Спелео

Подъем на поверхность

Мой дневник обрывается... Двадцатое августа стало для меня знаменательной датой, самым лучшим днем моей жизни, как я это записал в своем "графике времени". В этот день я узнал, какое было в действительности число, и одновременно узнал об окончании эксперимента. Перед сном я, как всегда, сообщил по телефону свое предполагаемое время и дату, проверил оценку коротких периодов, частоту пульса. После этого Пьер Никола, который дежурил вместе с ефрейторами Лафлёром, Спрегокером и Кановой, сказал мне, что уже наступило утро 14 сентября и что я должен готовиться. Подъем назначен на понедельник 17 сентября.

Сначала я ему не поверил, но потом мне пришлось отступить перед фактами: да, за 58 дней 17 часов, то есть за 1409 часов — с 22 часов 17 июля 1962 года до 8 часов 20 минут 14 сентября 1962 года,— я отстал в своих расчетах от реального времени на целых двадцать пять дней! И тем не менее даже после нашего долгого телефонного разговора, суть которого я привожу ниже, меня все еще грызло сомнение. Я боялся, что это просто уловка, чтобы я поскорее вышел на поверхность, и что в самом деле сейчас только 1 сентября. Я подозревал, что мои товарищи меня обманывают, считая, что опыт и без того длился достаточно долго и что дальнейшее пребывание в столь враждебной среде будет опасно для моей жизни.

Прослушивая заново запись этого разговора, я могу теперь лишь удивляться. Было совершенно ясно, что я все больше погружался в апатию, когда потрясающая новость, подобно электрическому разряду, встряхнула меня и разом пробудила все мои физические и умственные способности. Я не стал прыгать от радости, как можно было бы ожидать от пылкого южанина; вместо этого я постарался спокойно выяснить причину подобного смещения во времени и сделать первые научные выводы из моего эксперимента. Пусть читатель сам познакомится с записью этого неожиданного для меня разговора и попробует объяснить, почему я достиг успеха. Мне же ясно, что в основе всего лежали следующие факторы: я задумал, подготовил и организовал психо-физиологичекий эксперимент, лишь смутно предчувствуя, какое он может иметь значение для жизни в изолированной среде — в подземных убежищах или на космических кораблях. Именно только предчувствовал, потому что до этого я не был знаком со специальными работами о времени и суточном цикле человеческого организма. Но успех или неудача этого эксперимента зависели только от меня и от меня одного, я должен был выдержать до конца и выдержал. Лишь впоследствии мой эксперимент стал подвигом.

Итак, вот запись нашего разговора:

Пьер: За сколько времени до подъема тебя предупредить?

Я: Подъем был назначен на понедельник, значит, группа, которая спустится за мной, должна выступить в субботу. Предупредите меня за день до этого, самое позднее в пятницу, потому что у меня еще много дел. Надо будет собрать вещи, бумаги, отобрать самое ценное снаряжение... Не поднимать же вам на спинах целую тонну! Вы уже и так намучились, но тогда это было необходимо — для меня все было жизненно важно. Я должен узнать (дату) по крайней мере на день раньше, чтобы успеть все сделать. Сам понимаешь, подъем так просто не обойдется. Пусть это будет через месяц, все равно надо готовиться. И надо, чтобы я сам принял в этом участие, потому что наверняка окажется, что вы знаете о том, чего не знаю я. Я ведь даже не представляю, что у вас там творится на поверхности. Я отстал от событий, вернее, у меня здесь вообще нет никаких событий. Я знаю, Филипп включен в группу. А Ивон? Он тоже спустится за мной?

— Не знаю, может быть, спустится.

— Мне бы очень хотелось, чтобы Ивон был с вами. Вы спустите Соважо в субботу. Мне понадобится время, чтобы взять кое-какие пробы. Если гляциолог Кан прилетит, спустите его с первой группой — я хочу ему кое-что показать. В субботу и воскресенье мы будем делать снимки и укладывать все барахло в мешки.

— Какое еще барахло?

— Такое! Мою одежду, спальные мешки, раскладушку, магнитофон, проигрыватель. Когда пройдет первая ночь, это все уже не понадобится. Но до этого... Значит, в субботу нам немногое удастся поднять наверх. Даже не знаю что... Пожалуй, только бумаги...

— Ну ладно, в таком случае, когда ты завтра проснешься, начинай готовиться.

— Ладно.

— Ты понял? Начинай готовиться.

— То есть как это?

— Когда завтра проснешься, начинай готовиться!

— Нет, не может быть!

— Да, да!

— Ты что, - шутишь?

— Нет, Мишель, не шучу.

— Послушай, я говорю серьезно.

— Я тоже.

— Завтра?

— Да, скоро.

— Для тебя скоро, а для меня завтра? Значит, собирать вещи... И это будет в пятницу?

— Ну конечно.

— Выходит, завтра пятница? Ну и ну! Значит, совсем скоро. Нет, этого не может быть!

— Эксперимент "Вне времени" окончен. Сказать тебе, какое сегодня число?

— Какое?

— Четырнадцатое сентября.

— На двадцать пять дней больше, чем я думал! Немыслимо! Но почему? За счет (неправильной оценки времени) сна или за счет моих дней? Нет, это невозможно.

— Сон здесь ни при чем, виноваты твои дни (которые были неверно рассчитаны).

— Дни?

— Да.

— Но послушай, старик, мои дни длились всего несколько часов!

— Вот тут ты ошибаешься. Самое интересное, что твои дни в среднем длились 24 часа.

(За несколько дней до этого я попросил Пьера вести график моих периодов бодрствования и сна, чтобы проследить за изменениями суточного цикла.)

— Значит, мой средний день продолжался 24 часа?

— Да.

— Мой полный день, то есть сутки, день и ночь?

— Да.

— Но это же нормальный ритм!

— Да, нормальный ритм. Он сохранился даже в тех условиях, в которых ты жил.

— Сохранился, хотя здесь нет ни дня, ни ночи, нет ритма, обусловленного чередованием дней и ночей?

— Да.

— Это потрясающе!

— Это очень важный результат, и мы это установили со всей несомненностью.

— Невероятно! Это очень, очень, очень хорошо, что ритм сохранился, несмотря на отсутствие внешних временных изменений. Ты понимаешь, это замечательно. Значит, ритм животных подчиняется тем же законам. Все ритмы животных, основанные на солнечном или лунном цикле, должны сохраняться примерно так же в условиях, в каких я жил. Значит, я ошибся из-за оценки абстрактного времени, которое принимал за физиологическое. Но как это могло случиться? У меня были нормальные сутки, а я воображал, что мои дни длились всего пятнадцать часов, если не меньше.

