочки, и зажигалки, и бог знает что еще. Посудный столик-буфет, поставленный справа от входа, завален не меньше: на нем громоздятся коробки с пленками, папки и тетради с заметками о моих геологических исследованиях на Цейлоне во время экспедиции 1960 года.

Все мое снаряжение упаковано в непромокаемые пляжные мешки, которые благодаря небольшому размеру легко проходят сквозь "кошачий лаз" тридцатиметрового колодца. К сожалению, многие мешки порвались, и их больше нельзя будет использовать.

Чтобы зажигать свет не вставая, перетаскиваю в палатку и устанавливаю у изголовья койки второй комплект электрических батарей; это целый ящик, и по дороге я несколько раз спотыкаюсь о камни. Наконец устанавливаю на место проигрыватель, который мне одолжили, и сразу же ставлю пластинку. Третий концерт Бетховена для фортепьяно с оркестром. Эта величественная музыка производит на меня неизгладимое, потрясающее впечатление. Здесь, в пещере, каждый звук резонирует очень странно. Трудно описать охватившее меня чувство.

Попробуйте представить одинокого человека, который сидит во мраке на брезентовом раскладном стуле и слушает в абсолютной тишине неповторимую музыку. Слушает и знает, что это единственное, что связывает его с духовным миром людей.

С поверхности мне сообщили, что уже 20 часов.

Удивительно, как быстро пролетел день! Я даже не заметил, что пропустил свой полуденный завтрак, и

только теперь решил подогреть суп и поджарить себе немного помидоров. Покончив с едой, еще раз осматриваю свои владения и с горечью убеждаюсь: ледниковая морена все так же завалена многочисленными мешками со снаряжением и продуктами.

Продуктов я взял с собой не на два, а на целых три месяца. Эта предосторожность была вызвана следующими соображениями. Поскольку у меня не будет часов, возможно, что мой "день" покажется мне длиннее обычного. В таком случае я буду есть гораздо больше, может быть, четыре или пять раз в день. Значит, чтобы не нарушился ход эксперимента, мне понадобится больший запас продовольствия. Если же мои физиологические сутки окажутся короче нормальных, у меня останется излишек пищи. Но это не беда. В таком важном деле с этим не стоит считаться. Было бы слишком обидно, если бы мне пришлось подняться на поверхность раньше срока из-за нехватки продовольствия. Так или иначе, назавтра меня ожидала веселенькая работа!

Запираюсь в палатке и предусмотрительно зажигаю обогреватель, чтобы не слишком мерзнуть ночью. Потом ложусь еще поспешнее, чем вчера, и ставлю пластинки: мне просто необходимо слышать какие-нибудь звуки, потому что это полное безмолвие ужасно.

Но вскоре раздается звонок телефона. С поверхности мне сообщают: 22 часа ровно, час отсчета, эксперимент "вне времени" начинается. "До свидания! Желаем тебе удачи, Мишель!"

И только тогда я начинаю поносить самого себя последними словами за то, что не догадался засечь время проигрывания какой-нибудь пластинки.

Так началось мое путешествие вне времени по волнам подземной ночи.

Я уже провел здесь 33 часа.

Среда, 18 июля

2-е пробуждение

Этой ночью я просыпался неоднократно. Но когда я почувствовал, что мышцы мои достаточно расслабились, я решил, что пора вставать.

Мне кажется, что сейчас восемь утра, но, по совести говоря, я не уверен — может быть, девять часов, а может, и десять. Прослушав пластинку Мариано, встаю и тут же опрокидываю бутылку минеральной воды, которую с вечера оставил в ногах возле койки. Одеваюсь потеплее: поверх шелкового белья — шерстяная рубаха, толстый пуловер и красные брюки с пуховой подкладкой. Вытираю воду и стараюсь по возможности осушить пол. Для этого неприятного дела мне очень пригодилась туалетная бумага, которую перед самым спуском дал мне мой друг К. Широко распахиваю полотнище входа и выбираюсь наружу, чтобы подогреть себе завтрак. Жуткий холод! Натягиваю красную куртку, подбитую пухом, нахлобучиваю капюшон, но сразу же его отбрасываю, потому что он мне очень мешает.

Установив газовую плитку перед входом в палатку — чтобы пар не осаждался внутри,— кипячу воду, завтракаю и, покончив с едой, растягиваюсь во всей амуниции на койке. Прочитываю несколько страниц из книги Бомбара "За бортом по своей воле", слушая одновременно сонаты Бетховена и Листа. Через какое-то время, продолжительность которого мне трудно определить, я вдруг вспоминаю о неописуемом хаосе в палатке и вновь принимаюсь приводить все в порядок. Как и вчера, я снова хожу от палатки к морене, где свалены нейлоновые мешки, и обратно. Перетаскиваю многочисленные мешки, в которых упаковано все мое снаряжение, обернутое несколькими слоями алюминиевой фольги. Этот способ упаковки я придумал сам, чтобы предохранить мои вещи на время спуска. Теперь я вижу, что упаковка оказалась прочной: ничто из снаряжения не пострадало и все вещи сухие.

Я складываю мешки в палатке и осторожно снимаю защитные нейлоновые чехлы — они еще могут мне пригодиться! Потом отправляюсь за своим складным столом. Перенести его оказалось нелегко, и я едва не переломал себе все кости, пока карабкался с этим неудобным грузом по каменным глыбам. Путь себе освещаю ацетиленовой лампой. Перед палаткой мне приходится всякий раз снимать каску, чтобы случайно не поджечь нейлоновую оболочку. Установив стол, чувствую истинное облегчение: наконец-то палатка, которая станет моим изолированным мирком, приобретает "жилой" вид.

Я работал довольно долго, устал, измучился, а главное, не имел ни малейшего представления о времени... Почувствовав голод, подумал, что сейчас должно быть около 13 часов. Для первого раза решил приготовить себе макароны с сыром. Как за них приняться? Заглядываю в записную книжку, в которую Ноэли, секретарь спелеологического клуба Мартеля, переписала для меня несколько самых простых кулинарных рецептов. Затем бросаю в кипяток горсть макарон и, когда мне кажется, что они готовы, сливаю воду. Потом вываливаю макароны на бумажную тарелку, добавляю масло, соль и сыр. Получилось не очень уж вкусно, но я доволен своей стряпней. После еды снова занимаюсь разными мелочами, читаю и, хотя мой график времени показывает 16 часов, начинаю засыпать. Звоню наверх, сообщаю товарищам свое предполагаемое время, считаю до 120 и указываю количество ударов сердца между двумя обусловленными сигналами, отмечая пульс по биению сонной артерии. Все это я обязан проделывать каждый раз, когда просыпаюсь, ем или ложусь спать — на всех стадиях моего биологического цикла. Измеряю температуру — у меня 36,8°. На сей раз не зажигаю обогревателя и оставляю вход в палатку открытым, чтобы проверить, смогу ли я выдержать холод и сырость.

Ночь выдалась беспокойная. Даже во сне меня волновали заботы прошедшего дня: мне снилось, что я отыскал наконец пропавшие электрические лампочки. Я просто не знал, куда затерялись мои запасные лампочки, и это очень тревожило меня с тех пор, как я очутился под землей. У меня осталось всего две лампочки, и, если обе они по какой-нибудь несчастной случайности перегорят или разобьются, мне придется пользоваться в палатке газовым освещением. А это крайне нежелательно. Газовое освещение вдвойне опасно из-за возможной утечки газа и угрозы пожара.

Проснувшись, я четыре или пять раз звонил на поверхность, но никто не подошел. Я решил, что Жан-Пьер и Канова, спелеолог и ефрейтор из отряда республиканской безопасности, которые дежурят у входа в пропасть, еще спят. В самом деле, по моим расчетам должно быть 22 часа, но мне кажется, что сейчас уже утро. Замечаю, что внешняя оболочка спального мешка отсырела, а потолок палатки над моей головой весь покрыт мелкими каплями. Я быстро встаю и осматриваю всю палатку. Пол промок. Вода просачивается сквозь центральный шов.

С электрическим фонарем в руках пролезаю в узкое пространство между внешней и внутренней оболочкой палатки, стараясь не зацепить растяжек. То, что я увидел там, привело меня в ужас! Вода буквально струилась по внутренней поверхности внешней нейлоновой оболочки и местами стекала на внешнюю поверхность внутренней оболочки, собираясь там в лужицы. На полу все складки нижней внешней оболочки заполнены водой, а поролоновая подстилка буквально купается в воде, которая все время прибывает. Оказалось достаточно ничтожного изменения температуры, вызванного моим присутствием в палатке, чтобы началась такая страшная конденсация влаги, А ведь спелеологи, которые сами никогда не сталкивались с этим явлением, говорили, что на внутренней стороне внешней оболочки влага конденсироваться не будет!

И это было не единственным моим бедствием. Пластмассовая застежка-молния на внешнем нейлоновом полотнище входа сломалась при установке палатки. Это очень огорчило меня; теперь палатка утратит свою герметичность и вся придуманная мною система вентиляции уже не будет действовать нормально. Значит, я не смогу часто пользоваться обогревателем, поскольку он выделяет большое количество углекислого газа. Да и внутренняя оболочка палатки тоже не застегивается достаточно плотно: молнии не хватает до конца. Я весьма сожалею, что не попросил сделать внутреннюю оболочку палатки из шелка — шелк гораздо лучше удерживает тепло.

С горечью отмечаю я все эти просчеты, которые удалось выявить только сейчас, когда было уже поздно. До сих пор никто еще не предпринимал подобных попыток, и я не мог воспользоваться опытом предыдущих экспедиций. Штурмуя горные вершины, альпинисты используют самое новое, самое совершенное снаряжение и оборудование, которое с каждым разом улучшается. А мне пришлось все изобретать заново, потому что никто еще не сталкивался со столь враждебной средой. Моя техника и снаряжение должны были отвечать двум основным требованиям: защищать меня от холода и сырости и обеспечивать мне необходимый минимум удобств. Но, увы, у меня не было ни времени, ни возможности все проверить заранее.

Четверг, 19 июля,

3-е пробуждение

Я проснулся в час ночи. Так я думаю, но интуитивно понимаю, что сейчас гораздо позднее — часов шесть утра. До этого я просыпался, по-видимому, не в 23 часа, а часа в 2 или 3. Чувствую себя свежим и отдохнувшим, значит, сейчас не может быть середина ночи, скорее — раннее утро. Кроме того, не должно быть такого большого смещения во времени, ведь я еще очень мало нахожусь под землей. Во всяком случае, время для меня не тянется, скорее наоборот — оно летит стрелой.

Снова принимаюсь приводить все в порядок. И вскоре чувствую голод. Я думаю, что прошло не более двух часов. Значит, сейчас около трех утра. И все-таки мне кажется, что сейчас уже 11 утра. На своем графике я отмечаю именно это время, поскольку я не могу смириться с мыслью, что ночь еще не кончилась. Видимо, я неправильно определил время, потому что ощущаю голод, а этого не могло быть в три часа утра. И тогда мне приходит в голову, что я невольно искажаю свое представление об истекшем времени. С этим должно быть покончено: я обещаю себе не обращать больше внимания на функции своего организма, когда буду отмечать дни и часы. Любопытно было бы сравнить мой график с действительным временем там, на поверхности...

На завтрак у меня все те же макароны с сыром, одно яйцо и кружка горячего питья с печеньем. После этого я долго читал и лег спать в 16.00.

Пятница, 20 июля

4-е пробуждение

По моему представлению, я проснулся в три часа утра 20 июля. Сегодня я приступлю к геологическим изысканиям: надо исследовать сеть подземных источников массива Маргуарейс. Справиться с этим будет нелегко.

Для начала я составляю гидрографическую карту в горизонтальном разрезе. Затем решаю отправиться на ледник и определить на месте форму ледяных кристаллов. Натягиваю резиновые сапоги и иду за палатку, где ледник круто обрывается вниз. Здесь заранее было вбито в лед множество металлических стержней; цепляясь за них, я спускаюсь ниже, чтобы выбрать самый интересный для зарисовок участок. Отыскав такое место, сначала осушаю его промокательной бумагой, затем прикладываю ко льду чистый лист и заштриховываю его мягким карандашом: очертания кристаллов проступают светлыми пятнами на сером фоне. Работа эта требует особой тщательности, потому что, когда я прижимаю бумагу, лед начинает подтаивать от тепла моих рук и тогда изображения кристаллов расплываются.

С трудом сохраняя равновесие на скользком обрыве, делаю несколько таких калькированных зарисовок. Но я очень замерз и больше рисовать не могу. Хочу сфотографировать ледник — может быть, что-нибудь получится. Для этого пришлось покинуть свое "насиженное" место на обрыве и сходить в палатку, где на кухонном столе-шкафчике лежал фотоаппарат. Я готовлю лампу-вспышку, кладу в карманы лампочки и опять иду на обрыв. Снова пытаюсь добраться до маленькой ниши, в которой оттаявшие кристаллы выступают из плоскости ледника, сверкая тысячами огней. Нажимаю спуск фотоаппарата и в то же мгновение чувствую, что начинаю скользить под уклон. О ужас! Стараюсь перевернуться на спину, прижимая одной рукой аппарат к груди. Лишь в самый последний момент мне удается ухватиться свободной рукой за вбитый в лед стержень и остановиться в нескольких шагах от края многометровой пропасти.

Моя ацетиленовая лампа на каске внезапно гаснет, и я оказываюсь в кромешной тьме. Пытаюсь снова зажечь лампу с помощью маленькой зажигалки, укрепленной за рефлектором. И вдруг ослепительная вспышка! Это от сотрясения на карбид попало больше воды, чем нужно, и в резервуаре скопилось слишком много сжатого газа. Только теперь я соображаю, что к чему: мне лично опасность не грозит, но я едва не разбил фотоаппарат. Надо будет принять меры на будущее, а главное, надевать для работы на леднике "кошки". Отложив снимки кристаллов до другого раза, фотографирую общий вид моего лагеря. Потом поднимаюсь на морену. Там на глубине 102 метров я нахожу небольшую галерею, в которую мне удается проникнуть после довольно сложного перехода через груды камней, покрытых шестигранными кристаллами льда.

Я добираюсь до конца галереи — она оказывается не длиннее трех-четырех метров. В самом конце ее я ползу на четвереньках и останавливаюсь перед непроходимой осыпью, которая сразу привлекает мое внимание. Эта осыпь сложена глиной, перемешанной с песком и мелкой, хорошо окатанной галькой белого цвета. Откуда она здесь? Мне так и не удалось установить ее происхождение.

Я очень устал. Решил, что за образцами вернусь сюда еще раз, и возвращаюсь в палатку. И здесь неожиданно я нашел на полу затерявшиеся запасные электролампочки. Господи, какое счастье!

Мне кажется, что уже 11 часов, потому что я голоден... До 16 часов читаю. Вокруг полная тишина, нарушаемая лишь звоном редкой капели да грохотом ледяных обвалов в сорокаметровом колодце. Вдруг я слышу гул, сопровождающий падение огромной каменной глыбы. На сей раз это не лед, я не мог ошибиться, и обвал произошел как раз в той стороне, где сложено все мое снаряжение и продовольствие...

Перед сном я слушаю музыку.

Суббота, 21 июля

Дежурные на поверхности: ефрейтор Спренжер и спелеолог Марк Мишо

5-е пробуждение

Полагаю, что проснулся я около часа ночи. Спрашиваю себя, пора ли мне вставать. Или это только короткий перерыв, после которого я снова засну? Звоню на поверхность, и мне кажется, что мой звонок вызывает там веселое оживление. Вылезать из постели не хочется, и я делаю записи в дневнике лежа в тепле.

Этим утром меня одолевает лень. Я выключаю свет и снова слушаю музыку. Намечтавшись вдоволь, решаю наконец позавтракать. Внимательно изучаю кулинарные рецепты в своей записной книжке и выбираю яичницу на растительном масле с жареным луком, помидорами и консервированной ветчиной. Питьем на этот раз мне служит подогретый ананасный сок, разбавленный водой.

После завтрака я направляюсь на морену, чтобы принести оттуда бидон с бензином. Для моего каталитического обогревателя, которым я до сих пор пользовался всего один раз, у меня есть 120 литров очень легкого и огнеопасного бензина. Когда бидоны с бензином спускали по вертикальным колодцам, едва не произошел трагический случай. Один из бидонов вдруг открылся и весь бензин вылился на сержанта Лафлёра. К счастью, он единственный из всех нас пользовался электрической лампой: ацетиленовая лампа мгновенно превратила бы его в живой факел.

Ставлю бидон на всякий случай возле палатки и наполняю с помощью пластмассовой воронки резервуар моего обогревателя. Рядом ставлю бидон со спиртом для разжигания горелки. Приняв все эти меры предосторожности, возвращаюсь в палатку и делаю записи в дневнике. Пока я писал, с шумом и звоном обрушился еще один ледопад. Я подскочил, но скорее от неожиданности, чем от страха.

Вскоре меня начала одолевать зевота, хотя по моему графику не должно было быть больше 18—19 часов. Однако это немыслимо: выходит, что за сутки у меня происходит смещение времени чуть ли не на полдня!

Всякий раз, когда я просыпаюсь, мне кажется, что еще очень рано, часа два-три утра, а когда мне хочется есть, я думаю, что уже около одиннадцати. Значит, между пробуждением и завтраком проходит очень мало времени, не больше восьми часов. Тем не менее вскоре после еды меня начинает клонить в сон, и я думаю, что уже 16 часов. По-видимому, я очень мало, сплю, поэтому у меня такие короткие физиологические "дни" — другого объяснения я не нахожу. Я, конечно, понимаю, что период акклиматизации в новой среде, где нет чередования дней и ночей, еще не кончен, и не слишком беспокоюсь. Но вместе с тем я почти уверен, что обстановка не позволит мне сохранить нормальный жизненный ритм, и наступит такой момент, когда я окончательно утрачу истинное представление о времени.

Прошлой ночью мне снилось, что моя мать случайно открыла ставни и мне пришлось из-за этого прекратить свой эксперимент. Я был очень зол и требовал, чтобы ставни закрыли. Опыт необходимо было продолжить, но теперь это можно было сделать только через шесть дней. Почему шесть дней? Неужели эта цифра соответствует действительности? Сидя на своем складном стуле, я прислушиваюсь: редкие капли падают на палатку, однако звук едва различим — он тонет в бесконечном черном безмолвии, которое меня окружает и оглушает.

Внутри моя палатка имеет такой вид: вдоль задней стенки напротив входа стоит раскладушка, я сижу у стола к ней спиной; множество нейлоновых мешков с одеждой громоздится на койке и на полу возле нижних вентиляционных отверстий. Слева от меня с пола и почти до края стола поднимается стопка папок, так что мне достаточно слегка наклониться, чтобы взять любой документ. Между столом и выходом установлен обогреватель "Термине", тут же лежат книги и походная аптечка, которой, надеюсь, мне не придется пользоваться. По правой стороне палатки, около самого входа стоит первый комплект электрических батарей, соединенный с лампочкой, подвешенной к потолку палатки на английской булавке; рядом с батареями лежат приборы, определяющие содержание углекислого газа в воздухе, и кое-какие продукты для первого завтрака.

Напротив моего рабочего стола стоит складной металлический кухонный столик-шкаф с тремя полками: на самой нижней лежат рулоны туалетной бумаги, электрические батареи, буханка хлеба и солдатские галеты; на средней — сотни лампочек для вспышки и кассеты с пленками; на верхней — мой фотоаппарат с лампой-вспышкой и множество самых разнообразных предметов, таких, как карманный электрический фонарь, запасные электролампы, зажигалки, вата и тому подобное. У изголовья постели я установил полевой телефон, постоянно связанный с лагерем на поверхности, трансляционный микрофон радио Монте-Карло, еще один полевой телефон канадского образца, связанный с запасной линией, и, наконец, мой переносный проигрыватель с несколькими долгоиграющими пластинками. Второй комплект батарей питает лампочку у изголовья и вторую лампу, подвешенную к застежке-молнии в нише: я зажигаю ее, когда встаю, а потом переношу к рабочему столу.