— Да, правда, судя по тому, что ты говорил, твои дни продолжались не больше пятнадцати часов, хотя...

— Это потому, что я исходил из нормального времени сна. В Ницце я спал по шесть-семь часов в день, не больше. Этого мне вполне хватало. Зато дни были очень длинные. А здесь дни короткие. Время вообще проходило очень быстро.

— Но последнюю ночь ты проспал 8 часов 45 минут...

— Восемь часов сорок пять? Не больше? Это немного. А все остальное время суток бодрствовал?

— Да.

— А мне казалось, что я не спал всего часа четыре.

— Ты проснулся в 16 часов 20 минут, а лег в половине одиннадцатого, значит, не спал 14 часов. (Ошибочный подсчет: не 14, а 18 часов!)

— Как же так? В действительности прошло четырнадцать часов, а мне показалось четыре? Просто невероятно! Мне это кажется неправдоподобным. Чтобы длинный скучный день в 4 часа — для меня ведь и 4 часа было уже много! — в действительности длился 14 часов? Нет, нет, не может этого быть. Пойми, для меня это целая проблема, страшная загадка. Я не могу себе этого представить. Ты понимаешь, что это означает? Думать, что прожил 4 часа, хотя прошло 14 часов! Что же получается: 14 деленное на 4 дает округленно 3, значит, мое абстрактное время было в три с лишним раза короче реального, отмеченного по часам, во всяком случае вчера. А в среднем мое абстрактное время вдвое короче реального. Если бы я это знал, я бы ел больше. Подумать только, ведь я экономил на еде, чтобы ее хватило до конца! Знаешь, я приберег под конец самые вкусные консервы, самое лучшее оставил на второй месяц, боялся, что у меня не будет аппетита.

— Ну, когда выберешься наверх, попробуешь еще немало вкусного!

— Вы заметили, что пробуждение, сон и завтрак определяли мое абстрактное время?

— Определяли?

— Ну, скажем, заметили вы, что интервал между пробуждением и первым завтраком оставался неизменным?

— Нет.

— Невероятно!

— Есть кое-что более интересное.

— Например?

— Твои периоды сна и бодрствования были очень неодинаковыми. Между двумя следовавшими друг за другом периодами, казалось бы, не было ничего общего, настолько они были различны, но в сумме они всегда составляли 24 часа

— Но если рассматривать каждый период отдельно, неужели в них не было никакой закономерности?

— Совершенно никакой!

— Да, это действительно интересно. Значит, в сумме всегда 24 часа? Кстати, мне кажется, мы говорим уже минут пять или десять. Сколько времени прошло в действительности?

— Двадцать минут.

— Значит, вдвое больше. Для тебя прошло двадцать минут, а для меня всего пять-десять минут. Но послушай, старик, в таком случае лучше жить в пещерах!

— То есть?

— Ты продлеваешь здесь свою жизнь. Уверяю тебя, здесь ты будешь вечно молодым, и космонавты тоже останутся молодыми!.. А что ты хочешь, если время здесь летит так быстро!..

— Да, но это, может быть, только для тебя!

— Интересно, как я воспринимал время, когда начинались обвалы: ускорялось оно для меня или замедлялось? Ты не заметил?

— Нет, как будто не заметил.

— А после обвалов?

— Тоже не замечал.

— На обвал обычно реагируешь сразу, но самое худшее приходит потом, когда ты об этом думаешь и все себе представляешь. Тогда понимаешь, что ничто не зависит ни от тебя, ни от твоей воли, что ты здесь совершенно бессилен. Это неотвратимо, и только случай решает, умрешь ты или нет. Интересно было бы изучить графики: обвалов было много и, может быть, мы обнаружим любопытные закономерности.

— Браво, старик!

Разговор окончен. Я ложусь спать в 10 часов 10 минут в пятницу 14 сентября. Мой жизненный ритм совершенно нарушен, перевернут. Там, на поверхности, миллионы людей заняты работой, там кипит жизнь, а здесь под землей молодой человек, взбудораженный вестью о близком освобождении, пытается заснуть. Он еще не верит, что прошло столько времени. Он думал, что близится вечер примерно 20 августа, а ему говорят, что уже наступило утро 14 сентября. Есть от чего потерять голову!

Когда я просыпаюсь, считаю по телефону до ста двадцати, отсчитываю пульс и сразу же спрашиваю, сколько сейчас в действительности времени. Пьер отвечает, что уже 15 часов. Мне страшно это слышать.

Весь день навожу у себя порядок: я вдруг обрел энергию и силы, о которых даже не подозревал. Я так счастлив! С поверхности сообщают, что первая группа спустится ко мне завтра, и я начинаю упаковывать вещи, которые надо будет отсюда поднять. Когда я завтракал, мне сообщили время — 21 час 50 минут. Поэтому, ложась спать, я не стал звонить по телефону, хотя это и нужно было для дополнения графика моего суточного цикла. Я знаю, что дежурящий наверху Пьер измучен долгими бессонными ночами, во время которых я его будил в самое неподходящее время, и теперь меня мучит совесть. Пусть спокойно выспится хоть на этот раз!

Суббота, 15 сентября

Узнаю, что за мною спустятся только завтра утром, потому что там у них на поверхности неприятности. Филипп Энглендер, который должен был войти в первую головную команду, не сможет спуститься в пропасть: во время подъема на Маргуарейс с ним произошел несчастный случай. Мне сообщили, что Серж Примар и Клод Соважо прибыли в лагерь.

Укладываю вещи целый день — он мне кажется поистине бесконечным. Я доволен: проснувшись этим утром в 5 часов 15 минут, я сумел почти инстинктивно уровнять свой ритм, во всяком случае период бодрствования, с ритмом внешнего мира, от которого я был так прочно и надолго изолирован.

Воскресенье, 16 сентября

Рано утром меня разбудил звонок телефона. Это Лафлёр. Он сообщает, что первая группа готова к спуску. Я прошу, чтобы первым спустился ко мне на морену мой друг Марк Мишо.

Это пробуждение посреди моей "ночи" утомило меня больше обычного. У меня болят ноги, и я хотел бы еще поспать. К сожалению, это невозможно. Я встаю, пью очень сладкий кофе с "овомальтином", и меня вновь охватывает вчерашняя горячка. Я знаю, что у меня еще есть время. Лестницы вытащены из всех колодцев, и их должны снова спустить. Группа многочисленная, и спуск продлится не менее двух часов.