Едва успеваю закончить эту запись, как еще один ледяной обвал с грохотом разбивается о морену, и я снова вздрагиваю от неожиданности.

Вечером пытаюсь смерить температуру. В довершение всех несчастий мои градусники испортились. Сколько я их ни тряс, сколько ни согревал в спальном мешке и над газовой плиткой, которую специально поставил рядом с койкой, сколько ни держал под мышкой — ни один не показывает выше 36 градусов. Значит, оба мои градусника никуда не годятся.

6-е пробуждение

Эта ночь прошла хорошо. В палатке довольно тепло, так как я оставил свой обогреватель зажженным на всю ночь. Я долго лежал в полудреме, лениво размышляя о всякой всячине. В голове какая-то пустота. Любопытно, что я не думаю ни о прошлом, ни о настоящем, ни о будущем. Для развлечения слушаю пластинку Мариано, затем ставлю подряд несколько сонат Бетховена. Пока пластинка крутится, отправляюсь на морену за пакетиком чая. Я карабкаюсь по камням и мне кажется, что музыка летит за мной, преследует меня. На обратном пути присаживаюсь на каменную глыбу и созерцаю свою пламенеющую во тьме палатку с французским флагом, укрепленным рядом с лампой. Так я просидел довольно долго, ни о чем не думая: сегодня мне почему-то трудно сосредоточиться на серьезных и важных вещах.

Когда я вернулся в палатку, мне вдруг мучительно захотелось услышать живой человеческий голос, но я дал себе слово звонить по телефону только по программе опыта. А сейчас еще не время вызывать "поверхность".

Придется потерпеть до завтрака. Потом мне приходит в голову полюбоваться фотоснимками, которые я захватил на случай особо острых приступов одиночества. Они у меня хранятся в водонепроницаемой металлической коробке. Это диапозитивы. Я рассматриваю их против слабого света лампы. Здесь весь мой Непал. Два месяца я провел в этой удивительной стране вместе с Клодом Соважб. Мне удалось увидеть такие необыкновенные сцены, как жертвоприношение животных в индуистских храмах или церемонию вручения послом Франции верительных грамот королю Непала. Тысячи людей в лохмотьях, сидя на ступенях пагод под эротическими скульптурами, значение которых ускользает от нас, европейцев, наблюдали разинув рот за пышным кортежем его величества. Я снова видел себя и Клода Соважо в двух шагах от нашего посла и короля Непала, которого мы без конца фотографировали под ослепительными лучами солнца. Жаль только, что диафрагма была открыта слишком широко, и снимки получились очень бледными. А вот другой снимок, предмет моей особой гордости: мне удалось снять Неру с расстояния не больше 80 сантиметров, когда он на глазах у восхищенных ребятишек гладил молодого тигра. Сначала тигр разозлился и бросился на руку Неру, защищенную кожаной перчаткой, но премьер-министр начал почесывать ему голову и через несколько минут совершенно приручил тигра. Глядя на эти снимки, я снова переживал самые волнующие моменты моей жизни. Потом, опьяненный воспоминаниями я начал перебирать фотографии моих подруг прошлых лет. Я сижу здесь и думаю о тебе, Н., и о тебе, М., и о всех вас, кто был мне близок и остается близким сейчас, в моем одиночестве. Прощайте, нежные и сладкие воспоминания моего сердца! Прощайте, мои подруги! Я так хотел бы услышать ваши голоса...

Время утратило для меня всякий смысл. Я его больше не воспринимаю.

Воскресенье, 22 июля

7-е пробуждение

Сегодня мне трудно вставать. И все же я решаюсь отправиться на морену, чтобы зарисовать там ледяные кристаллы. Трижды забываю карандаш, и мне приходится трижды возвращаться за ним в палатку. Откуда такая рассеянность? Мне удается сделать очень хороший рисунок-кальку; ободренный этим успехом, я зарисовываю также форму кристаллов на леднике (рис. 10).

Впервые пользуюсь "кошками", которые я прикрепляю к подошвам резиновых сапог; для изысканий на леднике они очень удобны. Подогнув колени и наклонившись, я осторожно и медленно продвигаюсь вперед. И сам посмеиваюсь над своей "грациозной" позой лягушки... Но рисунки получаются неважные, и я быстро прекращаю работу.

После полудня, примерно в час дня, я впервые испытываю страх, настоящий страх! Большая глыба рухнула совсем близко от морены. Пожалуй, надо убрать оттуда остатки снаряжения, и побыстрее, потому что, если я буду медлить, боюсь, что не сделаю этого никогда. Вокруг царит гнетущая тишина. Сегодня время тянется мучительно медленно — это первый приступ одиночества, а день все не кончается и не кончается.

Понедельник, 23 июля

Дежурные на поверхности: ефрейтор Спренжер и спелеолог Марк Мишо

К 24 июля время Мишеля Сифра отстает от реального на 32 часа 40 минут.

8-е пробуждение

Вчера страх настолько одолел меня, что я так и не пошел на морену. Отправился туда сегодня посмотреть, не пострадали ли мои вещи от обвала. Чтобы преодолеть страх, нарочно не надеваю каску. Слава аллаху, все в целости! Я осматриваю место происшествия, ищу обвалившиеся глыбы и... не нахожу их. Все глыбы похожи одна на другую и у всех одинаково свежие изломы. На всякий случай перетаскиваю к палатке ящик с электрическими батареями. Ведь они должны обеспечить меня светом еще на 1500 часов. Потом раздумываю, приняться мне за работу или нет. Не раздеваясь, вытягиваюсь на койке и слушаю музыку. Внезапно еще более мощный, чем вчера, грохот заставляет меня вскочить на ноги. Но на сей раз это не обвал, это осыпь на морене: должно быть, скатился какой-нибудь большой обломок скалы. Когда я впервые осматривал осыпь, она показалась мне опасной, особенно ее нижний край, нависший над обрывом, и вот теперь это подтвердилось.

Сегодня я заметил, что, когда мне хочется спать или когда я просто закрываю глаза, у меня начинает шуметь в ушах. Я даже сам могу вызвать этот шум, если хочу. И тогда я закрываю глаза и слушаю тишину. А тишина вокруг мертвая, ее не нарушает даже редкая капель.

Сегодня, когда я стоял на глыбах морены, мне стало очень страшно. Без всякой особой причины мной вдруг овладела настоящая паника. Казалось, что все подо мной вот-вот обрушится. Я отчетливо видел, как непрочно держатся каменные обломки, и достаточно было малейшего толчка, чтобы я оказался заживо погребенным. Я представил себе, как буду зажат между двух глыб, и дрожь пробежала по моей спине. А что, если обвал засыплет все мое снаряжение! Из предосторожности переношу на ледник запасной спальный мешок, который мне одолжила Ноэли. Это специальный мешок, нечто вроде надувной резиновой лодки, которой пользуются военные летчики при аварии на море. Если я потеряю свою палатку и спальные мешки, это будет моим последним убежищем до конца эксперимента. Но смогу ли я в нем выжить?

Сегодня мне пришлось ремонтировать мою раскладную койку, полотнище которой расползлось посередине, образовав широкий разрыв. Сначала я пытаюсь заклеить его полосками широкой синей изоляционной ленты. Это оказалось нелегко и отняло много времени. Но едва я укрепляю полотнище на крючках, как оно снова расползается. Не повезло! Пробую стянуть разрыв английскими булавками, потому что нитки не выдерживают, и снова полотно рвется. Тогда мне приходит мысль натянуть под разрывом крест-накрест прорезиненные лямки, чтобы мое тело покоилось не только на полотне койки, но и на этих импровизированных "носилках". На сей раз опыт удается.

Весь день у меня мерзнут ноги. Как обычно, я оставил палатку открытой, чтобы попривыкнуть к холоду и не простудиться от резкой перемены температур при выходе наружу. Если бы я держал палатку закрытой и все время пользовался обогревателем, конечно, я бы согрелся и влажность воздуха, безусловно, понизилась бы. Ах, как мне этого хотелось! Но тогда, выходя из палатки, я бы сразу попал в иные условия, в условия среды, где температура держится ниже нуля, а влажность доходит до ста процентов. Это угрожает мне воспалением легких, а потому я предпочитаю жить пусть в неблагоприятной, но неизменной среде.

Ложусь спать в полдень...

9-е пробуждение

Я просыпаюсь. Мне кажется, что еще довольно рано. Вытянувшись на койке, слушаю в темноте пластинки и потихоньку жую изюм. Мысли мои бродят неведомо где. Вспоминаю Н., когда начинает звучать подаренная ею пластинка. Впервые вспоминаю о прошлом и впервые женские лица появляются перед моим мысленным взором.

(Я ничего не стал менять в дневнике, хотя это утверждение противоречит предыдущим записям. Читатель может отнести это на счет моей ослабевшей памяти.)

Я был целиком поглощен чтением "Мифа о Сизифе", когда произошел самый крупный обвал за время моего пребывания под землей. Страшный грохот раздался всего в нескольких метрах от палатки. Я вздрогнул, но по приглушенному звуку сразу определил, что обрушились не камни, а лед. Это меня не слишком волнует.

Сегодня утром я нашел наконец источник непривычного шума, который беспокоил меня вчера вечером, когда я уже засыпал. Оказалось, это легкое потрескивание запасного телефона: когда трубка касается маленького рычажка, происходит слабое замыкание. К счастью, я заметил это вовремя, иначе батарея аппарата могла разрядиться и я бы лишился его.

Перечитываю дневник с самого начала, чтобы сосчитать мои физиологические дни. Получается всего девять дней. Мой календарь говорит мне, что сегодня 23 июля, А моя физиология утверждает, что 25 июля. В сентябре посмотрим, кто ближе к истине.

Вторник , 24 июля

10-е пробуждение

Поскольку у меня нет никаких временных ориентиров, "мои" сутки основаны лишь на физиологическом ритме — пробуждение, полуденный завтрак, ужин, сон. 24 июля соответствует моему десятому физиологическому дню.

Я встаю и решаю обследовать сегодня верхнюю часть ледника. Поэтому я облачаюсь в красный комбинезон из непромокаемого нейлона, натягиваю резиновые сапоги. Быстро подогреваю чай, в который добавляю немного порошкового молока. Отойдя на несколько метров от палатки, заряжаю ацетиленовую лампу и проверяю каску, затем тщательно прикрепляю "кошки" к подошвам сапог. Прихватив с собой веревку длиной около двенадцати метров, начинаю штурмовать ледяную стену.

Вначале стена поднимается довольно полого, и первые метры я преодолеваю без труда. Дальше путь преграждает метровый уступ, в котором приходится вырубать ступеньки. У меня так мерзнут руки, что я возвращаюсь в палатку за варежками. Вползаю в нее на коленях, чтобы не продырявить шипами пол, ощупью зажигаю лампу у изголовья и с трудом отыскиваю меховые рукавицы среди кучи одежды, сложенной в глубине ниши. И снова к ледяной стене.

Преодолев первый вертикальный уступ, я натыкаюсь на второй, выпуклый, за которым виднеется почти горизонтальная площадка. В тот момент, когда я врубаюсь в лед, едва удерживая равновесие, ацетиленовая лампа на каске внезапно гаснет. Стараясь не сорваться, тщетно пытаюсь ее зажечь, но рукавицы мешают дотянуться до зажигалки, укрепленной за рефлектором. Спокойствие, главное — спокойствие! Я замираю в темноте и соображаю, что делать, глубоко втягивая воздух, чтобы не нервничать. Решение созревает быстро: с правой руки зубами стягиваю рукавицу, освобождаюсь от привязанного к запястью молотка; затем снимаю другую рукавицу, прижимая ее бедром ко льду, и правой свободной рукой несколько раз щелкаю зажигалкой, подкачивая насосом газ, чтобы увеличить давление. Наконец лампа на каске загорается. Я надеваю рукавицы и продолжаю вырубать ступеньки. И снова осколок льдинки гасит мою лампу. Опять надо повторять всю сложную операцию сначала, но с меня достаточно. Я уже понял, что ацетиленовая лампа для такой работы не годится. Приходится возвращаться в палатку за электрической лампой.

Я едва не сорвался вниз, когда сползал с первого вертикального уступа, проклиная свою лампу, которая меня так подвела. Возвращаюсь на прежнее место и вновь штурмую вертикальный колодец, но мне приходится отступить, когда до верха остается менее метра. Весь мокрый от пота, спускаюсь к палатке, сбрасываю пуловер и подступаю к леднику теперь уже с западной стороны. Здесь, левее стены, возвышается толстая ледяная колонна. Я вырубаю во льду ступеньки и поднимаюсь все выше между этой колонной и каменной стеной, покрытой ледяными кристаллами. Мой комбинезон совершенно мокрый, и я весь обсыпан мелкими осколками льда, которые иногда попадают и под капюшон. Мне удается продвинуться недалеко. Теперь нужно вырубать ступеньки на вертикальном уступе — иначе на нем не удержишься. Но я больше не могу. Ноги у меня превратились в настоящие ледышки, и я отступаю. Ладно, продолжим штурм завтра!

Я оставляю "кошки" перед входом в палатку, с трудом стягиваю сапоги и раздеваюсь на пронизывающем холоде. Быстро надеваю пуховую одежду — брюки, куртку, мягкие сапоги — и готовлю себе сытный завтрак, в который, помимо макарон с маслом, входит целая банка равиоли — яйца с сыром и овощными приправами. Но равиоли я так и не смог доесть.

После завтрака я громко, на всю палатку, читаю стихи Ламартина, затем берусь за дневник. Вдруг замечаю, что на расстоянии более полуметра чернильница кажется мне синей, хотя я прекрасно знаю, что она зеленая.

В то время когда я переговариваюсь с "поверхностью", на морену обрушивается большая льдина, и магнитофон вместе с моим голосом автоматически записывает глухой шум ее падения. Я доволен таким совпадением: это будет еще одним свидетельством постоянных обвалов камней и льда.

Я еще раз попытался смерить температуру, но градусники по-прежнему дурят. Они ни за что не хотят показывать больше 36,5° градуса. Проклятые градусники!

Среда, 25 июля

11-е пробуждение

Я проснулся и почувствовал в ногах какую-то тяжесть. Мне снилось, что я жил в подводном доме, который был моей базой. Когда я выплывал оттуда, "враг" пытался меня схватить, однако мне каждый раз удавалось спастись и я укрывался в своем убежище с автоматическим шлюзом. Потом я оказался со своим братом на бульваре Сен-Мишель; мы болтали с молоденькими студентками и приглашали, их в мой подводный дом...

Я полистал одну книгу, другую, затем попробовал спеть, но у меня прерывается дыхание; пришлось умолкнуть. Снова погружаюсь в дремоту, уныло раздумывая, что я, собственно, делаю в этой черной яме? Лежу в темноте, прислонившись головой к столу, в состоянии, близком к полной прострации. Потом зажигаю свет. Теперь, когда я поднимаю голову, мне виден полог палатки, усеянный крупными и мелкими каплями — это конденсируется мое дыхание, соприкасаясь с ледяным нейлоновым полотнищем. Сегодня я так и не выполз из палатки. Мне настолько холодно, что я решаю включить обогреватель на всю ночь; ставлю его возле воздушного рукава и зажигаю горелку, предварительно закрыв оба внешних вентиляционных отверстия. По крайней мере так я узнаю, долго ли сохраняется в палатке тепло. Время от времени острые боли в спине лишают меня возможности даже шевелиться. Вести записи в дневнике не хочется, лучше буду спать.

Четверг, 26 июля

12-е пробуждение

Несмотря на то что в эту ночь в палатке было сравнительно тепло, мне кажется, что я не выспался, потому что снова ощущаю тяжелую усталость в ногах. На внутреннем верхнем пологе сконденсировалось много влаги. Значит, пользоваться обогревателем при закрытых вентиляционных отверстиях нельзя — это не выход. Да и есть ли вообще выход из такого положения?

Когда я готовил свой первый завтрак, на морене произошел огромный обвал. Я очень взволнован, однако реагирую уже иначе, чем в предыдущие дни. Сразу же выхожу из палатки и осматриваю обвалившиеся глыбы. У меня такое впечатление, что вся морена сдвинулась со своего места и ссыпала груду камней к подножию ледника. Я лишь бегло осматриваю место осыпи и решаю исследовать морену подробнее. Возвращаюсь в палатку. Наскоро проглатываю обжигающее питье, собираю разбросанные по полу каски, ацетиленовые лампы и все утро вожусь в палатке, пытаясь наладить свои осветительные приборы. В результате ко второму завтраку мне удается укрепить и отрегулировать лампу на белой каске. Но свои изыскания я решаю отложить на завтра или на послезавтра: почему-то, без всякой причины, мне вдруг расхотелось выходить. Лучше я повожусь со снаряжением. Мне предстоит решить еще одну проблему: как укрепить фотоаппарат на штативе? Пробую подточить винт ножом. И так прилежно тружусь до самого вечера. Внезапно замечаю какое-то насекомое, похожее на комара; пытаюсь его поймать. Но, увы, оно исчезает в темноте. Какая жалость! Первое живое существо ускользнуло от меня, показавшись всего на миг!

Весь день я чувствовал себя превосходно, видимо потому, что постарался перебороть в себе страх, вызванный обвалом. И это мне удалось! Я не остался в палатке, а немедленно отправился на морену. Лишь к концу дня я почувствовал усталость: наверное, перенервничал, тщетно пытаясь укрепить аппарат на злосчастном штативе. Пришлось все-таки его оставить. У меня болит горло.

Возвращаюсь к палатке и крепко привязываю "кошки" к подошвам сапог. Моя ацетиленовая лампа снова барахлит: хлорвиниловая трубка, по которой газ поступает к горелке от резервуара, слишком перегрелась и газ просачивается наружу в двух местах, около рефлектора и около резервуара. Первую утечку ликвидирую легко: охлаждаю трубку кусочками льда, а нижнее соединение обматываю изоляционной лентой. Мне хочется подняться на ледяную стену, которая преградила мне путь в прошлый раз. Беру для спуска 12-метровую веревку, привязываю один конец к поясу, второй оставляю свободным и начинаю подъем. Упираясь спиной в скальную стенку, покрытую тонкой коркой льда, глубоко вонзаю шипы в противоположную ледяную стену и подтягиваюсь вверх. Ноги мои широко расставлены, колени чуть согнуты. Одной рукой я удерживаюсь за выступы, а другой вырубаю во льду ступеньки. Поза крайне неудобная. А тут еще осколок льда попадает в рефлектор на каске и гасит лампу; чтобы зажечь ее, приходится снимать зубами рукавицы. Лед попадает мне на зубы, это очень больно!

У самого края ледяной трубы я подтягиваюсь на руках и с трудом вползаю на верхнюю площадку ледника. Прежде всего подбираю свисающую вниз двенадцатиметровую веревку и только после этого оглядываюсь. Вокруг — царство неведомого! Слева крутой обрыв в колодец, справа — плавно поднимающаяся ледяная стона, в которой ясно видна слоистость. Скала с противоположной стороны покрыта причудливыми ледяными сталактитами и бахромками мелких сосулек. Я в восторге от этого зрелища, поразительно напоминающего застывший водопад пещеры Изар, заснятый Норбером Кастере.

Отвязываю веревку и проникаю в открывающуюся передо мной галерею. Ледяная стена ее похожа на ту, которую я встретил на глубине от 104 до 110 метров: в массе великолепных кристаллов отчетливо выступают слои грязевых наносов. Галерея плавно поворачивает, и тут я замечаю во льду белые вкрапления. Заинтригованый, подхожу ближе, снимаю рукавицы и ощупываю стену. К моему величайшему изумлению, это, оказывается, так называемый "мондмильх" ("лунное молоко") — своеобразная коллоидная масса, которая обычно встречается на скальных стенках глубоких пещер. Это моя первая интересная находка. До сих пор никто, насколько я помню, еще не видел "лунного молока" на льду. Это открытие, по-видимому, подтверждает гипотезу Феликса Тромба, который объясняет происхождение и образование "лунного молока" взаимодействием гидрата кальция (гидрокальцита) со льдом.