Лафлёр сообщил мне, что вчера после полудня в лагерь прибыло множество моих друзей, французских и иностранных журналистов, репортеров радио и телевидения и несколько официальных представителей, так что на обычно пустынном плато Амбруаз собралось немало народу. Наш приятель, хозяин гостиницы в Сен-Дальмас де Тенда Нино Поррера, устроил там нечто вроде буфета и разложил костер, в который идет все, что может гореть,— ведь на всем массиве на расстоянии многих часов ходьбы нет ни одного деревца! Насколько я понимаю, там наверху царит веселое оживление, но нет никаких удобств, и лишь немногие смогли в эту ночь поспать. Похоже, что восход был великолепный и погода стоит прекрасная. Вертолет наверняка сможет прибыть вовремя. А с плато открывается чудесный вид, можно различить всю цепь Альп от Бего до Визо, от Гран-Паради до Монроз. Но для меня это зрелище ничего не означает: я не могу даже представить себе пейзаж при восходе солнца. Для меня существует только один мир, только мое царство камня и льда, темноты и безмолвия. Я больше не понимаю, что такое синее небо.

Чтобы записать последние впечатления, готовлю магнитофон и выхожу с ним на морену. Здесь я сажусь в полной темноте и жду.

Страхи еще не оставляют меня, но я чувствую, что продержусь последние часы до моего избавления, до прихода товарищей. И теперь еще больше меня начинает пугать возможность гибели в самый последний момент, накануне победы. Я с тревогой думаю: как-то еще закончится мое неподвижное путешествие вне времени?

Я буду непоколебимо ждать до тех пор, пока не услышу, что мои друзья сбросили лестницу в последний большой колодец. До этого момента я продержусь, но игра будет выиграна лишь тогда, когда я живой и невредимый выберусь из пропасти.

Да, теперь я знаю, что победил, ибо цель почти достигнута. Впрочем, в действительности она будет достигнута только тогда, когда я пройду все психологические и физиологические испытания и когда будут подытожены численные данные эксперимента "время". Но уже теперь мне ясно, что спелеология перестает быть просто спортом и что скоро благодаря руководству Французского спелеологического института она превратится в большую науку, которая будет поставлена на службу космонавтике, авиации, промышленности и общественному строительству. Я знаю, что мой успешный опыт придаст вес нашему институту, существующему менее полугода, и сразу позволит ему занять ведущее место в спелеологии.

Отныне дорога перед нами открыта: человек может жить в пещерах длительное время. Его деятельность под землей уже не будет ограничена несколькими часами или несколькими днями. Можно уверенно намечать обширные программы подземных исследований, зная, что они будут выполнены. Конечно, прежде чем пускаться в этот опасный эксперимент, мне, может быть, следовало бы предварительно поставить опыты на животных. Но что бы они доказали? Там, где животные гибнут, человек выживает благодаря своей удивительной приспособляемости, позволяющей ему побеждать враждебность среды. Впрочем, к чему эти рассуждения? Ведь у меня все равно не было другого выхода, поскольку практически никто не помог мне в борьбе с материальными трудностями — никто, за исключением горных стрелков 6-й роты. Благодарю вас, майор Риоле! Если бы не вы, я был бы сейчас мертв...

После обвалов последних дней я уже не надеялся выбраться отсюда живым. Но теперь, несмотря на все мои опасения, вера в благополучный исход крепнет. Однако в любой момент может произойти новый непредвиденный обвал, да и сам подъем через колодцы с ненадежными, разрушенными льдом стенками тоже дело нелегкое.

С тех пор как я под землей, я еще не испытывал большей радости, чем в ту минуту, когда мне сообщили об окончании эксперимента. Когда Пьер сказал мне об этом, сначала я был просто ошеломлен, и только позднее понял, какое это было великое мгновение в моей жизни. С тех пор вот уже третий день время тянется с невероятной медлительностью, и я молюсь про себя, чтобы пропасть не поглотила меня в последние решающие часы. Умереть, почти достигнув цели,— это было бы ужасно!

Темнота непроницаемая, тишина почти абсолютная. Напрягая слух, я пытаюсь различить хотя бы шорох, свидетельствующий о приближении людей. Безмолвно сижу на камне, боясь даже пошевельнуться, чтобы не нарушить атмосферу благоговейного ожидания.

Странный, совершенно незнакомый мир окружал меня — мир, измененный силой моего воображения.

Я знал, что мои друзья приближаются. Я представлял себе, как они сбрасывают веревки, спускаются по лестницам. Я отчетливо различал лица тех, кто нес мне освобождение: юношеские черты Марка, знакомые лица Лафлёра и Кановы, Пьера, Абеля и Жерара... Друзья спешили ко мне, но я еще не слышал ничего. И тем не менее я чувствовал приближение головной группы, которая "низвергалась" в пропасть. Мне казалось, что я различаю голоса; звуки человеческой деятельности взрывали мертвую грозную тишину, сковывающую меня, и я уже видел, как бросаюсь в распростертые объятья моих товарищей. После всего, что я перенес, ожидание было ужасно, невыносимо, бесчеловечно! Последние дни с каждым пробуждением время летело для меня все быстрее и быстрее, но сейчас оно вдруг остановилось, словно натолкнувшись на непреодолимую преграду. Вернее, само время стало преградой, и это было страшнее всего... Хотя я и не испытывал оцепенения, как при обвалах, мне казалось, что время замерло, остановилось. Раньше оно вообще для меня не существовало, но сегодня материализовалось и стало до жути ощутимым и трагически реальным. Я ощущал его физически, и это болезненное чувство не покидало меня. Никогда еще мне не приходилось так отчаянно бороться с противником, который, казалось бы, давно уже был побежден. Никогда я не думал, что время может тянуться так медленно — словно вот-вот вообще остановится.

Внезапно я насторожился, вскочил на ноги и замер, стоя на каменной плите,— крохотная фигурка, затерянная во мраке подземного царства. Так и есть, на этот раз я не ошибся! Эти металлические звуки — звуки человеческой деятельности! Там мои друзья, но пока я не вижу ничего. Все во мне напряжено, я чувствую, они там, наверху, совсем близко! Жуткая темнота, однако звуки приближаются, становятся громче, отчетливее. Я знаю — они уже рядом, и все-таки не зажигаю фонаря, боясь разорвать покров вечной ночи, боясь упустить чудесное видение, которого столько ждал,— маленького лучика электрической лампочки, возвещающего о появлении человека! Звуки все ближе, ближе. Я чувствую, как лихорадочно стучит мое сердце и как жар охватывает лоб. Задрав голову, широко раскрыв глаза, я стою и вглядываюсь в непроницаемую тьму. Мгновения бегут...