Не задерживаясь дольше, медленно продвигаюсь по галерее и вскоре дохожу до обрыва; подо мной та самая ледяная стена, по которой мне так и не удалось подняться снизу с первой попытки. Дальше по галерее не пройти: она вся закупорена льдом. Приходится возвращаться к тому месту, где я оставил веревку. По дороге еще раз внимательно рассматриваю потёки "лунного молока".

Начинаю спуск. Сначала медленно, Неуверенно, потому что вырубленные мною ступеньки здесь довольно узки, да к тому же засыпаны ледяной крошкой. Несколько раз гаснет лампа. Наконец, весь в поту, добираюсь до выхода из трубы, отыскиваю мою веревку и сажусь прямо на лед немного передохнуть. Теперь мне остается исследовать только нижнюю часть колодца. Вынимаю из набрюшного кармана нейлонового комбинезона металлический колышек от палатки и сильными ударами молотка загоняю его в лед. Накинув веревку петлей на костыль, дергаю изо всех сил, чтобы убедиться, прочно ли он держится. Я волнуюсь: ведь это будет мой первый спуск по веревке, перекинутой через импровизированный ледовый крюк. Дважды оборачиваю веревку вокруг кисти и начинаю скользить "враспорку", спиной к скале, шипами в лед. Колодец слишком узок, мне приходится сильно сгибать ноги, а это небезопасно. Из-за такой неудобной позы соскальзываю вбок, и мне все труднее и труднее находить опору. Веревка кончается, но, к счастью, я уже коснулся ногами каменной глыбы. И тут я представил себе: если веревка выскользнет у меня из рук, ведь я ее не поймаю. Что же делать? Прислонившись к леднику, я вцепляюсь зубами в мокрую, обледенелую веревку и, освободив таким образом руки, вбиваю в лед крюк, к которому затем привязываю конец веревки. Теперь я по крайней мере уверен, что она от меня не ускользнет.

Осматриваюсь. Оказывается, я стою на самом краю трещины между скалой и ледником. Южный склон слишком крут, без веревки туда не спустишься — этот маршрут придется отложить до другого раза. А если пойти на север? Что меня ждет там? Неизвестно. Под ногами у меня ледяная плита, поднимающаяся к северу довольно полого. Вокруг полное безмолвие. Над головой — великолепный цилиндрический колодец, постепенно сужающийся вверх, и мне кажется, что у него нет продолжения. Продвигаюсь дальше по галерее. Левая стена ее каменная, а правая ледяная, нависающая над головой словно свод. Зрелище поистине фантастическое. Однако через десять метров нагромождение льда и камней снова преграждает мне путь. И теперь уже окончательно. Дальше вверх по леднику не пробраться, и я, наверное, так и не узнаю, где его истоки.

Изыскательское возбуждение мое постепенно гаснет; пора подумать и о возвращении. Подниматься очень трудно, потому что в узкой щели не всегда удается вонзить шипы в лед. Я, словно новичок, пытаюсь упираться в ледник коленями и из-за этого едва не соскальзываю. Непростительно! Наконец, изо всех сил подтягиваясь на руках, добираюсь до верха. Теперь мне остается только спуститься знакомым путем к палатке, снять "кошки", нырнуть под полог и, сбросив мокрый холодный комбинезон, как можно быстрее натянуть сухую одежду. Поход окончен. Я доволен собой, доволен своей активностью: она сразу внесла разнообразие в пассивную жизнь, которую я вел до сих пор.

Пятница, 27 июли,

Дежурные в лагере на поверхности: ефрейтор Лафлёр и спелеолог Мерете

13-е пробуждение

Сегодня отправился к тому месту, где на крутом склоне ледника укреплена металлическая лесенка. Беспорядочно нагроможденные одна на другую глыбы каким-то чудом держатся на самом краю обрыва. Моя палатка стоит чуть в стороне от этого места, напротив морены, где столь же гигантские глыбы представляют не меньшую опасность. Достаточно одному из этих "обломков" во время обвала отклониться, как моя палатка будет расплющена многотонной лавиной.

Повесив на шею электрический фонарь, осматриваю каменный свод: он весь в зияющих трещинах, заполненных льдом, и это меня очень тревожит. Спускаюсь ниже, огибаю скальный выступ и вдруг замечаю громадную плиту метров пять длиной и два-три метра шириной, которая еле держится на камнях и образует как бы висячий мост над пропастью. Зрелище фантастическое! Одним краем плита лежит на каменных глыбах, а другим — на совершенно растрескавшемся уступе, огромные блоки которого почти ничем не связаны с основанием. Непонятно, почему они еще не обрушились. Я проскользнул под этой плитой дрожа от страха и вскоре обнаружил узкий, вертикальный колодец, очевидно выходящий к подножию ледника на глубине 130 метров. О том, чтобы исследовать его в одиночку, не может быть и речи; боюсь, что даже группе спелеологов это окажется не под силу.

Следуя далее по тому же сложному и опасному ходу, я насколько мог приблизился к леднику, но поспешил оттуда убраться. Не слишком ли много впечатлений на первый раз!

Затем осматриваю другой узкий проход, закупоренный мощными ледяными натеками. Лед свежий. Он образовался в результате замерзания небольшого водопада. Видимо, это произошло прошлым летом. Во льду хорошо различимы очень красивые кристаллы с необычайно четкими контурами. Дальше отсюда хода нет.

Над гигантской плитой, о которой я уже говорил, мне удалось разглядеть узкое отверстие в своде. Чтобы его достичь, достаточно взобраться всего на несколько метров, но это очень опасно. Отложим на будущее. Заглядываю во все углы, шарю повсюду, однако мне так и не удается отыскать ни одного прохода дальше. Когда я дохожу до маленькой галереи на глубине 102 метров, где я еще раньше обнаружил мелкую белую гальку, совсем близко раздается угрожающий свист и грохот. В страхе прижимаюсь к стене галереи. Это рухнул целый пласт льда из сорокаметрового колодца, а я от него всего в двух-трех метрах. Есть отчего испугаться! Заглядываю в галерею с белой галькой и останавливаюсь пораженный. Две плиты, имеющие форму параллелепипедов размером 100 X 40 X 15 сантиметров, загораживают галерею как раз там, где я свободно проходил всего несколько дней назад. Ясно, что за это время здесь произошел обвал. Очевидно, глухой шум, который я слышал в последний раз, и был шумом этого обвала: глыбы упали с небольшой высоты, поэтому грохот был несколько приглушенный.

Спускаюсь с верха морены к ее основанию, где ледяные обвалы особенно часты. Приходится быть очень осторожным, потому что камни покрыты тонкой коркой льда и ничего не стоит поскользнуться. Под самым колодцем на месте прошлогоднего фирна, который успел растаять, громоздится куча ледяных осколков. Это обломки гигантских сосулек и наледей, сорвавшихся со стенок; только лед, разбиваясь при падении, производит такой характерный звук, который я хорошо отличаю от грохота обвалов каменных глыб.

На глубине 115 метров осматриваю ледяной склон высотой несколько метров. Слой льда на нем довольно тонок, и отчетливо видны слои с многочисленными включениями обломков пород. Еще в прошлом году я подумал, что это остаток ледника, однако тогда у меня не было времени проверить свою догадку. Теперь я никуда не спешу и могу спокойно собрать все материалы, подтверждающие мою гипотезу. Ледяной склон поднимается постепенно, но чем выше, тем больше на нем камней, которые местами совершенно скрывают лед. Взбираюсь по склону; под ногами, между нагромождениями камней проступает все тот же лед. Подъем становится круче и вскоре я дохожу до глубины 110 метров, то есть достигаю средней высоты ледника. Здесь, между языком ледника и самим ледником, образуется "ледораздел" не более чем в два-три метра. Значит, если представить себе общий разрез, происхождение ледяного склона не вызывает сомнений: это остаток ледника, свидетельствующий о том, что некогда ледник доходил до сорокаметрового колодца. Обвалы и морена погребли под собой эту часть ледника, от которого здесь сохранился лишь небольшой фрагмент.

Обследование морены не дало мне никаких новых данных, и я решаю разведать верхнюю часть ледника, где вчера так позорно спасовал.

14-е пробуждение

Путем "логических" умозаключений я определил продолжительность моего пребывания под землей и после долгих "расчетов" установил, что я нахожусь здесь по крайней мере дней десять, в лучшем случае — двенадцать. Значит, сейчас что-то между 27 и 29 июля 1962 года. Сегодня узнал, что группа спелеологов, которая должна была исследовать Ардеш, уже выступила. Но эта экспедиция должна была начаться приблизительно 10 августа. Я больше ничего не понимаю.

Вот уже три дня подряд я просыпаюсь с большим трудом, и мне не хочется вставать...

Решил собрать пробы воды, которая просачивается по трещинкам сводов. Я принес с морены мешок с маленькими пластмассовыми сосудами и, чтобы избежать возможного загрязнения проб, вымыл их дистиллированной водой. Захватив с собой несколько сосудов, вышел наружу. Но мне удалось взять всего лишь две пробы, потому что было мучительно стоять с поднятыми вверх сосудами и ждать, пока там где-то наверху образуется капля и упадет в сосуд. В результате даже 60-граммовую бутылочку мне удалось заполнить только на четверть. Холод и усталость от бесконечного ожидания заставили меня отступить.

15-е пробуждение

Ночь прошла хорошо. Я видел во сне, будто у входа в пропасть разбивают лагерь и там уже стоит моя палатка,— любопытно, что в действительности этого не было. Я видел еще, как гробницы раскрываются по одному моему слову.

Определяю содержание углекислого газа в палатке. Для этого у меня есть специальный анализатор, который мне дали в Научно-исследовательском медицинском центре аэронавтики. Он представляет собой нечто вроде резиновой груши с укрепленной на ней пробиркой из матового стекла; особые химикалии в пробирке меняют свой цвет в зависимости от количества углекислого газа в воздухе.

Перед спуском я поупражнялся в работе с анализатором и теперь обращаюсь с ним совершенно свободно. Втягиваю грушей первую порцию воздуха — пробирка остается бесцветной. Значит, концентрация углекислого газа незначительна, однако, чтобы определить ее точнее, повторяю ту же операцию десять раз подряд, то есть я в десять раз увеличиваю количество воздуха, проходящего через реактивы. Пробирка окрашивается, показывая концентрацию углекислого газа, равную 0,18%. Она выше нормы, которая не должна превышать 0,03%, однако не представляет никакой опасности.

Суббота, 28 июля

16-е пробуждение

День прошел без всяких происшествий, лишь за моей палаткой сорвалась какая-то глыба, скатилась, подскакивая, вниз и разбилась о ледник совсем рядом со мной. Я спокойно подумал, что, по-видимому, это всего лишь обломок льда. Почему-то ледяные обвалы мне кажутся менее опасными, чем обвалы камней.

Много читал. Когда ложился, почувствовал, как болят ноги.

Воскресенье, 29 июля

17-е пробуждение

Сегодня я проснулся в оптимистическом настроении, хотя вчера весь день мне было очень тоскливо и я никак не мог согреться. Вот уже второй или третий день не звоню наверх сразу же после пробуждения. Мне кажется, что я все еще не проснулся, и хочется еще погрезить и поспать. Поэтому я валяюсь дольше, чем обычно, все время верчусь в спальном мешке, вытягивая ноги за край раскладушки, чтобы не разорвать ее полотно еще больше. Странно, мне почему-то очень жарко и я весь в поту. Наверное, я немного простудился: болит голова и режет глаза. Однако температура у меня не поднимается выше 37°. Острая резь в желудке заставляет меня покинуть постель.

На первый завтрак у меня печенье, соленое масло, а на десерт — смородинное мороженое.

Беспорядочные записи, этого дня

Мне хочется музыки. Перечитывал от первой до последней строчки две растрепанные газеты от 24 мая — это День матерей. Отбросы скапливаются перед моей палаткой, потому что я ленюсь складывать их в нейлоновые мешки и относить подальше, на морену. Плитка, на которой я готовлю себе еду перед входом в палатку, с каждым днем все глубже погружается в лед. Палатка раскрыта настежь; у входа повсюду лужицы, и мне вовсе не улыбается шлепать по ним в моих мягких сапогах. Тем не менее приходится всякий раз ступать в ледяную воду. Этим утром, отступив от своих привычек, я не сразу погасил обогреватель "Термикс", решил просушить над ним свои гетры, но в действительности у меня была одна задняя мысль: произвести подсчет истекшего времени. Мне известно, что после полной заправки обогреватель может действовать 35 часов подряд. До сих пор я всегда доливал бензин заранее, чтобы не иметь никаких временных ориентиров. Неужели воля моя настолько ослабла? Держись, Мишель, не поддавайся искушению — ты ведь можешь обойтись без часов и календаря! Одно движение, простой жест, и обогреватель гаснет. Я победил.

Мне хочется назвать книгу, которую я напишу, когда выйду на поверхность, примерно так: "Вне времени, в подземном пространстве". Небольшой камень сорвался в колодце. Мне кажется, я уже не так боюсь обвалов, но они меня все равно угнетают. Усы щекочут мне лицо, и все же мне нравится мое отражение в зеркале... Вчера я позволил себе съесть кусочек хлеба и кусочек сыра. Это единственная еда, которая доставляет мне удовольствие, но мне хочется сохранить ее до 15 августа, чтобы было чем полакомиться, когда начнется вторая половина моей подземной "зимовки". До чего же вкусен хлеб по сравнению с солдатскими галетами! Не в силах удержаться, я сгрыз еще немного сухого миндаля и изюма, но это не сравнишь с хлебом и сыром.

Начал собирать пробы фильтрующихся сверху вод. У меня онемела рука, но я держался, пока не набрал полный пузырек. Затем обследовал трещины, появившиеся за последние дни на поверхности ледника: во многих местах они образуют серии параллельных бороздок, в которых кристаллы начинают отделяться друг от друга. По-моему, это начало таяния.

Я часто думаю о том, что нужно будет сделать в первый же день, когда я выйду на поверхность, думаю о работе, которая меня ожидает. Это привычные для меня мысли.

Принимаюсь за главу из книги об экспедиции на Цейлон. Прибытие в Коломбо, официальный прием в компании "Шелл" и сердечное, искреннее гостеприимство Фердинанда, которому я должен быть признателен и благодарен до конца моей жизни. Компания "Шелл" выделила мне одного из своих самых энергичных работников. Если бы не он, мне вряд ли удалось бы произвести намеченные изыскания. Я думаю о господине Шароне, которому обязан этой неожиданной поддержкой. Он был одним из членов жюри Фонда призваний, и я пошел к нему посоветоваться вместе с Жан-Жаком Раффелем. Он оказал мне неоценимую помощь, благодаря которой я смог провести свои исследования на Цейлоне.

18-е пробуждение

Сегодня занимаюсь починкой полотнища моей раскладной койки. Несмотря на прорезиненные лямки, натянутые под разрывом, полотно продолжает рваться. К сожалению, зашить его нечем: у меня нет достаточно прочных ниток. Приходится кое-как стягивать края разрыва проволокой, булавками и кусками изоляционной ленты. На это уходит очень много времени, и каждая новая неудача все больше выводит меня из себя. Но вот наконец ремонт закончен, и теперь я могу спокойно лежать на койке, не боясь провалиться на мокрый пол.

После "полудня" принимаюсь за весьма серьезное дело: я привожу в порядок свои вещи и — в виде исключения! — даже убираю мусор, настолько загромоздивший выход, что мне уже трудно выбираться из палатки.

Затем отправляюсь на морену, чтобы сделать серию фотоснимков. Перед уходом я оставил лампочку в палатке включенной, и, когда на обратном пути вздумал сфотографировать свой лагерь, меня охватило вдруг странное чувство собственной мизерности, ничтожности перед этим красным, светящимся среди абсолютного мрака пятном. Красный цвет, по-видимому, оказывает какое-то угнетающее действие.

Понедельник, 30 июли

19-е пробуждение

Я лежал на койке и читал отрывки из "Нока", когда страшный грохот, видимо огромного, обвала вдруг заставил меня замереть от ужаса. Слезы потекли у меня из глаз, голова была как в огне. Я бросился звонить сразу по обоим телефонам, чтобы проверить, не оборвалась ли связь. Потом испробовал магнитофон. Такого страха я еще не испытывал с тех пор, как спустился под землю. Ни разу в жизни я не слышал подобного грохота, и только теперь начинаю понимать, как призрачна моя безопасность.

Я никогда не думал о том, что может натворить настоящий большой обвал. Когда я поднимался на морену, я видел там огромные нагроможденные одна на другую глыбы, некогда оторвавшиеся от сводов, но не представлял, как они низвергались из мрака на лед. Теперь я начинаю это понимать. И постепенно в меня вселяется опасный, смертельный страх и чувство незащищенности.

Позвонив наверх, чтобы сообщить время обвала, я немного успокоился и стал продолжать читать. Какая прелесть этот "Нок"! Он развлек меня и даже заставил смеяться, когда мне было вовсе не до смеха. Потом я отправился на морену. Я удивился, увидев огромную обрушившуюся глыбу размером, по-видимому, в несколько десятков кубических метров, которая упала на восточный склон морены. Это меня сильно беспокоит. На сей раз я принял все меры предосторожности: проверил лампу на каске и сменил батарейки в фонаре — надо все осмотреть как следует. Чтобы перебороть страх, нарочно взбираюсь на гигантскую плиту, висящую над пропастью, и обнаруживаю за выступом в своде уходящий вверх колодец. Займусь им в ближайшее же время.

Возвращаюсь в палатку и растягиваюсь на койке. Мелкие камешки срываются со сводов и падают совсем близко за палаткой. И вновь меня охватывает панический страх!.. Выбегаю из палатки, осматриваюсь и... ничего не нахожу. Чтобы как-то отвлечься, сажусь и набрасываю заметку "О роли кристаллизации в образовании подземных пустот"; в ней я излагаю результаты моих наблюдений над разрушительным влиянием воды, замерзающей в трещинах скальных пород.

Звоню наверх, сообщаю, что решил позавтракать. Но есть не хочется. Выпиваю литр молока, съедаю два-три ломтика подогретого ананаса и ложусь. Я надеюсь, что за ночь смогу как следует отдохнуть: это мне необходимо, потому что все более частые и все более грозные обвалы приводят меня буквально в ужас. Я выдержу, но держаться становится все труднее.

Вторник, 31 июля,

Дежурные в лагере на поверхности: ефрейтор Канава и спелеологи Жерар Каппа и Серж Примар

20-е пробуждение

Просыпаюсь с сожалением: мне снился такой приятный сон! Быстро звоню на поверхность, чтобы Канова отметил мой пульс и провел "хронометраж", но не вылезаю из спального мешка, пытаясь наяву досмотреть сон. Четыре человека увозят меня куда-то на машине. Сначала я отделываюсь от двоих, а потом во время бешеной гонки убиваю и остальных похитителей. Мне удается разузнать имя главаря этой банды, какого-то иностранца, и занять его место. Вместе с моими людьми я гружу в автомобиль сундуки, полные золота и бриллиантов, и ящик с досье самых знаменитых гангстеров. Мы спасаемся бегством, однако за нами мчится машина с телохранителями бандита-иностранца. Чтобы избавиться от них, мы бросаем на шоссе под колеса преследователей металлические шипы. Потом меняем машину. Я почему-то оказываюсь один за рулем великолепного американского автомобиля белого цвета... Такой конец меня вполне устраивает, и я возвращаюсь к более практическим вопросам, связанным с экспедицией: надо будет проверить, все ли мои товарищи спелеологи застрахованы.

Очень холодно, но я по-прежнему не зажигаю обогреватель и держу палатку открытой.

Температура воздуха 0 о по Цельсию, влажность 100%.

После первого завтрака отправляюсь на морену, чтобы сложить несколько пирамидок из камней там, где, по моим предположениям, чаще всего происходят обвалы. Это позволит мне с большей точностью определить места падения срывающихся сверху глыб. Однако задача оказалась нелегкой! Под жерлом колодца мне приходится все время прижиматься к стенкам, потому что я то и дело слышу характерный свист чего-то, летящего сверху... Тем не менее я продолжаю кое-как сооружать маленькие пирамидки и колонны из камней, чтобы потом их сфотографировать: по этим фотоснимкам я смогу на следующий год определить, что уцелело, а что погребено под новыми обвалами. Едва не свернул себе шею! Когда я выкладывал последнюю пирамидку, она развалилась и камни чуть не увлекли меня за собой в пропасть. Опасность, может быть, и не была столь велика, но страха я натерпелся. Весь остаток дня слышал, как с грохотом обрушивались камни и обломки льда.

Завтра, наконец, я решил устроить себе банный день — в первый раз! Заношу в палатку два таза с водой, обогреватель и газовую плитку, чтобы утром все было под рукою. Зажигаю обогреватель и закупориваю все отверстия палатки.

21-е пробуждение

Едва проснувшись, зажигаю плитку и открываю газ на полную мощность. Вскоре в палатке становится жарко; можно вылезти из спального мешка не боясь озноба. В большой кастрюле закипает вода. Совершенно голый, стоя в тазу с теплой водой, я обтираюсь губкой, мурлыча какой-то мотив. Представляете себе картину? Глубоко под землей человек ведет себя, как вполне цивилизованный! Это должно быть эффектно. После сложной процедуры омовения, которую я твердо решаю больше не повторять, пока отсюда не выберусь, весь пол палатки оказывается залитым водой. Приходится собирать ее тряпкой. Проверяю газомером, не грозит ли мне удушье, но в воздухе нет и следа угарного газа.

Этот день мне показался особенно долгим. Я хотел послушать музыку, но проигрыватель отказал. При моей "ловкости" в обращении с техникой мне, конечно, не следовало бы браться за починку проигрывателя, но, с другой стороны, чем я рисковал? Ведь проигрыватель все равно не работал! С помощью отвертки я вскрыл проигрыватель, заглянул внутрь и онемел, увидя массу непонятных и таких с виду хрупких деталей. Поспешно завинчиваю крышку!.. Самое смешное, что после этого проигрыватель непонятно почему снова заработал.

Я много думал о проблемах, стоящих перед Французским спелеологическим институтом, и заранее разрабатывал планы будущих изданий. Теперь, когда я выйду на поверхность, у меня все будет готово и я смогу сразу начать действовать.

Хочу подчеркнуть, что вести этот дневник — не такое уж большое удовольствие. Приходится себя принуждать, потому что вечером мне трудно вспомнить все, что я делал в течение дня.

Среда, 1 августа

22-е пробуждение

Не могу смириться с мыслью, что сегодня только первое августа. Должно быть, все-таки прошло больше дней. Но сколько? Вчера после обвала я пытался себе представить, что произойдет, если я умру, и подумал, не составить ли мне завещание. По этому дневнику надо бы написать книжку... хотя бы для того, чтобы расплатиться с долгами за экспедицию! Пусть все материалы передадут моему другу Марку Мишо, все остальное мое имущество — моему брату.

У меня все время мерзнут руки и ноги, и я никак не могу их согреть. Видно, придется до самого конца страдать от холода.

Пробую осмыслить свое истинное положение. Я добровольно замуровал себя в этом склепе с ненадежными сводами, которые в любое мгновение могут обрушиться мне на голову. Меня, конечно, отсюда "извлекут". Но достаточно одного камня, одного-единственного камня, и все будет кончено, я расстанусь с бренной жизнью... И все же это будет прекрасная смерть! Этот ледник — мои владения, и я хотел бы, чтобы меня здесь и похоронили. Это будет для меня лучшей гробницей, вечной усыпальницей. И пусть на мою могилу положат маленькую, величиной с палец терракотовую статуэтку, которую мне подарила Ноэли: она сама ее вылепила и назвала Скарассонской богоматерью...

Вода по-прежнему сочится сквозь шов в полу палатки, и мне никак не удается от нее избавиться. Тут уж ничего не поделаешь, я обречен изо дня в день шлепать по ледяным лужам.

Снова и снова пытаюсь решить один и тот же вопрос: сколько времени звучит долгоиграющая пластинка на 33 оборота? Эта мысль преследует меня неотступно. Действительно ли одна сторона пластинки рассчитана на полчаса? Мне кажется, что музыка кончается гораздо быстрее. Самые любимые мои пластинки на 33 оборота — это Бетховен, а на 45 оборотов — некоторые песни Ива Монтана, Тино Росси, Марио Ланца и особенно Луи Мариано. Эти пластинки я слушаю по нескольку раз в день, а песни Мариано постоянно звучат у меня в голове. Но, увы, мне не удается определить даже такой отрезок времени, который необходим для проигрывания одной пластинки. Например, когда я слушаю "Серенаду" Марио Ланца, время для меня не существует вообще.

Сегодня осматривал пирамидки на морене: все оказались в полной сохранности. Потом читал труды по геологии. Опять чувствую боли в спине; по-видимому, они появились из-за того, что я долго сидел. Однако прежних резких болей в позвоночнике я последнее время не ощущаю. У меня очень мерзнут ноги.

Только что съел кусочек своего любимого сыра. К сожалению, на всю подземную зимовку его никак не хватит... Этот сыр — страшное испытание для моей воли! Я должен растянуть его до конца, но это будет нелегко... На завтрак у меня немыслимая смесь из остатков зеленого горошка, консервированной ветчины и овощного ассорти с приправой из помидор и лука — все это залитое сверху сырым яйцом. Я не смог проглотить и четверти котелка... На десерт я попытался приготовить рисовый пудинг.

О результатах лучше не говорить! Когда я заканчивал завтрак и дожевывал последний ломтик ананаса (который показался мне неизмеримо вкуснее), на морене произошел небольшой обвал; по звуку я догадался, что это был, собственно, не обвал, при котором камни отрываются от стенок колодца, а скорее осыпь: по-видимому, несколько глыб, потеряв равновесие, скатились вниз по неровному склону.

Здесь, в пропасти, все становится проблемой: холод, сырость, темнота, приготовление пищи, гигиена — особенно последнее...

23-е пробуждение

Когда я звоню наверх, мне приходится высовывать руки из спального мешка, чтобы дотянуться до телефона. Достаточно поговорить так несколько минут, и я начинаю дрожать от холода.

Мой проигрыватель имеет несколько разных скоростей, и порой я слышу весьма "оригинальное" исполнение знакомых мне песен... Чтобы запись звучала нормально, я вынужден все время удерживать этот чертов рычажок регулятора скоростей.

Сидя за рабочим столом, составляю и систематизирую списки адресов иностранных спелеологических клубов и лиц, которые их возглавляют. Это позволит Отделу документации и печати Французского спелеологического института разослать по назначению копии подробного отчета о нашей экспедиции.

Четверг, 2 августа

24-е пробуждение

После первого завтрака осматриваю заштопанное полотнище раскладушки. Пока все держится хорошо.

Вспоминаю наши с Марком Мишо прошлые экспедиции, и вся моя юность воскресает передо мной. Наша первая пещера, "ратапиниаты" — так жители Ниццы называют летучих мышей,— первая подземная река "Мескала" в департаменте Вар... Помнишь, старик, как это было? Какой страстью мы загорались, когда речь заходила о пещерах? С тех пор прошло двенадцать лет. Энтузиазм сохранился, но уже не тот, нет прежнего неудержимого безумства — мы повзрослели... Ты помнишь деревушку Сен-Бенуа, расположенную на дне долины, где мы ночевали в холодном сарае? Я как сейчас представляю себе наши физиономии, когда мы вышли из Жемчужной пещеры — это было 31 декабря 1952 года, не правда ли? Ах, Марк, по-честному, мне сейчас нелегко, я замерзаю в этой проклятой пропасти! И когда я думаю о том, что Тони едва не свернул себе здесь шею во время спуска снаряжения, что ему смяло камнем каску, мне кажется, все это добром не кончится. И тем не менее дело надо довести до конца, надо выдержать, и я выдержу.

Сегодня что-то много ледяных обвалов. Наверное, сейчас наверху жаркий солнечный день, вот лед и тает вовсю...

Возвращаюсь к дневнику, чтобы отметить большой обвал. Я как раз писал статью для Французского спелеологического института "Значение подземных пустот Маргуарейса", когда вдруг послышался резкий металлический звук — значит, осколки камней долетели до банок с запасом продовольствия.

Снова рушатся ледяные глыбы.

А вот еще, сразу несколько обвалов подряд! Предпочитаю сидеть в палатке и не видеть того, что творится там, совсем рядом!

Но что же все-таки происходит? Обвалы продолжаются.

25-е пробуждение

Мне снилось, что я веду геологические изыскания. Проснувшись, решаю немного поработать не вставая с постели. Но сначала беру банку молока, поставленную с вечера у изголовья, подогреваю ее на обогревателе и протыкаю консервным ножом. В то же мгновение горячее молоко с силой бьет из отверстия, обдавая стены палатки и спальный мешок. Несколько капель попадает мне в глаза. С омерзением облизываю липкие пальцы.

Не вылезая из мешка надеваю шерстяную рубашку, толстый пуловер и пуховую куртку. Теперь можно почитать диссертацию профессора Лантома о геологическом строении Приморских Альп. Немного позже я возвращаюсь к своей статье о гидрологии известнякового массива Маргуарейс; дело продвигается медленно, с трудом, но пока я доволен...

Прежде чем взяться за статью, я погасил свет и посидел в темноте у стола. Сначала мне показалось, что я различаю контуры палатки, но это мне только показалось. Я не вижу ничего, темнота здесь абсолютная.

Новый обвал льда и камней опять докатывается до моего снаряжения на морене. Я узнаю об этом по весьма характерным металлическим звукам. На этот раз я не хочу сидеть и дрожать в палатке. Надо выйти и посмотреть, что там случилось.

Глыбы сорвались со свода над плитой, где сложено продовольствие, и рухнули прямо в узкий проход, по которому я каждый день пробираюсь от палатки в мой "туалет". Не очень-то это приятно!

На обратном пути к палатке я поскользнулся, наступив на пластмассовый мешок с консервами, и упал. Это могло плохо кончиться. Чтобы выбраться отсюда живым, я должен избегать малейшей царапины! Я больно ушиб правую руку и разбередил фурункул на левой, который только что вскрылся. Таких фурункулов у меня раньше никогда не было, наверное, всему виной моя пища.

Надо бы зашить разорвавшийся мягкий сапог, из которого лезет пух, но меня клонит в сон, и я, наверное, сейчас лягу. Но прежде нужно опорожнить кое-какие сосуды. Делаю над собой усилие и снова выхожу из палатки, чтобы вылить нечистоты в дыру, пробуренную во льду моими товарищами гляциологами, когда они брали керн. Я заметил, что уровень "моченосных" вод в этой дыре неуклонно понижается, несмотря на ежедневные пополнения.

Пятница, 3 августа

26-е пробуждение

Камни и льдины продолжают обрушиваться сверху. Ночь прошла плохо, и я проснулся от какого-то кошмара. В горле у меня пересохло: обогреватель горел все время, и к утру влажность воздуха понизилась до 80 %.

Диктую по телефону письмо полковнику медицинской службы Гроньо, заместителю начальника Научно-исследовательского медицинского центра аэронавтики. У меня такое впечатление, что на поверхности сейчас ночь и я разбудил дежурных. Бедняги, хорошо еще, что они сменяются, не то, что я! Однако я знаю, что им там не сладко: из-за меня у них было, наверное, уже немало бессонных ночей.

Слезаю с койки за книгами, стараясь не намочить свои мягкие сапоги. Было бы интересно установить зависимость между тектоническими разломами и формой, которую имеет в плане подземная сеть пропасти Пьяджиа-Белла; до недавнего времени эта пропасть глубиной 690 метров считалась самой глубокой в Италии. Внимательно изучаю геологический разрез пропасти, составленный мною, когда я спускался туда до глубины 300 метров. Надо будет уточнить угол падения слоев и выявить соотношения между известняками, известняковыми сланцами и зелеными сланцами (блестящими сланцами) с включениями кварца и размельченного полевого шпата. Этот разрез очень важен для теоретического изучения строения глубоко залегающих осадочных отложений в Альпах. Но чтобы собрать все образцы и сфотографировать геологические контакты различных формаций, мне придется спускаться в эту пропасть неоднократно, так что работа предстоит серьезная.

Огромная глыба разбивается на морене, но на сей раз без сопровождения града льдинок. Боясь, как бы камни не перебили тонкие стальные тросы металлической лестницы, которая свисает за палаткой по крутому склону ледника, я вытягиваю лестницу наверх. Тросы пока невредимы, но все же я бросаю лестницу на лед возле палатки.

Прочел несколько отрывков из "Трактата о спелеологии" Феликса Тромба. До субботы 4 августа исследовал нижнюю часть ледника.

Суббота, 4 августа

Дежурные в лагере на поверхности: ефрейтор Ру и спелеолог Жерар Каппа

Прежде всего я пытаюсь привести в порядок мои мысли и чувства. Я заметил себе, что нахожусь под землей уже пятнадцать дней. Дело в том, что я обещал своему другу Филиппу Энглендеру не забираться на эту опасную часть ледника по крайней мере в течение двух недель, чтобы со мной ничего не случилось в самом начале эксперимента. Теперь этот срок миновал.

Установив на камнях баллон ацетиленовой лампы, заряжаю его карбидом и водой, затем прикрепляю к сапогам "кошки".

Вести дневник становится все труднее — я обленился!

Сразу же начинаются неприятности с ацетиленовой лампой: газ уходит сквозь все соединения. Внезапно перед моими глазами вспыхивает яркий язык пламени и в ноздри бьет запах гари. Быстро снимаю каску, у которой уже начинает тлеть козырек, и бросаю ее на лед. Брови у меня слегка обгорели, хлорвиниловый шланг совершенно расплавился. Я не знаю, как погасить огонь, и боюсь, что баллон ацетиленовой лампы взорвется. Наконец осторожно беру каску и начинаю тереть ее козырьком об лед, одновременно прикладывая кусочки льдинок к отражателю. Сначала тающий лед активизирует выделение газа, но потом все-таки гасит пламя. Однако горячий баллон еще может взорваться. Придерживая его обеими руками, отвинчиваю верхнюю крышку, и газ вырывается наружу. Я вываливаю куски карбида на лед, не успев даже подумать о последствиях. И тотчас струи легко воспламеняющегося газа окутывают меня, отравляя атмосферу. Сообразив, наконец, какая опасность мне угрожает,— а газ тем временем подбирается уже к нейлоновой палатке!— я лихорадочно подбираю со льда обжигающие куски карбида и складываю их в каску: она относительно сухая — значит, реакция прекратится.

Это происшествие не остановило меня, и я решаю все же исследовать нижнюю часть ледника, пользуясь только электрической лампой, укрепленной на каске. Мне не хочется спускаться к подножию ледника по металлической лестнице, хотя это самый удобный способ. Я намерен добраться туда, спустившись по колодцу глубиной несколько метров, который соединяет площадку моего лагеря с отметкой 110 метров, где начинается фронт таяния ледника. Вбив два прочных колышка от палатки в лед, привязываю к ним сложенную вдвое шестидесятиметровую веревку и сбрасываю конец вниз. Но веревка все время липнет ко льду, скручивается, и лишь с великим трудом мне удается уложить ее вдоль ледяного склона. Наконец начинаю спускаться по веревке, неуклюже упираясь "кошками" в лед. Должно быть, вид у меня, как у лягушки на гимнастическом канате! Метра через четыре я приземляюсь на кучу камней и ледяных осколков между известняковой стеной и вторым фронтом таяния, который уходит в глубину до 130 метров. С северной стороны различаю проход, обнаруженный во время первой разведки, на южной — пологую осыпь, нечто вроде боковой морены ледника (по ней я смогу дойти до уже знакомых мне мест). Осторожно ступаю на ненадежную скользкую осыпь, с опаской поглядывая на нависающую каменную стену. Огромные глыбы, кажется, вот-вот рухнут. Повсюду виднеются трещины, большей частью заполненные льдом, который обычно за лето успевает растаять. Постоянное чередование таяния и замерзания льда в трещинах вызывает чудовищные разрывы: объем воды при замерзании увеличивается, поэтому вода, попадая в трещины и замерзая там, раскалывает любые породы. Я не решаюсь даже прикоснуться к этой стене и неловко ковыляю на "кошках" по острым камням.

Внезапно на моем пути возникает колодец. Я останавливаюсь, боясь перепрыгнуть через него, так как нависающий над ним ледяной "козырек" может обрушиться под моей тяжестью. Но эти несколько мгновений нерешительности вызывают во мне досаду, и я решаю не отступать. Ощупью, с бесконечными предосторожностями, ступаю на нагромождение глыб, нависших над пустотой. Некоторые из них слегка шевелятся. Мне невыразимо страшно, но я говорю себе: если я здесь пройду, мне будет нетрудно потом подняться по лестнице, спущенной сверху немного ниже по леднику. Но вот препятствие позади. Я склоняюсь над краем черного отверстия, сквозь которое виднеется новая, еще не исследованная галерея. Если я не найду другого, более удобного прохода, попробую в нее проникнуть.

До сих пор я держался за веревку, но, к сожалению, она кончилась. Прохожу еще несколько метров и добираюсь до знакомого места: здесь я брал образцы пыли в день спуска в пропасть. Но где же металлическая лестница? Я начинаю волноваться. И вдруг вспоминаю, что вытащил лестницу наверх, боясь, как бы ее не изуродовали обвалы или камни, все время срывающиеся со сводов. Отчаяние охватило меня. Как же я снова переберусь через колодец, преграждающий галерею? Я уже видел себя погребенным в этой яме без пищи, без теплой одежды... Это будет медленная агония среди леденящего холода! До моей палатки всего несколько метров, но на пути высится вертикальная, даже нависающая и потому совершенно неприступная стена. Однако я приказываю себе успокоиться и продолжать разведку, поскольку теперь все равно ничего не изменишь. Я и так скоро узнаю, удастся мне перебраться обратно через колодец или нет.

Присев на лед, снова рассматриваю наслоения пыли, затем иду дальше и отыскиваю за крупной глыбой известняка узкий проход. Я осторожно углубляюсь в него. Вскоре передо мной ледяной свод сменяется каменными блоками, зажатыми в этой щели. Справа замечаю между камней трещину, однако она так узка, что я, не решаюсь в нее лезть. Это было бы самоубийством! Чувствую, что дышать становится все труднее, словно я попал в карман, заполненный углекислым газом. Известно, что вода, содержащая этот газ, выделяет его в больших количествах при замерзании. Я поспешно отступаю и выбираюсь на более свободное пространство, где можно стоять в полный рост.

Среди глыб морены я вижу два отверстия, вернее две дыры, и пробую проникнуть в более широкую. Но мои

усилия оказываются тщетными, потому что спуск слишком крут, а веревки у меня нет.

На самом дне колодца я отыскиваю под каменными глыбами два хода и лезу сначала в правый ход, но он оканчивается тупиком. Над моей головой как Дамоклов меч нависают глыбы. Они вот-вот обрушатся! Тем не менее я углубляюсь в левый проход и скоро оказываюсь в поистине необычайной галерее. Справа от меня вздымается очень красивая ледяная стена с ясно различимыми прослойками, прорезанными неглубокими ложбинками. Слева — вертикальная каменная стена. А в двух метрах над моей головой громоздятся защемленные глыбы боковой морены, под которой я ползаю у самого подножия ледника. От этой мысли захватывает дух, и я с особой остротой понимаю, насколько сам я ничтожен и как мало нужно, чтобы раздавить меня, словно комара.

Мое внимание привлекает слой совершенно черного льда толщиной около 30 сантиметров. Это истинное основание ледника. Я думаю, будет весьма интересно взять впоследствии образцы черного льда, безусловно наиболее древнего в этой пещере, а также образчики из мощных наслоений пыли, расположенных чуть выше.

Продолжаю двигаться вперед и вдруг замечаю у себя над головой конец веревки, который свешивается в колодец. Я очень доволен, потому что теперь твердо знаю, в каком месте под ледником я нахожусь. Мои исследования завершаются через несколько метров, когда передо мной встает сплошная ледяная стена. Восторг первооткрывателя и геолога-разведчика сразу угасает, и я медленно возвращаюсь по уже знакомому пути, стараясь не вызвать обвала неосторожным движением. Я едва зацепился за неустойчивую глыбу, которая повернулась вокруг своей оси и чуть не свалила меня. Я сильно перетрусил!