Но вот наверху, совсем высоко появляется слабый отсвет. Может быть, мне почудилось? Закрываю глаза, открываю снова — и ничего не вижу. Значит, ошибся, значит, была галлюцинация. Нет, в темноте опять появилось светлое пятно — это они... Люди, люди, мои друзья!

Я кричу от радости, не нахожу себе места. От волнения сердце мое разрывается, слезы застилают глаза. Я снова кричу. Теперь я различаю силуэт человека и ясно вижу электрическую лампочку на его каске. Меня окликают, я узнаю голос Абеля и ору во все горло. Вскоре к нему присоединяется Марк, и я различаю его теплый, словно пропитанный солнцем южный акцент. В первые мгновения мы обмениваемся лишь короткими восклицаниями, потому что слова сливаются с эхом, отраженным стенками колодца. Наконец-то я воочию убеждаюсь, что срок моего долгого одиночного заключения истек, что это не иллюзия, а факт: время измеримо и не бесконечно! Нет, я не вращался по замкнутому кругу недвижимого и темного пространства-времени. Я двигался вместе с временем. Мне действительно кажется, будто я прошел длинный, вполне реальный и ощутимый путь, хотя на самом деле я путешествовал только во времени и лишь мысленно передвигался в пространстве. Я подменял протяженность пространства протяженностью времени, отрезок пространства отрезком времени. А сам я оставался неподвижен и не преодолел никакой реальной дистанции, я оставался все там же и тем не менее постарел на два месяца, проведенных в исследованиях самого себя.

Я так счастлив, что кажется, счастливее быть невозможно! Мысль о том, что я действительно достиг цели, что я первый провел под землей небывалый психо-физиологический эксперимент, что меня скоро спасут, наполняет меня безудержной радостью и безграничной гордостью, похожей на гордость первооткрывателя, который ступает на землю, где до него не бывал еще никто. В это мгновение я достиг вершины счастья и удовлетворенности. Может быть, радость моя была и не столь глубока, как радость научного открытия, но я был опьянен, я чувствовал себя на седьмом небе.

Сверху слышится позвякивание сорокаметровой лесенки с металлическими перекладинами, которую Абель спускает в колодец, и вскоре я вижу ее тонкие стальные тросики.

Марк уже надел лямки и начинает спуск, Абель и Лафлёр, подоспевшие к краю колодца, его страхуют. Я вижу, как Марк цепляется за тонкие перекладины; лестница изгибается при каждом его движении. Я слежу за приближением своего лучшего друга. В это время сверху раздается голос Лафлёра:

— Как дела, Мишель?

— Это ты, Лафлёр?

— Ага!

— Привет! Спускайся скорее.

— Ладно!

Теперь я уже сам освещаю Марка мощным электрическим фонарем; он надо мной всего метрах в десяти. Чтобы развернуться, он слегка раскачивается в пустоте, и я вижу широкую улыбку на его лице. Друзья слышат, как я взволнованно говорю ему:

— Это ты, Марк? Ты видишь, я победил! Но это было ужасно... Сколько раз я рисковал своей шкурой!..

Пока длился спуск, я держался в стороне, опасаясь камней, которые летели вниз при каждом ударе лестницы о стенки. Но теперь я приблизился к самому колодцу.

Как только Марк спрыгнул на кучу осколков льда, осыпавшихся из колодца, мы бросились друг к другу и обнялись со слезами на глазах.

Спасен, я был спасен!

И в то же мгновение, когда я увлекал Марка к моему лагерю, сверху раздался свист падающего камня.

— Осторожно, Марк! — кричу я, прижимаясь к стене. Ничуть не обеспокоенный Марк смотрит на меня с удивлением. Ему непонятна моя реакция, которая более чем красноречиво свидетельствует о том, как глубоко сидит во мне страх.

Не доходя нескольких шагов до моей палатки, Марк вскрикивает от изумления при виде открывшейся перед ним картины. На леднике царит неописуемый хаос. Здесь валяются вперемешку консервные банки, гнилые помидоры, мешки с картошкой, кухонные отбросы и стопки книг, слипшихся от сырости. Перед входом в палатку, как всегда, широко открытым, чуть ли не на метр вздымается куча мусора, под которой частично погребены лежащие на льду продукты, а на самом верху кучи громоздятся бидоны из-под бензина и пластмассовые мешки с алюминиевой фольгой.

Я замечаю, что французский флаг сполз, и не без гордости поднимаю его на самую вершину центральной опоры палатки. Замерев на мгновение, мы стоим в темноте и смотрим на этот флажок Французского спелеологического института, поднятый в глубинах земли, где до меня не жил ни один человек.

В палатке Марк снова остолбенел. Стол и кухонный столик загромождены книгами, открытыми консервными банками, листами бумаги, пленками... На моей раскладушке, кроме спальных мешков, свалена вся моя запасная одежда, которую я не знаю куда деть. Марк щупает мокрый спальный мешок и бросает на меня укоризненный взгляд,— а ведь я спал в таком мешке два месяца! — но сказать ничего не успевает, потому что в этот момент к нам присоединяются сначала Абель Шошон, Лафлёр и Канова, затем Клод Соважо. И все они замирают при виде представшего перед их глазами зрелища. Их поражает не столько беспорядок, сколько слой воды, покрывающий пол палатки. Они сразу смотрят на мои мягкие сапоги, пропитанные этой ледяной водой.

Лица вытягиваются. Никто из моих друзей не предполагал, что мое положение было настолько трагично.

Я прерываю молчание, предлагаю распить бутылку коньяку, которую два месяца хранил в своей аптечке. Коньяк их немного согревает — все уже ежатся от холода. Я радуюсь встрече с этими людьми, ставшими для меня более чем друзьями за долгие дни дежурств на пустынном плато. Их присутствие придает мне уверенность, и я подробно обсуждаю с каждым из них возникающие вопросы. Чаще всего я обращаюсь к Лафлёру, который будет руководить операциями по подъему. Вспыхивает лампа-вспышка фотоаппарата Клода Соважо, жужжит кинокамера Абеля Шошона, а я воспроизвожу для них жесты, ставшие привычными, почти автоматическими в моей повседневной жизни в периоды бодрствования, то есть в мои истинные физиологические дни.