Вскоре достигаю того места, где раньше свисала лестница, и прежние опасения вновь овладевают мной. Как мне перебраться обратно через колодец? Сумею ли я одолеть этот роковой переход? Лед в этом месте не внушает мне никакого доверия, и меня прошибает холодный пот. Неуклюже карабкаюсь вверх и наконец судорожно вцепляюсь в веревку. Одна нога у меня висит в воздухе, другой стараюсь упереться в каменную стенку, но ледяной покров на ней слишком тонок и шипы срываются. Пот струится по моему лицу, дрожь пробегает по спине, из глаз катятся слезы. Не знаю уж, каким нечеловеческим усилием мне удалось подтянуться на руках, но так или иначе, совершенно измученный я все-таки оказался на другом краю проклятого колодца. Обессиленный, опускаюсь на камень и глубоко вдыхаю воздух, стараясь как-то успокоиться. Но вот руки перестают дрожать, я уже не щелкаю зубами и наконец нахожу в себе силы преодолеть последний, хотя и небольшой, но вертикальный подъем, который отделяет меня от палатки. Там я быстро сбрасываю одежду и залезаю в спальный мешок. Я доволен: мне удалось пройти около сорока метров по новой, неисследованной галерее под ледником.

28-е пробуждение

Отступив от заведенного порядка, я не описал прошедший день в дневнике, потому что собирался это сделать позднее, но так и не сделал из-за последующих событий.

Я проснулся свежим и отдохнувшим и начал писать заметки о конденсации влаги в моей палатке. Но тут мне пришло в голову, что я знаю лишь общий баланс конденсации и совершенно незнаком с механикой этого явления, которое не мешало бы изучить подробнее, если я хочу в будущем создать по-настоящему надежное убежище. Я решил снять внутреннюю оболочку палатки, чтобы проследить за конденсацией влаги на внешней. На это ушел целый день, который показался мне мучительно долгим.

Сначала я вытащил все из палатки, а это было нелегкой работой. Раскладушку и рабочий стол я поставил на горизонтальную площадку ледника и свалил на них кучей все мои вещи, провода же, отсоединенные от телефонов, подвесил к опорной мачте палатки.

Очистив таким образом палатку, я с трудом отцепил внутреннюю оболочку и свалил ее в угол. То, что представилось моим глазам, привело меня в ужас: тысячи капель собирались на поверхности красной нейлоновой оболочки и ручьями стекали прямо на поролоновый пол. В своих водопроницаемых мягких сапогах я сразу очутился в ледяной воде, доходившей до щиколоток. Вначале я был просто поражен, потом впал в унылый пессимизм. Но мне нельзя было предаваться отчаянию! Для начала я выволок поролоновую подстилку наружу и попытался ее отжать. Но пока я выдавливал литры воды из белого пласта толщиной сантиметров тридцать, мелкие льдинки забивались в поры губчатой массы — потом они растают, и все останется по-прежнему. Стоя на коленях, я несколько часов осушал тряпкой пол в палатке, пока он не стал лишь сыроватым. Потом мне пришла мысль просушить оболочку палатки каталитическим обогревателем, который горит без пламени. На расстоянии нескольких сантиметров от стенки я передвигал обогреватель с места на место к течение нескольких часов. Клубы пара валили от мокрой оболочки, но лучше не становилось. Наконец, совершенно измученный, я кое-как улегся. На следующий день битва с сыростью возобновилась, однако я сам настолько промок, что мне пришлось сменить всю одежду.

Воскресенье, 5 августа

29-е пробуждение

Пока я звонил наверх, моя правая рука, которой я держал трубку, окончательно замерзла и окоченела. Чтобы согреть руку, я долго ее растирал, а потом спрятал в спальный мешок и прижал к груди. К тому же я не выспался и решил, что могу еще поваляться. Но вскоре все-таки встаю и влезаю в синие пуховые брюки из непромокаемого материала и в резиновые сапоги, потому что мои мягкие сапожки слишком влажны. Прежде всего осматриваю с фонарем в руках оболочку палатки — велика ли конденсация влаги? Увы, полотнище надо мной покрыто многочисленными каплями воды — от крохотных до очень крупных. Некоторые из них сливаются в большие мокрые пятна, от которых бегут вниз неиссякающие ручейки. В более удаленных от меня углах палатки сконденсированная влага не стекает на пол, но близ моего изголовья пол совершенно мокрый: в его складках собрались лужицы глубиной несколько миллиметров. И наоборот, за моей раскладушкой и в ногах, там, где вчера был настоящий потоп, где были довольно глубокие лужи размером примерно 10 X 30 сантиметров, сегодня осталось всего несколько капель влаги. Это результат моих вчерашних усовершенствований. На собственный страх и риск я решил заменить застежки, подтягивающие края поролоновой подстилки вверх, английскими булавками.

Я обнаружил, что если края палатки лежат прямо на полу, да еще подворачиваются внутрь, происходит весьма значительная конденсация влаги; но если бортики поролоновой подстилки подтянуты вверх и стоят вертикально, влага со стенок стекает мимо них и собирается только на самом полу. В таком случае луж не бывает.

Шов между поролоном и приподнятым его бортиком кажется мне бесполезным, скорее даже вредным излишеством. Капли сконденсированной влаги со всех сторон стекают к этому шву. Воды собирается столько, что она не успевает уходить сквозь него и разливается по палатке. Кроме того, из-за морщинок на оболочке палатки капли падают прямо на пол, а не стекают по наклонной плоскости до бортика, чтобы потом уходить наружу через шов. То, что было хорошо в теории, не оправдалось на практике.

Я прерываю описание и задумываюсь. Какой же должна быть "идеальная палатка", где влага не будет конденсироваться вообще или по крайней мере будет конденсироваться в минимальных количествах? Наконец нахожу решение! Жаль, что я до этого не додумался перед началом эксперимента.

Возвращаюсь к дневнику спустя некоторое время. Невероятный гигантский обвал прервал меня, когда я делал чертеж антиконденсационного приспособления,— я прямо оцепенел от ужаса! Никогда еще мне не доводилось слышать ничего подобного. Слезы выступили у меня на глазах — это со мной случается все чаще, при каждом большом обвале. Какая пытка! То, что произошло сегодня, выше моих сил. И за что я себя обрек на гибель в глубине этой дьявольской пропасти? Обвал грохотал секунд десять, может быть чуть меньше, но я отчетливо слышал, как глыбы рушатся с высоты и разбиваются друг о друга на морене.

Бедная моя мама, если бы ты только знала, как мне страшно и на каком тоненьком волоске висит моя жизнь! Сейчас, чтобы хоть немного отвлечься, я пишу и слушаю сонаты Бетховена. Когда я задумывал этот опыт, мне и в голову не приходило, что я буду дрожать от такого чудовищного грохота. То, что произошло сегодня, намного превосходит гигантский обвал 30 июля (дата предположительная), когда я в ужасе бросился проверять телефонную связь и электропроводку магнитофона.

Я духовно опустошен, пульс у меня ускоренный, и я прошу его зафиксировать на поверхности. Вот в такие мгновения и понимаешь по-настоящему, что ты, по сути дела, ничто и любой каприз мертвой материи может тебя раздавить каждую минуту. Родиться, жить, умереть — и это все? Нет, это для мира животных. Родиться, творить, умереть — вот что такое человек... Я смотрю на себя в зеркало: щеки опухли, глаза ввалились. Я ощущаю острые боли в нижней части спины, и слезы застилают мне

глаза.

Без особого энтузиазма снова вступаю в бой с конденсацией. Стоя на коленях в ледяной воде, я собираю влагу губкой, отжимаю в таз, который наполняется удивительно быстро, а потом выплескиваю наружу. Руки от воды разбухают и покрываются морщинами; они настолько закоченели, что боль становится невыносимой. Как и вчера, зажигаю обогреватель, чтобы подсушить боковые полотнища палатки. Медленно передвигаю его вдоль оболочки и после долгих часов возни в самых неудобных позах ухитряюсь высушить весь задний угол палатки, где стоит моя койка. Но тут замечаю нечто весьма неприятное: на внешней оболочке опять появляются капли воды. Приблизившись к этому месту, я с испугом отмечаю, что мелкие капельки появляются изнутри как раз там, куда падают капли воды со сводов на наружную поверхность палатки. В смятении я не знаю, как это объяснить. Может быть две возможности. Первая: влага конденсируется изнутри в тех местах, которые больше всего охлаждаются капелью со сводов, имеющей температуру около нуля. Вторая: нейлон пористый и пропускает воду снаружи. Но последнее предположение маловероятно, потому что на мою палатку пошел один из лучших сортов нейлона, какой только можно было найти, и я его испытал перед спуском в пропасть. Мы собрали палатку у Абеля Шошона и не скупясь поливали ее водой, пока не убедились в полной непроницаемости оболочек. Поэтому я думаю, что... Нет, надо придерживаться только научно установленных фактов! А я пока ничего не знаю. Я могу лишь отметить, что там, где на внешнюю оболочку снаружи не капает, влага изнутри тоже не проступает. Кроме того, я вижу, что вода собирается в лужу на полу у окончания вертикального шва оболочки, и пытаюсь высушить это место обогревателем.

Я не знаю, что еще можно сделать. Избавиться от конденсации не удастся, и я предчувствую, что скоро поролоновый пол снова пропитается водой. В любом случае я обречен жить в сырости. Стоит ли укладывать поролон между обеими нижними оболочками? Сейчас он сравнительно сухой — вчера и сегодня я приложил все силы, стараясь отжать его как можно лучше. Но, очевидно, понадобится немного времени, чтобы он снова превратился в мокрую губку. В конце концов я отказался от мысли высушить палатку обогревателем, несколько раз сфотографировал новое расположение своей "мебели" и немедленно завалился спать.

Пока я залезал в спальный мешок, мне бросилось в глаза, что потолок снова отсыревает, однако гораздо больше меня беспокоили капли воды, которые падали где-то в одном месте с регулярными интервалами, через каждые три-четыре секунды. Я уже улегся, но превозмог себя и встал, чтобы выяснить, в чем дело. Увы, конденсация оказалась тут ни при чем: вода просачивалась сквозь нейлоновую оболочку. Это уже серьезно, а главное — непоправимо. Несколько сосулек разбиваются о деревянный помост, выступающий за задней стенкой палатки. Они сорвались со свода пещеры из одной из трещин, заполненных льдом, который начинает понемногу подтаивать.

У меня болят глаза, и весь день я страдал от головной боли.

Понедельник, 6 августа

30-е пробуждение

Когда я проснулся, спальный мешок оказался снаружи влажным. Острые боли в нижней части спины не прекращаются. Мне кажется, я все хуже переношу холод. Звоню на поверхность; голос у дежурного недовольный: видимо, там еще спят. Чувствую себя совершенно разбитым.

Целый день уходит на то, чтобы укрепить на растяжках внутреннюю оболочку палатки. (Внутренняя оболочка вместе с полом представляла собой какую-то бесформенную груду материи, сваленную в углу палатки.) Дело оказалось нелегким, и я провозился бог знает сколько часов. Сначала я прикрепил с помощью особых застежек поролон к полу, на котором уже собрались лужи.

Поролон неизвестно почему сморщился, и мне пришлось над ним немало поработать. Затем, вытащив из палатки все вещи, вплоть до телефонов, которые я поставил у входа, приступаю к делу. Труднее всего оказалось прикрепить внутреннее полотнище к центральной опорной мачте: она для меня высоковата. Гораздо быстрее я справился с растяжками у входа. Но самое неприятное — это ставить на место растяжки между внутренней и внешней оболочками, потому что пространство между ними не превышает десяти сантиметров и приходится работать в полусогнутом положении.

Заношу в палатку все мои вещи и нагромождаю их как попало на стол, стул и раскладушку. Вся одежда моя уже порядком вымокла. Перетаскивание вещей туда и обратно измучило меня вконец; особенно досаждал мне стол, страшно неудобный и очень тяжелый из-за груды наваленных на него предметов. Я валюсь на койку совершенно обессиленный, зато палатка внутри приобрела свой прежний вид.

31-е пробуждение

Приведя в порядок кое-какие мелочи, я решил еще раз обследовать верховья ледника, где во время прошлого похода обнаружил "лунное молоко" ("мондмильх").

Быстро добираюсь до уже знакомой стены, легко отличимой по белым пятнам. Поднимаю лампу и вижу, что теперь "мондмильх" примерно на сантиметр вдается в толщу льда. Это напоминает коррозию: граница между льдом и "мондмильхом" неровная, словно кружевная, но довольно отчетливая и несколько углубленная, причем слева она имеет форму скошенной грани. Правее, как я с удивлением отмечаю, "мондмильх" приобретает все более темный цвет. Рассматриваю внимательнее. Оказывается, "мондмильх" постепенно переходит в настоящую глину. В геологии это называется контактовым изменением при переходе одной породы в другую. Здесь это явление выражено необычайно четко, однако в иных масштабах и в ином плане. Я сразу подмечаю, что между "мондмильхом" на ледяной поверхности и глиной существует тесная взаимосвязь. В данном случае "мондмильх" мог образоваться только путем видоизменения глины. Этот переход от твердого состояния к псевдоколлоидному можно объяснить либо физико-химическими изменениями, либо воздействием бактерий. Я полагаю, что здесь мы, скорее всего, имеем дело с биохимической реакцией. Но окончательно решить этот вопрос можно будет только после изучения под электронным микроскопом собранных мною образцов.

Продолжаю свои наблюдения. Рукавицы я сбросил чтобы они мне не мешали. Так добираюсь до конца галереи и вдруг замечаю, что ледяная стена и потолок, которые в этом месте покрыты тонкой пленкой глины, вспучены. Приближаю лампу ко льду и вижу множество сферических наростов на них. Это пузыри различных размеров — от миллиметра до десятков сантиметров! Не веря своим глазам, прикасаюсь к ним пальцем, и они тотчас лопаются, вскрывая полусферические выемки во льду. Значит, здесь выходит какой-то газ, по всей видимости воздух, оказавшийся между льдом и глиной! Такая находка меня очень заинтересовала, поскольку она подтверждает наличие циркуляции воздуха в толще льда - там внутри происходит настоящая миграция крошечных пузырьков.

Кстати, как известно, возраст льда определяется по количеству радиоактивного С 14 в воздухе, сохранившемся в различных слоях. Если такой воздух проникает в верхние слои, например по трещинам или по закрытым полостям, это влечет за собой ошибки в определении возраста льда. Я пока не знаю, чем объясняется циркуляция воздуха в этом леднике. Просто счастье, что лед здесь оказался покрытым тонким слоем глины, который удерживает пузыри и позволяет мне наблюдать поразительное явление невооруженным глазом. Не будь этого, воздух выходил бы изо льда, не оставляя следов. По-видимому такое можно наблюдать только под землей, в специфической среде, поскольку ничего подобного на поверхности еще не отмечалось.

На обратном пути к палатке я замечаю, что темные горизонтальные поверхности ледника испещрены белыми полосами. При тщательном рассмотрении устанавливаю что полосы эти представляют собой тонкие канавки, которые появились в результате более интенсивного таяния льда по краям кристаллов. В таких местах особенно наглядно проступает "зерно" подземного ледника. К сожалению, у меня нет приборов, с помощью которых можно было бы произвести анализ различных солей, наверняка растворенных в талой воде, стекающей по узким канальчикам.

Когда я отстегивал перед палаткой "кошки", мое внимание привлекла забавная картина: коричневатые частицы пыли, как "балерины", танцевали в тонких струйках на льду. Они метались взад и вперед с различной скоростью, но рисунок их "танца" оставался неизменным, повторяя пути восходящих потоков в лужицах. Это было захватывающее зрелище, и я долго сидел на корточках, наблюдая за танцующими пылинками.

Вторник, 7 августа

Дежурные в лагере на поверхности: ефрейтор Спренжер, спелеолог Пьер Никола

32-е пробуждение

Спал я скверно. У меня болит горло. Вчера вечером зажег обогреватель, температура в палатке повысилась, а влажность соответственно снизилась, но процент ее все равно очень высок — до 80 %. По-видимому, горло у меня болит все-таки из-за смены температур и процента влажности. Поэтому решаю отныне спать, как обычно, при 0° и 100% влажности. Когда я бодрствую, такие условия сохранить нетрудно, так как палатка остается открытой настежь — я никогда ее не закрываю.

Вчера вечером, когда я наполнял резервуар обогревателя, едва не произошло несчастье. Поскольку запас спирта, необходимого для разжигания обогревателя, истощается, я решил вместо спирта воспользоваться бензином. Сначала я наполнил чашечки бензином, а потом поджег его спичкой. Вернее, сначала я зажег зажигалкой газовую плиту, а уже потом от ее пламени поджег спичку, потому что иначе отсыревшая спичка не загоралась. Итак, я положил горящую спичку на асбестовую горелку обогревателя, и через мгновение языки пламени взвились до самого потолка. Я тотчас сообразил, что надо немедленно погасить огонь! Иначе я останусь без палатки. Схватив карандаш, я опрокинул чашечки с горящим бензином на пол. Но тут же загорелся нейлоновый пол, и мне пришлось вылить на огонь полную кастрюлю воды. Пламя погасло. Схватив еще горячие чашечки, я выбросил их наружу, прямо на лед.

Когда тревога улеглась, осмотрел повреждения. В первой оболочке пола зияют три-четыре дыры, поролон в этих местах выгорел на глубину нескольких сантиметров. Теперь через эти отверстия вода будет беспрепятственно проникать в палатку. Если не повезет, так не повезет! Но в то же время это происшествие в какой-то мере полезно для меня. Я понял, что отныне я должен быть предельно внимателен и заранее принимать все меры предосторожности.

Сегодня заканчиваю детальное описание моей палатки со всеми ее особенностями и соответствующими оценками. Целый день не могу согреться, и сразу же после завтрака холод снова загоняет меня в постель. Ноги так болят от холода, что заснуть невозможно! Тогда я беру "Научные изыскания" и прочитываю подряд несколько глав.

33-е пробуждение

Сегодня под утро, еще в полусне, я так мерз, что без конца ворочался с боку на бок. На этот раз холод выгнал меня из постели. И в довершение всех несчастий резкие желудочные боли заставили меня сразу же отправиться на морену. Ужасно холодно! Целый день я чувствовал себя больным, но не сдавался и продолжал прерванную вчера работу. Для развлечения распевал во всю глотку шуточные песенки.

Я заметил, что мой пуховый комбинезон с верхом из водонепроницаемого синего нейлона гораздо прочнее штанов и куртки из водопроницаемого красного нейлона, но зато последние теплее.

Мои электрические батареи "садятся": свет от лампочек становится все тусклее.

Внезапно пришла мысль: а что если всунуть мой пуховый спальный мешок в шелковый мешок для хранения мяса? Герметичность изоляции сразу улучшится! Идея блестящая — во всяком случае, мне так кажется. Что ж, страдания наверняка обостряют ум и повышают сообразительность. Надо попробовать!

С трудом забираюсь в новое "сооружение" из двух мешков и звоню наверх, чтобы передать обычные сведения: предполагаемые дату и час, пульс, "хронометраж". Только что я отыскал пакет с фотографиями, которые взял с собой под землю. Среди них есть снимок Марка Мишо, совсем молоденького, 14-летнего мальчика, у выхода из Жемчужной пещеры. Каким он еще был ребенком! Рядом с ним я в мои 13 лет кажусь двадцатилетним — меня состарило уже окрепшее и утвердившееся призвание. То была самая интенсивная пора моей жизни, когда каждое новое открытие порождало новые дерзкие идеи. Сейчас я, наверное, не смог бы осуществить столь тонкую научную работу с прежним энтузиазмом — впрочем, пожалуй, энтузиазма мне хватило бы, а вот терпения, наблюдательности... Да, то была удивительная пора, и именно тогда я совершил самые интересные открытия. Охваченные общей страстью к подземным исследованиям, мы с Марком пережили незабываемые, поистине неповторимые часы. Не случайно, проснувшись сегодня утром, я спрашивал себя: почему во время прошлогодней экспедиции ни один из нас не нашел даже дня на одиночный поиск? Нет, Марк, надо возродить былое, надо вернуться на двенадцать лет назад. Ты помнишь 31 декабря 1952 года? Это было потрясающе! Сколько радости доставит нам рассказ о той экспедиции, когда мы будем перечитывать его много-много лет спустя!..

Спать не хочется, и я берусь за детективный роман Сименона, пригревшись под моими шелковыми "одеялами". Подумать только, я ведь всю жизнь мечтал о шелковом одеяле!.. Внезапно я засыпаю, едва успев сообщить об этом по телефону.

Среда, 8 августа

34-е пробуждение

"Утро" великолепное, двойной спальный мешок новой системы оказался изумительным — надо будет поделиться опытом с полярниками. Лежа в постели, читаю, думаю о всякой всячине. Мысленно набрасываю заметку о циркуляции воздуха в толще льда — вчера счастливый случай позволил мне наблюдать это явление собственными глазами. Наконец решаюсь встать, но сначала согреваю шерстяную рубашку в спальном мешке. Бр-р-р, до чего же она холодная!

Пьер Никола сообщает мне, что мои товарищи из клуба Мартеля настаивают, чтобы я вышел на поверхность в конце августа, а не в середине сентября. Я понимаю, что на моих друзей оказывают давление мои родственники, особенно мой брат, которому хочется, чтобы я выбрался из-под земли как можно скорее. Но я не поддаюсь и изливаю свой гнев на беднягу Пьера — ничего, пусть "перельет" его на тех, кто противится моему решению! У меня такое впечатление, что "они" там наверху строят всякие планы, совершенно не считаясь со мной. Самое печальное, что они не понимают значения моего эксперимента, который целиком, с начала и до конца, задуман и проводится мною одним. Никто, кроме меня, не отдает себе отчета, как важно изучить потерю представления о времени и внутренний суточный цикл человека. А раз вам недоступен даже смысл моего эксперимента, оставьте меня в покое и дайте мне выполнить программу до конца!

Держитесь, друзья, не позволяйте никому вмешиваться в наши дела, будьте мужественны! Поймите хорошенько, что моя сила в вас, как и ваша во мне! В прошлом году я привел вас к успеху: за двенадцать дней вы добились гораздо больших научных и спортивных результатов, чем за десять лет предыдущих исследований этого массива. Так верьте же мне до конца! Особенно сейчас, когда я затеял с вами самое необычайное спелеологическое исследование, на какое только когда-либо решался человек. До сих пор вы держались превосходно — не совершайте же теперь роковой ошибки! Мы должны быть заодно до конца. Я решил остаться здесь до 17 сентября, и никто не заставит меня выйти отсюда раньше этого срока.

Пьер, я прошу тебя и Филиппа повлиять на наших друзей из клуба и предупредить ефрейтора Лафлёра о моем решении. Как только он прибудет на Маргуарейс, когда подойдет его очередь дежурить, скажи ему, чтобы он ждал моего телефонного звонка: я хочу с ним серьезно поговорить на эту тему.

Четверг, 9 августа

35-е пробуждение

Новая система моего спального мешка оправдала себя. Этой ночью мне было просто жарко. Я могу быть доволен. Высовываюсь из постели и, не вставая, съедаю несколько консервированных персиков — это необычайно вкусно! Потом одеваюсь как можно быстрее, потому что в палатке адский холод. Меня очень беспокоит вчерашний разговор относительно срока выхода на поверхность. (Интересно, я только сейчас обратил внимание, что вот уже несколько дней не слушаю музыку.) Но у меня еще есть время над этим поразмыслить, поскольку сейчас только начало августа. Примерно через десять дней, если только я не ошибаюсь, исполнится месяц, то есть 700 часов, с тех пор как я под землей. Я думаю о том, что надо бы успеть отправить письма всем, кто не переставал следить за моими исследованиями и оказывал мне либо моральную поддержку, либо материальную помощь при организации экспедиции. Адресатов множество!

Мне хотелось бы переписать в дневник текст этих посланий...

Я становлюсь все рассеяннее: вышел, чтобы сходить в известное место, а очутился у окончания сорокаметрового колодца, позабыв, зачем выходил. И это не в первый раз! На обратном пути подобрал два обрывка старых мокрых газет. Однажды я уже "получил" примерно таким же образом газету, в которую был завернут лук.

С жадностью перечитываю эти обрывки цивилизации. В такие мгновения особенно остро ощущается одиночество... Боже, до чего интересно читать "Происшествия"! Я никогда раньше не читал этого раздела, но теперь как утопающий за соломинку цепляюсь за самые незначительные события повседневной жизни на поверхности.

36-е пробуждение

Проснулся, потому что видел во сне, как враги штурмуют замок. Чтобы не попасть в плен, несколько человек бросились вниз со стены и напоролись на копья, которые затем превратились в прутья садовой ограды.

Чувствую себя превосходно, и очередное падение глыбы не производит на меня никакого впечатления. К тому же обвалы становятся все реже. Это обнадеживает. Полагаю, что таяние льда в сорокаметровом колодце почти закончилось. Я знаю по опыту, что под землей "снег сходит" гораздо позднее, чем на поверхности, где этот процесс практически завершается в июле.

Мне так и неизвестно, какой сегодня в действительности день. Но это меня почему-то не слишком волнует. Честно говоря, даты меня заботят меньше всего. Все в мире относительно. В Париже, например, я то и дело поглядывал на часы, а здесь время меня не интересует. Я встаю, ем, ложусь, других забот у меня нет, и время для меня не имеет никакого значения. Мне только кажется, что дни проходят очень быстро.

Пятница, 10 августа

37-е пробуждение

Мне снилось, что ручей, который низвергается в пропасть на плоскогорье Амбруаз в том месте, где расположен наш базовый лагерь, выходит на поверхность у подножия Пика дель-Пезио, по другую сторону , границы, в Италии. Если бы это было так! Какое это было бы открытие! В голове у меня мелькают различные эпизоды из книги "Аннапурна, первый восьмитысячник".

Лафлёр прибыл в лагерь на дежурство. Мы долго разговариваем обо всем, что касается нашей экспедиции.

Приятно слышать голос друга, особенно такого, который сделал все возможное, чтобы обеспечить материальную подготовку эксперимента и всегда поддерживал твою точку зрения. Ведь это он с помощью ефрейторов Кановы и Спренжера руководил подготовительными операциями, заражая своим оптимизмом и верой в конечный успех всех окружающих. Я еще раз подтверждаю, что выйду на поверхность только 17 сентября, и прошу Лафлёра принять все меры, чтобы этот срок был строго соблюден. Я не хочу, чтобы опыт был прерван под каким бы то ни было предлогом. И пусть меня предупредят за день или два заранее, чтобы я успел упаковать все, что нужно будет поднять на поверхность. Я объясняю Лафлёру, что кое-кто настаивает, чтобы я вышел из пропасти 1 сентября. Многие считают, что и этот срок является большим научным достижением и что дальнейшее пребывание под землей будет опасно для моего здоровья. Дело еще больше усложняется тем, что мои родители требуют от членов экспедиции поднять меня на поверхность как можно скорее. Я говорю Лафлёру, что все идет хорошо и чувствую я себя превосходно — хотя это и не совсем так — и что могу продержаться здесь еще очень долго.

38-е пробуждение

На морене я заметил кожуру банана, покрытую нитевидными образованиями плесени. Чуть дальше лежат другие банановые шкурки, но на них плесень проступает крупными пятнами. За время моего пребывания под землей одни шкурки деформировались, другие обросли мягкой щеточкой белой плесени. Продвигаясь дальше между камней, наталкиваюсь на новое нагромождение огромных плит; видимо, это результат недавнего гигантского обвала. Есть отчего задуматься!

Почти весь день читал очень интересную книгу о том, как были совершены величайшие открытия нашего века. Эта книга, "Гений и игра случая", меня прямо-таки захватила! Сегодня устроил себе настоящий пир: согрел куриный бульон с рисом и съел кусок колбасы с последним кусочком хлеба, который до сих пор берег как зеницу ока. На второе — неслыханная роскошь! — я открыл и съел банку специально приготовленного тунца. Это очень вкусно и сытно, но, к сожалению, у меня была только одна банка. А на десерт я полакомился сладким кремом из каштанов.

Со вчерашнего дня мне трудно передвигаться по палатке, потому что левая сторона ее осела: колья, вбитые в ледник, выскочили, видимо из-за внутреннего давления. Я снова загоняю их в лед, но через несколько мгновений один из металлических колышков опять выскакивает. Очевидно, и вчера, и позавчера они так же вырывались из своих ледяных гнезд.

Сегодня у меня очень мерзли ноги, но сейчас это прошло. Может быть, послушать музыку? Но нет, лучше я буду диктовать в магнитофон свои путевые заметки о путешествии на Цейлон. Вскоре это меня утомляет и я ложусь, поставив магнитофон поближе. Это очень удобный способ немедленно фиксировать любую мысль, которая у меня возникает, когда я лежу в темноте. Стоит только протянуть руку, взять микрофон и включить запись. Делать заметки в блокноте невозможно, потому что в палатке слишком холодно, а так я прячу микрофон в спальный мешок и лежу в тепле. При этом ни одна мысль, ни одна идея не пропадает: утром я могу их прослушать в магнитофонной записи. Если в начале моей подземной зимовки я думал, что магнитофон мне вряд ли понадобится, то теперь у меня совершенно иное мнение. Я рад, что он у меня есть, хотя эта покупка увеличила сумму моих долгов еще на 1000 франков.

Суббота, 11 августа

39-е пробуждение

Вот уже несколько дней я пребываю в самом оптимистическом настроении, потому что обвалы практически прекратились. Мерзну гораздо меньше; видимо, я неплохо приспособился к окружающей среде.

Узнал, что Блёштейн-Бланше прислал мне письмо. К сожалению, мне не сообщили точного содержания,— очевидно, там была ссылка на время,— но письмо благожелательное, и это меня очень радует. Приятно сознавать, что я не забыт в моей черной дыре.

Весь день разбирал папки с материалами по Маргуарейсу и с моими научными работами.

Воскресенье, 12 августа

40-е пробуждение

Лежа в темноте, записываю на магнитофон свои мысли. Вчера вечером, просушив боковые стенки палатки с помощью каталитического обогревателя, я открыл верхнее вентиляционное отверстие в задней стенке. Проснувшись, я увидел, что влага сконденсировалась на нижней части внутренней оболочки. Это вовсе не означает, что она скопилась в этой части палатки из-за наличия двух нижних вентиляционных отверстий. Моя система воздухообмена, по-видимому, здесь ни при чем.

На морене я заметил, что вокруг пятен плесени появляются светящиеся наросты. Вернувшись в палатку, снова принялся сортировать папки, пока не наткнулся на материалы об Эйнштейне и его теории относительности. Перелистывая их, нахожу газету "Фигаро литтерэр" от 1956 года, вышедшую в день смерти Эйнштейна, и перечитываю ее с начала до конца. В такие минуты познаешь истинную ценность печатного слова, о чем бы ни шла речь. С огромным удовольствием я прочел рассказ Паньоля "В пятом классе". Это потрясающе! Я еще слишком хорошо помню свои школьные годы и могу судить, с какой предельной точностью воссоздает их автор. Отрывок из Мориака, которого я очень люблю, навевает мечты и заставляет надолго забыть об окружающем меня враждебном мире.

Я чувствую, что внешняя нейлоновая оболочка моего спального мешка становится все холоднее. Вероятно, влага постепенно пропитывает пух. Я слишком плохо питаюсь и уже давно почти ничего не готовлю. Пользуясь внезапным приливом энергии, решаю поджарить яичницу с луком и помидорами, которые, кстати, начинают быстро плесневеть. Не в силах устоять перед искушением, съедаю заодно кусочек сыра, оправдывая свою слабость тем, что сыр якобы мне полезен. Со вчерашнего дня стараюсь как можно больше пить, потому что недостаток жидкости в организме может привести к сгущению крови.

Сегодня мне удалось наконец поправить свою покосившуюся палатку с помощью двух растяжек: одну я обвязал вокруг большого камня, а вторая держится на гвозде.

Потом я решил сходить на ледник, где слева от палатки стоит кастрюля для сбора капающей со сводов воды. Я терпеть не могу этого маршрута, потому что каждый раз промокаю насквозь и потом долго не могу согреться. К тому же я вообще стараюсь по возможности ограничить свои передвижения по леднику и предпочитаю большую часть времени сидеть в палатке. В крайнем случае хожу только на морену, где гораздо суше и я не успеваю промочить ноги в мягких сапогах. Я заметил, что веха, поставленная для ориентировки группой Креаша, Лориуса и Кана, слегка наклонилась, видимо в результате таяния льда. Обойдя вокруг палатки, сделал неприятное открытие: от кучи отбросов, которые я ленился относить подальше, исходит резкое зловоние.

Прежде чем приготовить себе завтрак, выливаю на камни морены тазик грязной воды и возвращаюсь к плитке. Потом иду за помидорами, которые лежат в нескольких метрах от палатки. Наклонившись, чтобы взять помидор, вдруг слышу между ледником и каменной стеной какой-то шорох. Каково же было мое изумление, когда я увидел в луче электрического фонаря проскакивающие вверх пузырьки воздуха! Они возникали один за другим с интервалом до минуты и двигались снизу вверх по леднику. Каждый пузырек имел примерно полсантиметра в диаметре. Очевидно, приток талой воды сжимал воздух и гнал его сквозь лед. Только теперь мне стало ясно происхождение пузырей на покрытой глиной ледяной стене! Я понял, что циркуляция воздуха сквозь лед вызывается таянием. Таким образом, еще одна проблема была решена, во всяком случае теоретически.

Когда я сижу, у меня часто появляются острые боли в нижней части спины... Свет лампочки слишком слаб, и глаза быстро устают. Я думаю, что это один из тех факторов, которые сокращают время бодрствования. Я забываю о времени и не могу субъективно оценить, сколько часов проходит между двумя определенными действиями, например между пробуждением и первым завтраком, или с того момента, когда я беру книгу, и до того, когда я сажусь писать дневник. Хочется спать, вовсю зеваю, но все-таки ставлю пластинку, хотя у меня уже нет такой потребности в музыке, как в первые дни. Очевидно, я приспособился к среде. Сегодня, прежде чем лечь, я закрываю все вентиляционные отверстия, чтобы завтра измерить содержание углекислого газа в палатке. Это опасно, но игра стоит свеч. Затем я разжигаю обогреватель — он не пострадал и действует нормально. Для этого я отливаю немного спирта в пластмассовый стакан, потом закрываю бидон, и лишь после этого наливаю спирт в чашечки под горелками обогревателя. Чиркаю сразу три спички — они отсырели и иначе не загораются — и зажигаю спирт. Когда спирт выгорает, чашечки вместе с подставкой можно убрать — обогреватель действует. Покончив со всем этим, скалываю оба входных полотнища палатки булавками и укладываюсь спать.

41-е пробуждение

Единственные мои развлечения — это учеба и работа, то есть созидательная деятельность. Я считаю, что до сих пор у меня было два созидательных периода: один до перестановки в палатке, второй — после. Оба они были довольно короткими — я просто ленюсь!

Этим утром что-то упало на дощатый помост за палаткой. От неожиданности я прямо подскочил. Не знаю, лед это или камень. Проверю потом. Однако я становлюсь все чувствительнее к самым обычным звукам. Продолжаю приводить в порядок дела Французского спелеологического института и вдруг замечаю, что левая рука у меня окоченела. Правая рука и ноги теплые — значит, все в порядке. Но когда я пытаюсь пошевелить ногами, по ним пробегают мурашки, словно они онемели.

Я занимаюсь весьма полезным делом: выбрасываю все бесполезные бумажки, или во всяком случае те, что мне кажутся бесполезными. А таких немало! Как всегда, на столе передо мной стоит фотография М. Часто она исчезает под ворохом бумаг, но потом появляется снова. Маленькая моя М., как я тебя люблю!.. Мне страшно хочется чего-нибудь соленого. Подумав об этом, вспоминаю, что только что согретое мною питье опять остыло. Все та же рассеянность... Под руку мне попадается мой диплом Высших спелеологических курсов и я вспоминаю о своем учителе. Мэтр, я хочу принести вам присягу! Кое-кто сегодня отрекается от вас, но за меня не бойтесь: я всегда буду с вами, даже в самые трудные минуты, как вы были рядом со мной в самые трагические мгновения моей жизни. Клянусь! После чудовищного обвала 5 августа я написал вам письмо. Это мое завещание. Нервы у меня сдают, но я предпочитаю скорее умереть, чем призвать на помощь, ибо я хочу добиться успеха, отчасти ради вас, мой учитель. И даже не отчасти...

В моей палатке царит невообразимый хаос, но я с удовольствием взираю на беспорядочное нагромождение папок, потому что в этом беспорядке вырисовывается какое-то рациональное начало. Я сумею все это организовать как следует, и я счастлив, впервые счастлив после всех перенесенных страданий, о которых не рассказал и десятой доли. Холод сам по себе ничто, но если добавить к нему сырость, это поистине ужасно.

Я не жалуюсь и стойко переношу ледяные ножные ванны. А куда деваться? Из центрального шва в полу все время сочится вода. Это какое-то несчастье! Теперь я могу сказать, что если я не выдержу, то только из-за этого проклятого шва. Да, хаос в палатке потрясающий: папки разбросаны повсюду — они и на кухонном столике, и на рабочем столе, и на полу... Нельзя сделать шагу, чтобы на них не наступить. Беспорядок хуже, чем в моей комнатушке в университетском городке или у меня дома в Ницце. Даже койка завалена так, что ее еле видно.

Прежде чем распахнуть входные полотнища, измеряю содержание углекислого газа в атмосфере палатки. Газомер показывает 0,18% (последнее измерение), а до закрытия вентиляционных отверстий было всего лишь 0,03%. Надо будет рассчитать утечку газа через поры оболочек.

Я решил испробовать прорезиненный спальный мешок английских летчиков, который мне дала Ноэли; до сих пор я держал его про запас, на тот случай, если моя палатка сгорит.

Залезаю в мешок и чувствую себя весьма довольным и гордым, как маленький ребенок. Но очень скоро мне становится холодно, я не могу заснуть, и в конце концов возвращаюсь к моим пуховым мешкам, засунутым один в другой.

Ожидание

42-е пробуждение

Я утратил представление о времени. Например, сегодня утром, когда звонил наверх по телефону, я не мог определить, минуты или часы прошли между началом и концом разговора? То же самое произошло, когда я прочел несколько отрывков из Мориака: я так и не уловил, долго ли это продолжалось, и уж никак не мог установить, сколько времени отняли телефонный разговор и чтение вместе взятые. Мне кажется, это самое характерное отношение ко времени в моем положении: я о нем забываю.

Диктую в магнитофон лежа в темноте, и вдруг перед моими глазами вспыхивают белые молнии. Они вспыхивают независимо от того, открыты глаза или закрыты, вспыхивают нерегулярно, но свет их очень ярок. В темноте трудно держать глаза открытыми: веки сами опускаются и каждый раз я чувствую легкое жжение.

Интересно, что будет, если подкормить плесень сахаром? На следующий год можно было бы проанализировать результаты такого опыта. Это наводит меня на мысль, что не мешало бы добавить сахара и в "мондмильх": таким образом я внесу в него извне новый питательный элемент для бактерий, которые, видимо, способствуют его образованию.

Отмечаю, что время для меня вовсе не тянется, а, наоборот, летит слишком быстро. Царит абсолютная тишина, словно обвалы окончательно прекратились. Одна мысль о том, что мне не придется больше цепенеть от ужаса при звуках этих страшных обвалов, приводит меня в отличное настроение. Я диктую лежа в своем спальном мешке. К несчастью, я все равно не могу согреться: ноги у меня ледяные. Заснуть тоже не удается, и я пытаюсь высчитать, сколько же времени я нахожусь под землей. Со дня спуска в пропасть скоро минует месяц — впервые один человек проводит в пещере столько времени! Но интуиция подсказывает мне что сейчас уже должно быть примерно 20 августа. Я просыпался 41 раз, что составляет 42 физиологических дня, то есть 27 суток по 24 часа. Если к 27 прибавить 43, получим 70. Эта цифра, деленная пополам, дает в среднем 35 дней. Я спустился под землю 16 июля, значит, сегодня приблизительно 20 августа. Работа экспедиции на поверхности, во главе которой я поставил Абеля Шошона, должно быть, уже началась. Но о результатах ее я узнаю только в сентябре.