Я страшно возбужден и развиваю бешеную деятельность, хотя чувствую, что держусь только на нервах. За последние дни я пережил столько потрясений, что это не могло не отразиться на моей психике. Подстегиваемый нервным напряжением, я показываю друзьям следы последних обвалов за моей палаткой, потом демонстрирую им свои открытия: проход на верхнюю часть ледника, слой "мондмильха" на льду и воздушные пузыри, покрывающие ледяную стену. Подоспевшие к этому времени Жерар Каппа и Пьер Никола передают мне сосуды из небьющегося стекла, и я беру пробы "мондмйльха". Однако часы бегут, и нам приходится спешить. Все начинают упаковывать вещи, которые надо поднять на поверхность. Это отнимает немало времени. Наконец мы выстраиваемся цепочкой и перекидываем мешки к выходу из сорокаметрового колодца. Там Канова цепляет их за веревку, а спелеологи, оставшиеся на площадке у верхнего края колодца, подтягивают мешки наверх, чтобы точно таким же образом переправить их выше, второй группе, рассредоточенной на всем пути до последнего тридцатиметрового колодца. Задача их трудна и даже опасна, а главное — крайне неблагодарна. Каждому хотелось бы спуститься на дно пропасти, чтобы увидеть меня и мой лагерь. Я сделал все от меня зависящее, чтобы головная группа была как можно многочисленнее, но все равно кому-то пришлось пожертвовать собой, чтобы ускорить подъем, и вот теперь они выбиваются там из сил, переправляя на поверхность мое снаряжение. А спешить было необходимо. Через несколько дней на массиве должны были начаться дожди, которые могут размыть вьючную тропу и отрезать нас от базового лагеря. Если мы опоздаем, снаряжение останется в пропасти. А у меня за эту экспедицию накопилось столько долгов, что нужно во что бы то ни стало спасти как можно больше ценного оборудования. И это все понимали. Мои друзья проделали неслыханную работу, и я хочу поблагодарить их от всей души. Всем вам, членам клуба Мартеля, членам Французского спелеологического института и горным стрелкам 6-й роты я хочу еще раз сказать: спасибо!

Мы упаковываем магнитофон, проигрыватель, мои рукописи, приборы, кислородный баллон, одолженный мне военными летчиками, телефон, и один за другим отправляем тюки на поверхность. Точно так же уплывают наверх тяжелые пластмассовые бидоны с образцами льда; товарищи шутя вопрошают, какой толк от этих сосудов и сколько может весить литр воды?

Все захвачены кипучей деятельностью, и время протекает незаметно. Один за другим мои друзья поднимаются на поверхность или сменяют товарищей на различных этапах. Подъем людей и снаряжения из этой ледяной пропасти далеко не простое дело!

Лафлёр поднимается одним из первых, чтобы подготовить мой выход на свет божий и решить все вопросы,

которые могли возникнуть на поверхности. Канова будет страховать меня до "кошачьего лаза", а там уж я попаду в руки Лафлёра.

И вот мы остались одни: Канова, Марк Мишо, Клод Соважо и я. Завтра — решающий день, день моего подъема. В эту ночь мало кому удастся выспаться: группа, которая спускалась в пропасть, выйдет на поверхность не раньше 22 часов и доберется до лагеря лишь к полуночи. А в три часа утра им уже нужно опять снаряжаться, чтобы спуститься за мной.

Канова, Марк Мишо и Клод Соважо проведут со мной эту последнюю ночь под землей, потому что завтра им придется мне помогать. Спальных принадлежностей не хватает: часть мы уже упаковали и отправили наверх. Соважо измучился больше всех, и я уступаю ему один из моих двух спальных мешков. Марку и Канове придется удовлетвориться ложем из всякой одежды. Устроив себе настоящий пир из лучших консервов, валявшихся на леднике, и литра "красного", спущенного в пропасть по столь торжественному случаю, все трое забиваются в дальний угол палатки, где меньше всего сырости, и пытаются уснуть. А я лакомлюсь сыром и яблоком, которые принес мне Марк, зная, что именно этого мне так долго не хватало. Он не ошибся — для меня это лучший деликатес!

Закрываю поплотнее палатку и зажигаю газовую плитку, отвернув кран на полную мощность. Я знаю, что завтра все будет кончено, значит, нечего экономить. Воздух довольно быстро согревается, и я вижу, как мои друзья засыпают один за другим. Мне самому заснуть никак не удается. Я перенервничал и слишком возбужден: меня волнует предстоящий подъем на поверхность, а главное, мой суточный ритм совершенно нарушен. Ведь когда Пьер сообщил мне, что эксперимент окончен, было раннее утро, а я только ложился спать! С тех пор я всячески стараюсь приспособиться к ритму нормальной жизни, а это отнимает у меня много сил и страшно утомляет. Я плохо сплю и чувствую себя гораздо хуже, чем раньше, несмотря на кажущийся прилив энергии.

Это моя последняя ночь в пропасти — в пропасти, которая едва меня не погубила. Но пока что я жив, и теперь со мной мои друзья. Теперь нас четверо, и нам ничего не страшно. Марк и Соважо спят тихо, словно младенцы, только Канона все время ворочается и никак не может успокоиться: напряжение последних дней отражается на его осунувшемся лице. К тому же он x уже всех защищен от холода и сырости, потому что ему пришлось улечься в мокром комбинезоне

Когда мне кажется, что в палатке становится холоднее, я зажигаю в темноту газовую плитку и время от времени измеряю содержание воздухе углекислого и угарного газа. Результаты я не записываю, надеясь, что не забуду их до завтра.

Я размышляю, вспоминаю прошлое, мечтаю о будущем. Впервые совсем не думаю о настоящем, хотя до сих пор, сам этого не подозревая, жил только настоящим мгновением. Говорю себе, что завтра надо будет взять образцы плесени и не забыть о пробах льда - все это необходимо сделать до подъема: потом будет поздно Я pa д, что прилив сил и энергии позволил мне поставить на леднике вехи. Если бы я этого не сделал; мы не смогли бы проследить за движением ледника, потому что вехи аккуратно установленные группой Лориуса не продержатся до следующего лета из-за подтаивания льда.

В 4 часа 30 минут утра звонок телефона будит моих товарищей, скованных холодам и пронизывающей сыростью. Они настолько измучены, что лица их посерели. С поверхности нам советуют готовиться к подъему, потому что группа, возглавляемая Абелем Шошоном, уже выступила. Постепенно все должны занять отведенные им посты - у верха и основания каждого колодца, чтобы помочь мне выбраться из пропасти. Боюсь, что подъем будет изнурительным.