Понедельник, 13 августа

Дежурные в лагере на поверхности: ефрейтор Лафлёр и спелеолог Пьер Никола

43-е пробуждение

Я уже хотел было лечь спать натощак, но все-таки заставил себя проглотить несколько заплесневевших помидоров, чтобы не ослабеть. Случайно опрокинул банку с водой, залил весь пол. По все той же рассеянности начал вытирать его не губкой, а ватой... Затем плотно закрыл палатку и включил газовую плитку. Когда воздух согрелся, я сбросил одежду и, оставшись в черном шелковом белье, начал делать гимнастику. Затем поставил твист. Бородатый, в одном трико я выделывал сумасшедшие па и поглядывал на себя в маленькое зеркальце. Ну и картина!

Вторник, 14 августа

44-е пробуждение

Под землей, мне кажется, труднее всего приспособиться к постоянной температуре при постоянной влажности. Здесь ничто не меняется, и это ужасно. Холод и сырость все время те же. И переносить это становится все тяжелее.

Отныне мой дневник превращается в письменную копию магнитофонных записей.

Завтра придется отыскать вторую шерстяную рубашку, чтобы надевать ее на ночь, потому что мое шелковое белье слишком холодное. Я теперь мерзну все время, даже ночью. Это невыносимо!

Лежа в спальном мешке слушаю в тишине подземной ночи сонаты Бетховена. Впечатление потрясающее! Довольно скоро я теряю всякое представление о времени, прошедшем между двумя определенными моментами: в данном случае — между началом и концом пластинки. Эти моменты уже не служат мне ориентирами, а смешиваются, буквально сливаются с общим потоком времени. Любопытно отметить, что пластинки не дают мне никакого даже приблизительного представления о времени. Впрочем, какое это имеет значение? Время уже потеряло смысл, время ничего не значит для того, кто от него полностью изолирован и живет вне времени.

С радостью отмечаю, что теперь я гораздо легче переношу тишину, чем в первые две недели. Пластинки слушаю все реже и реже, но сегодня музыка мне просто необходима. Вот уже несколько дней я чувствую себя намного увереннее, чем прежде: веду более регулярный образ жизни и все реже выхожу из палатки. Такое существование кажется мне естественным, и это к лучшему. Вначале я чуть ли не сходил с ума, а теперь все как будто в порядке. Чего же еще желать?

45-е пробуждение

Когда я проснулся, в голове моей роились тысячи мыслей, и, не зажигая света, я поспешил записать их на магнитофон. Диктую, втянув микрофон в спальный мешок.

Вот несколько записей в той же последовательности, что на магнитофонной пленке:

— Попросить Пьера Амеля (корреспондент радио Монте-Карло, который одолжил мне студийный микрофон и установил на поверхности магнитофон, чтобы вести записи без моего ведома) после окончания экспедиции подготовить серию передач-интервью о новом направлении во французской спелеологии и о научном значении нашего опыта.

— Кое-какие мысли о том, как покорять женщин.

— Сегодня я прекрасно выспался: никакой усталости и ноги не болят. Чувствую себя превосходно, а это случается не часто. Обычно я просыпаюсь разбитым и с головной болью.

— Диктую довольно злое послание моему другу Клоду Соважо, официальному фотографу экспедиции.

— Мне казалось, что несколько секунд звучала музыка. Сначала я подумал, что это слуховая галлюцинация, но потом решил, что, скорее всего, наверху пробовали радиосвязь между базовым лагерем и лагерем у самого входа в пропасть и по ошибке подключились к моей телефонной линии, что, впрочем, было тотчас же замечено.

— Страшно злюсь на Клода и изливаю свою злость в дневнике.

— До сих пор я не принимал никаких лекарств, даже когда у меня были обострения дизентерии. Я не хочу, чтобы чужеродные вещества повлияли на мой биологический цикл.

— Надо попросить Ноэли, чтобы она подсчитала все мои долги.

- Сходить с Марком посмотреть фильм "Не прикасайтесь к деньгам".

Через какое-то время я замечаю, что магнитофон разладился, и начинаю его регулировать. Как раз в это мгновение грохочет обвал. Но я не пугаюсь. Шум был не очень сильным. Обвал произошел в двух-трех метрах за палаткой: должно быть, те самые глыбы, которые уже едва держались, рухнули на лед, покатились вниз и исчезли в глубине ледника.

Чувствую себя хорошо, обвал не испортил мне настроения. Интересно отметить, что на этот раз обрушились не глыбы со сводов или из сорокаметрового колодца, а часть самой морены...

Сейчас схожу, посмотрю, уцелела ли лестница, которую я так и оставил там на льду. Теперь я хорошо ориентируюсь, даже слишком хорошо!

Обрушение морены можно объяснить двояко. Мог сдвинуться сам ледник, на котором нагромождена осыпь, упирающаяся вершиной в южную стенку сорокаметрового колодца. Вспучившись от внутреннего давления, лед мог приподнять эту осыпь так, что глыбы посыпались с ее боков в обе стороны. (Боковые осыпи частично покрыли левую сторону ледника и засыпали отверстие, по которому он течет дальше под землю.) Однако обвал можно объяснить и другой причиной. Я давно уже заметил, что многие глыбы покрыты толстым слоем льда. Температура в этом месте колеблется от 0° до +1° по Цельсию. Когда лед начинает подтаивать, глыбы обрушиваются от собственной тяжести. Вполне вероятно, что неустойчивость морены объясняется двумя этими факторами, действующими одновременно.

Все-таки придется встать. Я замечаю, что лампочка у выхода из палатки еле светит. Я обратил на это внимание еще вчера, но решил, что батарея "отдохнет", пока я сплю. Что же со мною будет, если мои батареи начнут отказывать?

Выйдя из палатки, прежде всего ищу следы обвала: на левом склоне отчетливо видны борозды. Я рад, что хорошее знание топографии пещеры, а также обостренный тишиной и приученный к шуму обвалов слух не обманули меня. Должно быть, размеры камней были весьма внушительные, потому что выбоины имеют до двадцати сантиметров в диаметре, не говоря уже о следах, оставленных глыбами, которые не катились, а скользили по льду,— это многометровые борозды шириной около двадцати сантиметров.

Я в отличной форме и уверен, что сегодня не буду мерзнуть. Давно я себя так хорошо не чувствовал! Пересчитываю свои физиологические сутки, и выходит, что я под землей уже месяц, если не больше... В самом деле, сегодня должно быть 14 августа, значит, я провел здесь 30 суток. Но, судя по моим пробуждениям, а их было 47, прошло 48 дней по 12 часов каждый. Расчет прост: 48 + 30 = 78 : 2 = 39 дней. Значит, сегодня не 14, а 19 августа. Но это меня нисколько не удивляет. Я считаю менее вероятным запаздывание на несколько дней. Следовательно, экспедиция вот-вот должна приступить к работе, поскольку я назначил им срок от 18 августа до 2 сентября. (Позднее я узнал, что экспедиция закончилась как раз накануне того дня, когда я, поверив своим хитроумным вычислениям, думал, что она только начинается.)

Мой паучок чувствует себя хорошо. Сидя на кусочке размоченного хлеба на дне коробки из-под фотопленки, он почти не двигается, но все же у меня есть хоть какое-то общество. Я заглядывал к нему во время завтрака. Вчера из самых добрых побуждений дал паучку немножко хлеба и сыра, затем положил своей ложкой кусочек глины и налил чуть-чуть воды. Мы с ним здесь одни — он да я. И он тоже не хочет умирать — не правда ли, малыш?

Когда ложился, у меня слезились и болели глаза.

Среда, 15 августа

46-е пробуждение

Сегодня впервые за все время пребывания под землей вскочил с постели из-за грохота большого обвала метрах в двух от палатки. Сон точно рукой сняло. Я ясно слышал, как отдельные камни катятся, подскакивая, по леднику. Я не стал сразу звонить на поверхность, надеясь, что еще засну, но из этого ничего не вышло. Дыхание вырывается из груди с легким присвистом, словно при астме, но меня это не особенно беспокоит.

Прочитал "Нелепость и созидание" Камю⁶ и не согласился с автором. Именно человеческая деятельность, созидание делает нас людьми, придает смысл нашему существованию и отличает нас от животных! По-моему, думать способен не только человек. Животные тоже, конечно, думают, но совсем на другом, низшем уровне. Человек же является человеком потому, что он создает материальные ценности — произведения искусства, машины — и духовные ценности — теории, учения,— а не только потому, что он мыслит.

Я страшно злюсь на утренний обвал, который меня здорово напугал. Я-то надеялся, что этого больше не будет. Однако обвалы продолжаются и происходят все ближе к палатке, а от последнего у меня до сих пор болит голова. Веселого мало: опять все начинается сначала. Весь день сверху обрушиваются пласты льда. Отдельные льдинки барабанят по деревянному настилу, выступающему позади палатки, и я каждый раз вздрагиваю и подскакиваю от неожиданности. Я сыт по горло этими страхами и темнотой.

Немного почитал Тацита, Цицерона, потом прочел рассказ Мальро о смерти Кио.

С позавчерашнего дня у меня есть приятель — маленький паучок. Я заглядываю к нему в коробку каждый день. Он ест. Это здесь единственное живое существо, а когда ты одинок, по-настоящему одинок, можно привязаться даже к пауку...

Временами я чувствую страшное утомление. Замечаю, что стал уставать все больше и больше. Походы на морену за продуктами превращаются для меня в тягчайшую повинность. Одиночество давит все ощутимее, а темнота начинает действовать мне на нервы.

Если до сих пор я не страшился абсолютной темноты и безмолвия, то теперь сдаю. Меня все чаще мучит бессонница и головные боли. Однако содержание углекислого газа в воздухе палатки здесь ни при чем, так как оно никогда не превышало 0,12%. Приятно писать красными чернилами, потому что чернота мне очень надоела! Моя сопротивляемость холоду и сырости гораздо ниже, чем раньше.

Вот содержание магнитофонной записи, сделанной мною в период бодрствования после 48-го пробуждения:

Последнее время, выходя на морену, я боюсь потерять равновесие. Когда я карабкаюсь по каменным глыбам, у меня начинается головокружение. Это становится опасным, потому что я знаю, чем грозит мне падение. Интересно отметить, что раньше под землей у меня никогда не кружилась голова, даже когда я находился в глубоких вертикальных колодцах. А теперь достаточно встать на краю небольшого обрыва, как меня начинает пошатывать.

Жизнь под землей трудна — в ней нет ни малейшего просвета, ни единой передышки, когда можно было бы отдохнуть, собраться с силами, погреться на солнце. Вот уже два дня я пребываю в мрачном унынии.

Сегодня утром слушал пластинки на 45 оборотов; мне особенно нравится "Вторая венгерская рапсодия" Листа и "Приглашение к вальсу" Вебера. Потрясающая музыка! Поставил "Бамбино", и сразу вспомнил хорошенькую Н. Чтобы встречаться с ней, мне приходилось пропускать занятия в лицее Парк Империал, и каждый раз эта очаровательная молодая женщина ловко подделывала подпись моего отца на объяснительных записках — всегда одинаковых! — которые я должен был представлять главному надзирателю. Где вы, мои семнадцать лет? Время пролетает особенно быстро, когда я слушаю "Рыцарей большой дороги" в исполнении Луи Мариано.

Перед тем как выйти из пропасти, надо будет разложить в разных местах доски, чтобы по ним определить потом движение ледника и морены, а также для визуального наблюдения за обвалами.

Мне кажется, что я спустился под землю совсем недавно. Трудно поверить, что прошло уже пятьдесят физиологических, дней (если считать по количеству пробуждений). Эти "дни", очевидно, были весьма коротки — не более 10—15 часов, и только потому я решил, что сейчас уже 15 августа.

Прекратил запись, чтобы посмотреть на себя в маленький осколок зеркальца, которое я разбил несколько дней назад. Причесываюсь! Первый раз за все время! С чего это вдруг такая кокетливость?..

Свет лампочки становится все слабее, и я собираюсь соединить сразу пять-шесть батарей, чтобы повысить напряжение. Не могу больше жить при таком освещении! Все утро регулировал отражатель ацетиленовой лампы на каске. Рядом с ним мне удалось прикрепить большой электрический фонарь фирмы "Винчестер" на 9 вольт. Я все-таки хочу провести геологические наблюдения у основания сорокаметрового колодца.

Долго сидел в темноте на морене и размышлял. Затем с фонарем в руках стал пробираться под плиты морены, все время помня о том, что в любое мгновение рискую быть раздавленным или зажатым между камнями, как крыса в крысоловке. Дрожь пробегала у меня по спине, когда я задевал за каменные стенки. В одной из таких щелей, шириной не более тридцати сантиметров, мое внимание привлек какой-то блестящий предмет. Пытаясь до него добраться, я еле втиснулся в щель и думал уже, что не сумею вылезти обратно. А блестящий предмет оказался всего-навсего красивым ледяным кристаллом, отражавшим свет моей лампы. Проход был так узок, что я застрял и не мог в нем даже повернуться. На какое-то мгновение мне представилось, что я так и умру здесь всего в нескольких метрах от моей палатки, где есть все — и свет, и пища. В отчаянии я забился, задергался, но потом приказал себе успокоиться и подумать. Раз я сюда заполз, значит, смогу и выползти. И я действительно выполз, предварительно сориентировавшись в полутемной дыре.

Очевидно, я безнадежно заражен "вирусом" поисков, потому что даже после этого эпизода еще долго осматривал разные закоулки под мореной. Мне удалось проследить течение ледника под камнями морены вплоть до горизонтальных его слоев на глубине 115 метров в сорокаметровом колодце. В другой расселине меня заинтересовала словно парящая в воздухе белая плесень совершенно непонятного происхождения. Лишь потом, выбравшись из этой гнусной дыры, я увидел, что плесень проникает сверху из-под кучи сваленных на морену отбросов. В палатку я вернулся довольный: мне удалось увязать между собой различные элементы общего плана. В полной амуниции я уселся на холодный обогреватель и съел две хрустящие сырые морковки. Есть мне, собственно, не хотелось, но я себя принудил, ибо понимал, что это необходимо.

Я одинок, совершенно одинок! Одиночество ужасно, особенно когда о нем думаешь. Но одиночество в глубине ледяной пропасти, в полной темноте и абсолютной тишине, прерываемой лишь грохотом обвалов,— это ад! И тем не менее я должен выдержать. Если я потерплю поражение,— нет, лучше не думать... Я уже столько выстрадал, столько натерпелся, столько раз рисковал погибнуть под обвалами! Надо довести дело до конца, а месяц-полмесяца больше или меньше — это, в сущности, не так уж важно.

Ах, моя маленькая М., как бы я хотел тебя снова увидеть! Ты так прелестна, и мне так хочется тебя обнять... Я вспоминаю тот вечер в ночном кабачке, не то на Монпарнасе, не то на бульваре Сен-Жермен-де-Прэ... Увы, мне так не хватает здесь ласкового участия!

Я думаю обо всех моих друзьях спелеологах и о горных стрелках, которые вот уже столько времени дежурят в лагере на поверхности. Их преданность делу беспредельна, и я не имею права их разочаровывать. Я должен восторжествовать над холодом и мраком, и не только ради себя, но и ради них. Я хочу назвать здесь имена молодых, энергичных ребят из Французского спелеологического института: это Жан-Пьер Мерете, Марк Мишо, Серж Примар, Жерар Каппа, Пьер Никола, Жан-Луи Шиеза, и имена горных стрелков 6-й роты республиканской безопасности: это ефрейторы Лафлёр, Какова, Спренжер, Ру и сержант Мелан. Все они, все те, кто не покидал меня, находясь на другом конце единственной нити, которая связывала меня с поверхностью земли и с жизнью, стали моими настоящими друзьями.

Вчера у меня безумно мерзли ноги и я не мог их согреть даже в спальном мешке. Это невыносимо! Я читал Тацита, когда произошел большой обвал, на этот раз в основном из ледяных пластов. Вспоминаю слова, которыми ободряли меня товарищи с поверхности: "Порядок, дело в шляпе!"... Про себя же я думаю: "Может, оно и так, да только надо еще отсюда выбраться!"

День окончен. Залезаю в свою постель из двух пуховых мешков и двух шелковых. Мне кажется, что мои дни и ночи укорачиваются. Чтобы усилить освещение, надо попробовать подсоединить пятую промышленную электробатарею. Если лампочка перегорит — тем хуже! Впрочем, посмотрим.

Четверг, 16 августа

Дежурные в лагере на поверхности: сержант Мелан и спелеолог Щиеза

49-е пробуждение

Еще один обвал; эта дьявольщина начинается снова! Правда, это не обвал, а скорее перемещение глыб или осыпь камней, хотя морена кажется неподвижной. Очевидно, рухнула огромная многотонная каменная плита, лежавшая на метр правее моей палатки. Вот уже два-три дня, как она сползала по льду все ниже, угрожающе приближаясь к тому месту, где лежит лестница.

Надо попросить Ива Креаша, чтобы он начертил мне другой план гидрологической системы пропастей Каракас и Пьяджиа-Белла.

Последние дни мною все чаще овладевает отчаяние. Мне все осточертело, время тянется слишком медленно. Уже давно не было слышно ужасающего грохота обвалов, а теперь они следуют один за другим. Подземный климат оказывает все более заметное влияние на мой организм. У меня сводит мышцы на спине, весь день я страдаю от острых колик и за ночь не успеваю отдохнуть. Возрастающий разрыв между количеством моих физиологических дней (50) и количеством 24-часовых суток абстрактного времени (30) беспокоит меня все больше. Я уже не знаю, какое сегодня число, 15 или 30 августа? И мне не за что зацепиться, чтобы сориентироваться во времени.

Весьма любопытно наличие в этой среде плесени, очевидно, по-особому видоизмененной. Я с удивлением отметил, что со временем ее макроскопическое строение меняется и что на ней постоянно удерживаются многочисленные капельки воды. Очень характерно, что капли никогда не стекают с плесени, в крайнем случае они задерживаются у основания нитей.

Я только что вспоминал некоторые места на Цейлоне и события, которые там произошли: коралловые пляжи Хиккадувы, прием у посла Франции, встречу с геологоразведчиком Андре Гибо, прием у французского консула Мэ-Тама и у генерала Фердинанда — я так и не написал ни ему, ни его жене, хотя они отнеслись ко мне как к родному сыну! Я вспоминал "сапфировые колодцы"⁷, которые мне показывал удивительный проводник Кальдерра, обладавший почти таким же скверным характером, как и я,— хотя хуже моего быть не может! Я снова видел перед собой поразительные документы, составленные Андре Гибо, о стране Игноло и о Тибете, где он первым исследовал неведомую реку Салуан.

Я начал замечать, что, проснувшись, все дольше залеживаюсь в постели. Это что-то новое, так как обычно я сразу же вставал. И еще одна странность: прослушав одну из сторон пластинки, я не могу вспомнить, ставил я другую или нет. Неужели моя память не фиксирует время? Я уже неоднократно отмечал это явление: мне трудно вспомнить только что происшедшее событие, которое не привязано ни к какому временному ориентиру. В самом деле, как определить продолжительность какого-либо периода, если все время занимаешься одним и тем же? Мне не за что зацепиться, и я не могу оценить длительность ни одного моего действия, потому что мне не с чем его сравнивать.

После завтрака набрался храбрости и все-таки подсоединил еще одну батарею к моему комплекту. Результат превзошел все мои ожидания! Теперь у меня отличное освещение, и глаза не так устают, когда я читаю или работаю.