Канова поднимается первым. Марк помогает мне взять последние пробы льда возле самой палатки. Несмотря на настойчивые звонки и просьбы начать подъем - похоже, там, наверху, все уже несколько часов ожидают этого с нетерпением, - мы продолжаем торопливо заполнять большой пластмассовый бидон пластинками грязного льда. Клод Соважо не теряя времени буквально обстреливает нас вспышками своего фотоаппарата. Но минуты летят слишком быстро, вскоре мне сообщают, что уже семь часов и я должен начать подъем: дольше задерживаться нельзя.

Группа, ожидающая на площадке над сорокаметровым колодцем, особенно нас торопит: мои друзья кричат, что застыли там на пронизывающем ледяном сквозняке и что я опоздаю на "Каравеллу", отлетающую в 11 часов.

Я уже облачен в свой походный комбинезон из красного нейлона. Надеваю сапоги, каску, перчатки и подхожу к лестнице, свисающей из колодца. Здесь Марк помогает мне застегнуть парашютные лямки, приспособленные для спелеологических изысканий. Эту "сбрую" спустили мне, чтобы подстраховывать меня, если я буду слишком измучен и не смогу сам подняться по тонким перекладинам лестниц: ведь до поверхности еще целых сто пятнадцать метров! Два месяца я почти не занимался гимнастикой и физической работой, мускулы моих рук и ног ослабли, и, видимо, мне придется туго. Такой подъем требует напряжения всех сил даже от совершенно здорового спортсмена.

Я взбираюсь на каменную глыбу. Парашютные лямки уже поддерживают меня, и теперь мне нужно уцепиться за лестницу, которая раскачивается надо мной. Это не так-то просто! Последний раз жму руку Марка, и Марк кричит Абелю, чья лампа поблескивает где-то наверху:

— Мишель готов!

— Внимание! Мы чуть ослабим веревку.

— Хорошо. Теперь тяните!

Надежно поддерживаемый друзьями, которые изо всех сил ритмично подтягивают веревку, я довольно быстро карабкаюсь вверх и ко всеобщему удивлению без задержки прохожу сорокаметровый колодец. Все опасались, что этот первый этап будет для меня особенно труден, но я преодолел его без особых усилий. Наверху меня подхватил Абель, буквально перенес на руках через трещину над пустотой и поставил на площадку подальше от края колодца. Коротко совещаемся о дальнейшем подъеме. Клод Соважо очень утомлен, и мы решаем прежде поднять его из сорокаметрового колодца, чтобы он прошел вперед и ожидал меня со своей аппаратурой у подножия тридцатиметрового колодца. Так мы и сделали. Затем ко мне присоединился Марк Мишо, и я начал подниматься по следующим колодцам, каждый глубиной метров по десять. Дыхание у меня становится все прерывистее, двигаться все труднее. Добравшись, наконец, до подножия тридцатиметрового колодца, обессиленный опускаюсь на камень, чтобы хоть немного отдохнуть.

Я знаю, что теперь меня отделяет от поверхности только этот тридцатиметровый колодец, но он самый опасный, потому что в верхнем конце его меня подстерегает тот самый "кошачий лаз", через который можно протиснуться, только подтягиваясь на руках. В этой роковой щели никто не сумеет мне помочь ни сверху, ни снизу, и мне придется карабкаться своими силами. А я слишком утомлен, и этот этап меня немало тревожит.

Марк поднимается первым и каким-то чудом пристраивается на маленьком выступе шириной не более 15 сантиметров . Стоя здесь над пропастью, он должен помочь мне втиснуться в узкий лаз. Кроме того, на него же возлагается задача связного между группой, оставшейся внизу, и командой Лафлёра, которая ожидаёт меня у выхода из "кошачьего лаза". Без такого связного нам не обойтись: эхо так искажает голоса, что невозможно передать ни один приказ.

Друзья снимают с меня слишком громоздкие парашютные лямки — с ними в эту дыру не пролезешь — и захлестывают под мышками петлю страхующей веревки. Потом они кричат:

— Мишель готов! Тяните!

— Тянем!

Я начинаю карабкаться по лестнице, но через несколько метров чувствую, что силы меня покидают, и кричу:

— Стоп!

Я останавливаюсь, перевожу дыхание, взбираюсь немного выше, опять останавливаюсь и, кое-как преодолев еще несколько перекладин, застреваю надолго, совершенно измученный. Кричу, чтобы ослабили страхующую веревку, потому что она сдавливает мне грудь и буквально душит. Я слышу, как Марк передает выше мою просьбу, однако все настолько боятся, как бы я не сорвался с лестницы, что продолжают тянуть по-прежнему. Я пытаюсь по возможности скоординировать действия моих рук и ног, но мне это плохо удается. Движения мои становятся все беспорядочнее. Все вокруг меня вертится, куда-то летит, я кричу, что больше не могу, и слезы льются у меня из глаз.

Я больше действительно не мог. Ноги меня не держали. Я вопил от страха, но в то же время, как это ни невероятно, сохранял достаточную ясность ума, чтобы замечать особенности геологического строения стенок колодца.

Марк ободряет меня как может, но до него еще метров десять. Я перевожу дыхание, взбираюсь на несколько ступенек, останавливаюсь, снова карабкаюсь вверх, останавливаюсь, карабкаюсь и повисаю, вцепившись в лестницу, охваченный приступом отчаяния. Кричу Марку, чтобы он спросил, достаточно ли прочна веревка и хорошо ли укреплен блок, через который она перекинута. Мне кажется, что веревка вот-вот порвется и я разобьюсь о камни. Мне приходится останавливаться все чаще и все дольше ждать, пока ко мне возвратятся силы. Преодолеваю еще несколько перекладин и разражаюсь рыданиями — это настоящая истерика, а до Марка еще два-три метра!

— Марк! — всхлипываю я.— Я выдохся, я погиб, я больше не выдержу, это уж слишком!

Но он со своего "насеста" над бездной еще не может до меня дотянуться и только подбадривает меня и утешает. Собрав последние силы, крича и плача, я ползу вверх, преодолеваю ступеньку за ступенькой и наконец добираюсь до Марка. Еле дотянувшись, он подхватывает меня и прислоняет к стене колодца. Затем, рискуя собой, отстегивает свой страхующий пояс и привязывает меня к лестнице, чтобы я не рухнул вниз. Минута проходит за минутой, а я все плачу в объятиях моего друга, не в силах побороть отчаяние.

Я слышу, как Лафлёр, Канова и Абель наверху по очереди стараются меня ободрить:

— Самое трудное позади! Еще одно усилие, последние метры! Потом мы тебя вытащим прямо на поверхность!

Но все они прекрасно знают — да и сам я это понимаю,— что никто не сумеет мне помочь и никто не вытащит меня из проклятого "кошачьего лаза", если я потеряю там сознание. Я чувствую бессилие моих друзей. Их отделяет от меня всего несколько метров, но они ничего не могут для меня сделать.

Постепенно я немного успокаиваюсь, и друзья убеждают меня продолжать подъем. Стоя у стены, я видел узкую, уходящую вертикально вверх щель, сквозь которую мне предстояло протиснуться. Она была совсем рядом и казалась зловещей. Внутри, насколько я мог различить, торчали каменные выступы, и каждый из них представлял для меня почти непреодолимое препятствие.

Я решил вынуть из набрюшного кармана моего красного комбинезона все ценные предметы и передать их Марку. Боясь, как бы он сам не полетел вниз, когда будет мне помогать, я заставил его пристегнуться к лестнице моим карабином, который страховал меня. Теперь я удерживался на лестнице только собственными силами. Я раскачиваюсь в пустоте, а Марк всей своей тяжестью повисает на лестнице, чтобы я не вертелся вместе с ней вокруг собственной оси. И снова меня душат рыдания.

— Это уж слишком! — повторяю я без конца.— Я больше не могу! Я пропал!

После каждой новой ступеньки мне казалось, что выше я уже не поднимусь, что у меня не хватит на это сил, что я выдохся и намертво застрял в каменной щели. Но каждый раз после очередной остановки, которые становились все продолжительнее, мне удавалось протискиваться вперед еще на треть метра.

Я боялся смотреть вверх и прижимался лицом к холодному, мокрому камню. Я только слышал голос Лафлёра, старавшегося вдохнуть в меня мужество. Как только он умолкал, снизу доносился голос Марка — он тоже меня ободрял как; мог. И это длилось вечность! Какие-то жалкие метры отделяли меня от Лафлёра, от расширения, где я смог бы распрямиться и отдохнуть. Но я никак не мог добраться до этого места.

И вдруг — протянутая навстречу мне рука! Это произвело на меня такое впечатление, что я вновь разрыдался. Лафлёр был от меня всего в каком-нибудь метре! Если я смогу до него дотянуться, я буду спасен, наверняка спасен. Веревка может лопнуть, но рука Лафлёра не подведет никогда! Навалившись всем телом на перекладину лестницы, я судорожным толчком продвинулся еще на несколько сантиметров. Но тут силы оставили меня, пальцы расслабились и лестница выскользнула у меня из рук. Если страхующая веревка оборвется, я погиб! Я уже видел себя лежащим на острых камнях со сломанным позвоночником...

Лафлёр крикнул, чтобы я подал ему руку. Но я его уже не видел, голова моя болталась, свесившись на грудь.

Из последних сил я боролся с отчаянием. Тело мое было истерзано нечеловеческим напряжением, которое требовалось на каждый сантиметр подъема. Усталость наваливалась все тяжелее. Движения становились беспорядочнее, мысли путались. Я чувствовал, что от этих секунд зависит моя жизнь, дорого было каждое мгновение — если я еще хоть ненадолго останусь в этой щели, недвижимый, словно кукла, мне отсюда уже не выбраться!

Впереди, совсем недалеко, над самой головой меня ждало избавление. Рука Лафлёра была рядом, но я не мог до нее дотянуться, точно так же, как и он до меня, хотя сам еле держался, делая отчаянные усилия, чтобы меня подхватить. Но если уж я дополз почти до конца, надо было преодолеть последние сантиметры любой ценой. Не подыхать же мне всего в тридцати метрах от солнца и синего неба! Дрожь ужаса пробежала у меня по спине. Столько преодолеть и... Нет, это невозможно! Я был совершенно измучен, нервы мои сдавали, я задыхался от страха и слез. Отчетливо помню, как я, рыдая, звал маму! И тем не менее я решил сделать последнюю попытку, напрячь все свои силы, чтобы дотянуться до руки Лафлёра.

Страхующая веревка под мышками, удерживающая меня от рокового падения, причиняла мне жестокую боль, врезаясь в тело. Но с парашютными лямками я бы не протиснулся сквозь "кошачий лаз". Скорчившись в последнем усилии, я дернулся вперед и вытянул вверх правую руку.

Я почувствовал, как сильные пальцы Лафлёра смыкаются вокруг моего запястья и удерживают меня на весу, и понял, что теперь спасен. Пусть рвется веревка — теперь это не имело значения! Меня поддерживал Лафлёр. Он постепенно подтягивал меня все выше... Вот он уже подхватил меня обеими руками под мышки, приподнял... Я еще плакал, всхлипывал, сам не знаю почему, но уже знал, верил, что отныне ничто не помешает мне выбраться из этого ада. Измученный, обессилевший, я висел на руках у Лафлёра, а ноги мои болтались в пустоте.

Лафлёр утешал меня. Он говорил, что мне теперь нечего бояться, что он меня держит, что скоро все будет кончено. Но время шло, а я не мог шевельнуться. Вдруг Лафлёр наклонился и буквально одним усилием рук выдернул меня из каменной щели.

Я опять разрыдался.

— Холодно! Пить! — прошептал я и потерял сознание.

Очнулся я в объятиях Лафлёра, за которого цеплялся с силой отчаяния. Почти ничего не различая вокруг, чувствовал, как с меня стягивают куртку и надевают теплую штурмовку с пуховой подкладкой, снятую с кого-то из горных стрелков. Ефрейтор Спренжер протягивает флягу с горячим чаем, и я жадно пью.

Все считают, что я изменился до неузнаваемости. От горячего чая мне становится лучше, но я долго ещё не могу прийти в себя. Лафлёр и Какова поддерживают меня. Все меня ободряют, говорят, что дело, собственно, уже сделано, поскольку главное препятствие, этот гнусный "кошачий лаз", осталось позади.

Страх по-прежнему сковывает меня. Я чувствую, что не смогу преодолеть трех десятков метров до последнего колодца, у выхода из которого меня ждет, как мне говорят, добрая сотня человек. На меня, как на манекен, надевают парашютные лямки и буквально волокут до последнего колодца. Здесь Лафлёр надевает на меня пару снежных очков, а сверх них вторую пару огромных очков с тройными, очень темными стеклами — эти очки заранее приготовили Абель и Ноэли Шошон, чтобы при подъеме я не был ослеплен слишком ярким дневным светом. Я чувствую себя так, словно ослеп, но через несколько минут начинаю все же различать лица товарищей.