Страшно болит горло: я чувствую, что заболею ангиной, если не приму самых решительных мер. В конце концов я проглотил какое-то обжигающее питье и внес в палатку обогреватель, чтобы зажечь его, когда буду ложиться. Прочитал отрывок из книги "Человек — неисследованная область", и тут же мне пришло в голову, что было бы очень интересно повторить этот же эксперимент со временем через десять, а затем через двадцать лет. Разумеется, для этого совсем не обязательно подвергать себя опасностям враждебной среды, которые мне угрожают сейчас.

У меня появилось желание подробно зарисовать морену. Снаряжаюсь, вешаю через плечо свой магнитофон, беру пачку кальки, привязываю ее бечевкой на груди и отправляюсь на морену. Но после нескольких неудачных попыток мне становится ясно, что это дело мне не по плечу. Тогда решаю продиктовать описание морены в магнитофон. Однако, когда я дошел до того места, где за палаткой лежала лестница, оказалось, что лентопротяжный механизм не работает. Кладу магнитофон на камни и взбираюсь на плиту, нависшую над обрывом, чтобы по ней дойти до недавно открытого мной уходящего вверх колодца. Приблизившись к нему, вижу наверху за многометровой расселиной заметное расширение, может быть даже зал. Но подниматься туда в одиночку я не решаюсь: я слишком устал, и это было бы опасно. Кроме того, я замечаю, что путь вверх преграждает нависающий "козырек" из зажатых в расселине глыб. Одному мне это препятствие не преодолеть, но, когда за мной спустятся мои друзья, я предложу им исследовать этот ход до конца. Возможно, они обнаружат новые галереи и новые колодцы, которые приведут нас к не известному доселе продолжению подземного ледника.

Вернувшись к палатке, я решил поставить точные вехи-ориентиры — это надо было бы сделать в первые же дни! — чтобы измерять одновременно движение поверхностных масс ледника и скорость его таяния. Для этого необходимы были какие-то постоянные ориентиры по отношению к движению ледника. Выбора у меня нет: единственное место, где могут находиться такие неподвижные ориентиры, это потолок пещеры. Собираю все большие гвозди, брошенные на каменную плиту, и вбиваю их в трещины потолка по прямой линии, перпендикулярно к западной стене пещеры. Это нетрудно, так как потолок здесь низкий. Однако эта линия не перпендикулярна ни стратифицированному фронту ледника между 102-м и 104-м метрами, ни плитам морены. Затем я опускаю на бечевке отвес от каждого гвоздя и прямо под ним отмечаю точки на льду; в каждую точку вбиваю молотком прочные металлические колышки, предназначенные для крепления

палатки. Когда я вернусь сюда на следующий год, мне достаточно будет измерить расстояние между колышками и соответствующими им гвоздями в потолке, чтобы определить скорость и направление движения ледника. А скорость таяния можно вычислить по расстоянию между поверхностью льда и грузом, подвешенным на бечевке.

Работа была очень изнурительной. Целыми часами мне приходилось оставаться в согнутом положении в опасной близости, от обрыва, и в результате я сумел поставить только восемь вех. Кстати, физическое напряжение оказалось действенным лекарством от ангины: горло перестало болеть. Я поспешно ложусь в постель, пытаясь определить, сколько же времени ушло на операцию с вехами. Но сделать это невозможно, потому что мне не от чего вести отсчет.

50-е пробуждение

Итак, я просыпаюсь в пятидесятый раз. Чтобы отпраздновать это событие, готовлю себе на первый завтрак кофе с молоком и бутерброды с маслом и вареньем. Как жаль, что у меня нет больше хлеба — одни солдатские галеты! У меня болят ноги, а когда я встал на колени, чтобы натянуть шерстяную рубашку, то почувствовал резкую боль в спине. Впрочем, это со мной бывает каждое утро. Чувствую себя разбитым.

После завтрака лихорадочно принимаюсь за работу. Одним духом написал восемь страниц о спуске в пропасть, и только острый приступ амебной дизентерии заставил меня приостановиться. Желудочные боли накатываются приступами. Это очень неприятно, но я продолжаю писать. Уф, кажется, полегчало. Чтобы немного отвлечься, горланю вовсю песенку "Дамы из ресторана "Максим", надеясь, что мои друзья не вздумают включить свой магнитофон. Мне не хочется, чтобы они слышали, как я развлекаюсь. Отдохнув, снова берусь за перо и исписываю еще восемь страниц подряд. После этого исполняю несколько игривых песенок, потому что чувствую себя лучше... Пение вдохновляет! Когда слышишь свой голос, слышишь как бы свое второе "я": в общем создается впечатление какого-то общества. Ведь я здесь один, затерянный в недрах земли, и даже мой голос не может вырваться из каменной темницы. Это трудно себе представить. И что я здесь делаю среди векового безмолвия, которое нарушает только мой голос? Ничего. О господи, почему мне лезет в голову всякая чепуха?

Все утро отщипывал по крошке от кусочка сыра — искушение было слишком сильно! А ведь я хотел сохранить этот сыр на второй месяц опыта. Во второй половине дня съел несколько черносливин. Я очень много пью.

В начале моего эксперимента я почти не читал в постели, потому что слишком мерз. С тех пор как я пользуюсь двумя спальными мешками и двумя "мешками для мяса", положение значительно изменилось.

Пятница, 17 августа

51-е пробуждение

Вчера вечером поставил рекорд рассеянности. Перед сном я долго записывал на магнитофон различные мысли и улегся в постель весьма довольный собой. А сегодня утром я обнаружил, что вместо кнопки "запись", я нажимал кнопку "воспроизведение", так что пленка осталась чистой...

Чувствую себя все более и более усталым. Меня уже не интересует мой пульс — учащенный он или замедленный. Мысль о том, что мне предстоит провести под землей еще целый месяц, лишает меня мужества. Вчера еще я с увлечением занимался сбором гляциологических образцов, а сегодня чувствую, насколько я ослаб: мышцы стали вялыми, дряблыми. Мне кажется, что я уже путаю физиологические дни с абстрактными сутками. По моим расчетам, 52 физиологических дня по 14 часов составляют округленно 32 суток по 24 часа. Средняя цифра указывает, что сегодня 17 августа. Обвалы, кажется, происходят реже. Я все больше времени провожу в палатке, мой мир сужается. Творческая работа над научными заметками идет по-разному, то лучше, то хуже... Какое мое самое большое желание? Жить, жить, жить! А у меня все болит: на губе афта, правая нога сведена ревматизмом, в желудке рези...

Неизвестно почему, когда я намазывал масло на солдатские галеты, мне вдруг вспомнился один наш "пикник" в катакомбах среди тщательно уложенных в огромные кучи черепов и костей. Обстановка была поистине необычайной, и я невольно сравнил ее с моей мрачной подземной темницей. Там на нас смотрели мертвецы, а здесь я мысленно борюсь с самой Смертью. Мне казалось, что я уже победил, потому что благополучно прожил под землей целый месяц, но тут снова начались обвалы камней и льда на морене, напоминая мне, что моя жизнь висит на волоске. Я твердо верил, что буду спасен только тогда, когда вырвусь из пропасти.

Да, нелегкое положение! Это целая проблема, ибо если жизнь — реальность, то смерть — конечная реальность. Но я еще слишком молод, чтобы превратиться в бесформенный труп, раздавленный камнями в этом ужасном царстве мрака и безмолвия. Какая гнусная штука эта тишина, нарушаемая только звоном падающих капель! Мертвая тишина, которая меня угнетает и страшит. Да, это так. Когда тебя окружает безмолвие, испытываешь странное, чисто физическое ощущение, словно все внутри тебя обрывается. Сколько раз в этом враждебном мире я чувствовал, как сердце мое сжимается и замирает, пронзенное такой острой болью, что слезы брызжут из глаз! Может быть, от страха? Нет, не думаю. И все же при каждом большом обвале глаза у меня наполнялись горячими слезами. Порой слезы текли по щекам, и мне приходилось их утирать. В то время я вел записи красными чернилами, потому что синий цвет меня угнетал. Он смешивался с черным, а чернотой, темнотой, мраком я насытился сполна! Я теперь понимаю, почему в представлении всех народов ад находится под землей. Во мраке все кажется непомерным, ужасающим. Когда я смотрю на гигантские тени камней от слабого света моего электрического фонаря, у меня начинает кружиться голова. И страх леденит мою душу.

В пропасти я один, и мне нечего бояться встречи с человеком или каким-нибудь зверем. Тем не менее необъяснимый, дикий страх порой охватывает меня. Он подобен живому существу, и я невольно его одухотворяю. В этой пропасти все оживает: и камни, и лед. Часто, поднимаясь на морену, я цепенею от ужаса, ощущая за спиной чье-то присутствие. Возможно, этот страх подсознательно ассоциируется у меня с угрозой обвалов. Его трудно описать, видимо, это врожденное чувство, возникающее из самых глубин человеческой души. Но я испытывал его слишком часто и не только во время обвалов, но и тогда, когда вспоминал о них. Нет, лучше не вспоминать!

Очевидно, страх овладевает мною все больше. Первое время я не обращал внимания на шум падающих на морену камней и льда, и только потом, примерно 30 июля, страх как бы обрел плоть. В тот день произошел огромный обвал, который напомнил о постоянно угрожающей мне смертельной опасности. Это немедленно отразилось на моей психике. В моей моральной броне была пробита брешь, сквозь которую проникали тревога, отчаяние и трусость. Мое положение стало трагичным. С одной стороны, мне мучительно хотелось подняться на поверхность, пусть даже ценой отказа от эксперимента, отказа от всех моих честолюбивых планов, ценой потери доверия друзей. Но, с другой стороны, меня удерживало гордое стремление совершить небывалый подвиг во имя науки, и подвиг не бессмысленный, а разумный и необходимый во многих отношениях. Так я бросался от одной крайности к другой, от трусости к бесстрашию. Да, признаюсь, порой я трусил точно так же, как накануне спуска под землю. Однако чувство долга перед теми, кого я вовлек в это предприятие, страсть исследования, жажда новых открытий и, наконец, призвание поддерживали мое слабеющее мужество. Я боролся, сопротивлялся, старался приспособиться к чуждой среде. И теперь я могу сказать: только человеческая логика, только соображения морального и материального порядка поддерживали меня в этой внутренней борьбе, и только они помогут мне одержать победу.

Однако, пока я выковывал себе оружие для психологической борьбы с обвалами, научные наблюдения лишь усугубляли мой страх. Я видел стены, разрушаемые тающей и замерзающей водой, я видел расселины и трещины, полные льда и мерзлой земли, и все это пугало меня гораздо больше, чем любого несведущего человека, который оказался бы в таком же трагическом положении. Ему тоже было бы страшно, но не настолько! Я думаю о тех, кто мог бы меня понять. Я думаю о Гаруне Тазиеве, который пережил потрясающие минуты в жерле вулкана, среди ужасающего грохота и огненной ярости пробуждающихся подземных сил. Я думаю об Алене Бомбаре, который взлетал и падал как марионетка на гигантских волнах, затерянный со своей утлой лодченкой в океанских просторах. Страх быть поглощенным бездной — будь то вулкан, пропасть или море — одинаков для всех, для людей и животных. Я в этом убежден. И он, несомненно, сильнее обычного страха перед смертью, насколько я его себе представляю.

Среди страшного грохота обвалов я чувствовал себя игрушкой неумолимого рока. Моя жизнь не зависела от моей воли, и мне оставалось только полагаться на случай. Возникавшая в моем воображении картина гибели под грудой каменных глыб преследовала меня, как кошмар. Но с мыслью о том, что ты можешь погибнуть в любое мгновение, жить невозможно! Я не могу с этим смириться, это меня возмущает, и я ни за что не сдамся. Бороться — так бороться до самого конца! Именно возмущение заставляет меня продолжать научные наблюдения. Любовь к геологии, к этой благородной и бескорыстной науке, оправдывает и поддерживает меня, ибо то, что я делаю, служит высшим духовным идеалам. Радость созидания — мой единственный критерий и единственное оружие в борьбе со смертью, которая притаилась здесь, совсем близко от палатки, или парит сейчас над моей головой. Мне нетрудно представить, что каменные глыбы, чья неподвижность всего лишь вопрос времени, в любое мгновение могут ожить и погрести меня под собой.

Для чего же еще жить, если не для созидания? Человек живет, любит, творит. Что от меня останется, если я исчезну? Ничего, ровным счетом ничего. И единственное, что меня до какой-то степени утешает, это мысль о моем скромном вкладе в науку. Но нет, жизнь сама по себе прекрасна, небо такое синее и близкое,— почему бы мне не выбраться поскорей на поверхность, а не ждать, когда я погибну под камнями в этой темной и бесконечной бездне? А бездна молчит, тишину прерывает лишь грохот обвалов. Нет, я не хочу умирать, ибо тогда я превращусь в этом нейтральном мире в ничто. С другой стороны, можно ли вообразить более прекрасную усыпальницу? Я сам задумал эту экспедицию, значит, сам могу ее и прервать, пока она не превратилась в самоубийство, пока я еще жив. Нельзя зависеть от чистой случайности!

Так я думал в то время. Бездна, ты едва меня не уничтожила и, может быть, еще станешь моей могилой! Но сколько возвышенных мгновений счастья подарила ты мне среди всех страданий! Здесь я познал восторг поисков и опьянение открытий.

Ревматические боли в стопах ног опять усиливаются. Это непереносимо! Я мерзну весь день. Решаю лечь. Мой спальный мешок холоднее льда; залезаю в него как можно быстрее и замираю, скорчившись, чтобы немного согреться. Влезать в такой холодный мешок поистине адская пытка. Потом будет лучше, но в первые мгновения это ужасно. Зачем только я сюда попал? Боже, как холодно! О, ледяная, леденящая пропасть!

Сегодня у меня окоченели даже уши. Я пишу о времени и пространстве и, кажется, набрел на кое-что интересное. Какая радость услышать человеческий голос хотя бы по телефону! Я разговаривал так долго, что забыл о стоявших на огне макаронах. У меня такое впечатление, будто я спустился под землю совсем недавно.

Сегодня к вечеру я устал больше обычного. Мне трудно дышать.

Суббота, 18 августа

Дежурные в лагере на поверхности: ефрейтор Канава и спелеолог Пьер Никола

52-е пробуждение

Некоторое время валяюсь в постели. То, что я думаю о своем положении, мне кажется важнее того, что я делаю. Когда выйду на поверхность, надо будет сразу же прочитать "Путешествие к центру земли" Жюля Верна — но это во вторую очередь, а в первую — рассказ Гагарина о полете в космос.

Поворачиваюсь на правый бок, моя слегка согнутая правая рука мгновенно затекает, пальцы не гнутся. Ой-ой, желудок напоминает мне, что он пуст,— придется встать. Собрался было надеть шелковые носки, снятые два дня назад, но в последний момент заметил, что они совершенно мокрые.

Не помню, кажется, я уже говорил о том, что у меня последнее время кружится голова? И опять начинаются зрительные галлюцинации. Представление о времени субъективно: оно зависит от моей психики и от функций организма, которые являются моими единственными ориентирами. Мне кажется, я теряю представление о времени потому, что моей памяти не за что зацепиться в этом безмолвии и мраке, в этой неизменной среде, где нет никаких временных циклов. Скажем, прошел час моего субъективного времени. Ну и что? Я этого не ощущаю, я забываю о том, что прошел час. Например, я звоню по телефону на поверхность и указываю определенный час, считая, что между моим пробуждением и первым завтраком прошло шестьдесят минут. В действительности за этот же период могло пройти и четыре, и пять часов, но они ничем не отмечены в моей памяти. Поэтому, сообщая на поверхность свое время, я называю тот час, который, по-моему, должен быть в момент телефонного разговора. Если бы я позвонил на час раньше, я бы назвал ту же самую цифру. Это сложно объяснить, но это весьма характерная черта потери ориентировки во времени.

Мне трудно вспомнить, что именно я сегодня делал, и мне приходится сильно напрягать свою память.

55-е пробуждение

Впервые решил сделать несколько приседаний, чтобы измерить пульс до и после гимнастики. Вдруг опрокинул сосуд с кое-какой "водой" и, как последний идиот, залил весь пол палатки. Пришлось подтирать, ползая на четвереньках. Руки совсем окоченели. Только что принял телефон за магнитофон — такая рассеянность меня уже пугает!..

Я нашел способ бороться с конденсацией влаги в палатках под землей. К сожалению, сам я не могу им

воспользоваться — слишком поздно! Но когда выйду на поверхность, закажу конструктору Лакордё новую усовершенствованную палатку, в необходимости которой я убедился на собственном горьком опыте. Я столько страдал от последствий конденсации, что мой разум в конце концов нашел способ с нею бороться.

Этот день мне казался длиннее всех предыдущих, и тем не менее он пролетел стрелой. Как это ни странно, я даже не заметил, что день прошел. По-видимому, из-за того, что я читал, но скорее всего потому, что корпел над рассказом о моем спуске в пропасть и увлекся сюжетом.

(Эти записи, продиктованные в магнитофон, я переписал в дневник 20 августа. Сегодня день тоже пролетел незаметно, но мне кажется, что на самом деле прошло гораздо больше времени, чем я указал по телефону)

54-е пробуждение

Случайно вспомнил о нашей прошлогодней экспедиции на Маргуарейс и о лучших моих друзьях спелеологах, которых не забуду до конца жизни. Вчера разбил свое зеркальце: мне поистине не везет!

Утром проснулся бесконечно усталым. Чувствую себя неважно. Просматривал цветные цейлонские снимки и вспоминал разные удивительные случаи из своих одиноких походов в пещеры среди джунглей. Самые интересные я отберу и позднее опубликую. Поставил сонату Бетховена, все ту же самую. Погасил в палатке свет и вышел на морену: здесь, в темноте, я сидел на камне и слушал...

Что я здесь делаю? Ведь это абсурд! Похоже, что меня увлекла сюда какая-то потусторонняя сила. Жить в этой черной пропасти, в этом мертвом мире, где все — ничто,— какая бессмыслица! Так зачем же я здесь?

Воскресенье, 19 августа

55-е пробуждение

Лафлёр объявил мне, что опыт близится к концу. Это кажется невероятным. Нет, этого не может быть, ведь сегодня только девятнадцатое августа! Немыслимо, чтобы уже наступил сентябрь. Само собой разумеется, Лафлёр не стал ничего уточнять. Значит, до конца может еще оставаться и неделя, и две.

Вчера мне удалось высушить низ палатки в дальнем от входа углу, передвигая обогреватель вдоль стенок всего в нескольких сантиметрах от оболочки. Я это сделал для того, чтобы на поверхности отметили, через сколько времени на оболочке появится сконденсированная влага, если оставить оба нижних вентиляционных отверстия открытыми. Пока я завтракал, оболочка оставалась сухой.

Понедельник, 20 августа

56-е пробуждение

Забавляюсь, как мальчишка: прямо из палатки кидаю куски сахара, стараясь попасть в кастрюлю, в которой кипит вода. Меткостью я, увы, не блещу! Слева от меня послышался какой-то звук, но это, должно быть, показалось.

Вот уже третий раз подряд, не отдавая себе в этом отчета, ставлю пластинку с песней Марио Ланца "Потому что..." (Последние дни это со мной случается частенько.) Шариковой ручкой сделал на своей красной, подбитой пухом куртке большую надпись: "Французский спелеологический институт".

57-е пробуждение

Размышляю о воздействии различных цветов в условиях жизни под землей. Красный цвет очень приятен, розовый успокаивает и умиротворяет. Синий и зеленый здесь слишком близки к черному, однако ярко-синий цвет моей газовой плитки не создает мрачного впечатления. Желтый цвет внутренней оболочки палатки просто отвратителен: ее надо было бы сделать из белого шелка. Под землей, чтобы не поддаться унынию, необходимо окружить себя предметами ярких, теплых тонов.

В тот момент, когда я шел к морене, здоровенный пласт наледи сорвался со свода и рухнул прямо в колодец за моей палаткой. Я весь затрясся! Это просто ужасно — я почти добился победы, и погибнуть именно теперь было бы слишком обидно. Но я еще не знаю, выберусь ли отсюда живым.