Посоветовавшись с Лафлёром, решаем сначала поднять всех, кто еще находится в пропасти, чтобы истинные участники этой удивительной "спасательной операции" могли присутствовать при моем выходе на поверхность. Это справедливо, ибо я одержал победу только благодаря их безграничной самоотверженности.

И вскоре я остался один. Впечатление было очень странное. Я был совсем один на дне вертикального колодца, над которым виднелось небо — зеленоватое через толстые стекла специальных очков, предохранявших мои глаза. Я видел головы людей, которые наклонялись, заглядывая в пропасть. Они мне казались какими-то фанта- стическими, окруженными светлыми ореолами, так как лучи солнца освещали их сверху. Я был уже полностью снаряжен и ждал только сигнала к подъему. Этот сигнал должен был передать мне Пьер, оставшийся для связи на промежуточном этапе в колодце. Наконец он скомандовал:

- Все готово, Мишель. Давай!

Несколько секунд я продолжал сидеть на камнях, повторяя себе, что партия уже выиграна и что мне больше ничто не угрожает; я наслаждался последними мгновениями отдыха, покоя и счастья. Потом медленно, чуть-чуть спотыкаясь, я подошел к лестнице, ухватился за первую перекладину и крикнул:

— Я готов, тяните!

Пьер передал мои слова наверх, веревка натянулась и меня стали так быстро поднимать, что я едва успевал пе- ребирать руками и ногами. Но я старался не отпускать перекладин. Панический страх, что веревка оборвется и я рухну в пустоту, заставил меня судорожно вцепиться в лестницу. Так я добрался до середины колодца, где меня ждал Пьер. И тут, в нескольких метрах от поверхности, нервы мои снова не выдержали, последние силы иссякли, и, стиснув зубы, я повис в парашютных лямках, как безжизненная кукла с откинутой назад головой и болтающимися в воздухе руками и ногами.

Я почувствовал, что подъем приостановили. До меня доносились какие-то неясные звуки. Потом меня куда-то потащили, посадили кому-то на плечи — смутно я узнал Канову и с отчаянием за него уцепился. Он поднимался медленно, с перекладины на перекладину. Опять какая-то непонятная суета. Вокруг меня Марк, Спренжер, Мелан, Лафлёр: они делают последние усилия, чтобы извлечь меня из пропасти. И внезапно моя голова, а за ней и все тело появляются на поверхности.

Я пришел в себя уже на носилках, под одеялом, в нескольких метрах от черной зияющей дыры. Было 11 часов утра 17 сентября 1962 года. Чтобы подняться на поверхность, понадобилось четыре часа из которых целый час ушел на преодоление четырехметрового "кошачьего лаза".

Одним движением я отбрасываю одеяло и прошу пить. Во мне буквально все ссохлось. Губы и руки болезненно покалывает, а ноги у меня ледяные. Пока два врача из Тенда, доктор Поли и доктор Антиниети, осматривают меня, чтобы определить, смогу ли я выдержать транспортировку на вертолете, Марк снимает с меня обувь и энергично растирает мне ноги. Врачам никак не удается закатать рукав моего специального комбинезона, чтобы измерить давление крови, и они спрашивают, можно ли его разрезать. Я, разумеется, соглашаюсь, потому что очень важно провести клиническое обследование сразу же после выхода из пропасти: более тщательным исследованиям я подвергнусь только через несколько часов, в Париже.

С удивлением вижу вокруг себя целую толпу народа. Здесь много знакомых и незнакомых. Потом меня окружают журналисты. Внезапно мной овладевает странное возбуждение, совершенно непонятное после глубокой апатии, в которой я только что пребывал, и я взволнованно отвечаю на все вопросы.

лишен обонятельных ощущений, и это мое первое соприкосновение с запахами внешнего мира. Этого мгновения мне никогда не забыть!

Наконец мы добираемся до плато Амбруаз. В большой палатке, поставленной накануне, меня переодевают. Лафлёр вручает мне все свои бесценные документы и отдает приказ отвести меня к вертолету. Сначала я пробую идти самостоятельно, но ноги мои подгибаются, и друзьям приходится нести меня на стуле. В вертолете я сразу ложусь, а Клод Соважо усаживается рядом со мной. Последний врачебный осмотр показывает, что мой пульс входит в норму. Получаем разрешение на вылет. Капитан Вердье садится за штурвал, и мы взлетаем. Я помню, как бросил последний взгляд на массив Маргуарейс, который едва не стал местом моего последнего успокоения.

Перелет был трудный. Шум двигателей меня оглушил, я начал задыхаться. Отраженные лучи солнца ослепляли, второй пилот заклеил мне очки пластырем. С этого момента я был как слепой и потому еще болезненнее реагировал на все воздушные ямы, которых всегда немало в этом горном районе. Наш "Жаворонок" приземлился на аэродроме Ниццы. Приподняв чуть-чуть очки, я заметил толпу встречающих, но солнечный свет был слишком резок, и я предпочел вновь погрузиться во мрак.

Мама плача бросилась мне на шею, я слышал голоса отца и брата, но не видел их. Я задыхался от волнения и чувствовал себя до предела смущенным. Потом узнал голос майора Риоле и почувствовал, как он сует мне письмо в карман рубашки. Поймав его руку, я крепко пожал ее и поблагодарил за помощь, за то, что он пришел меня встретить, за все.

На аэродроме Орли я увидел сквозь иллюминатор самолета Марселя Блёштейн-Бланше, который беседовал с полковником Гроньо и Жан-Жаком Раффелем. А через несколько секунд я с волнением пожимал руку того, кто помог осуществить мне мое предприятие и дожить до этого торжественного дня, когда все мечты моей юности стали действительностью. Но я был так измучен, что смог лишь пробормотать:

— Только благодаря вам...

Поддерживаемый Клодом Соважо и кем-то из военных, я спустился по ступенькам лесенки под слепящими вспышками фотоаппаратов. Я еле держался на ногах, приятного запаха! В моей черной дыре я был практически однако чувствовал, что должен хоть что-нибудь сказать журналистам. И сказал:

— Как видите, я совсем выдохся!

Меня донесли до санитарной машины Военно-воздушных сил и там врач-специалист выслушал мое сердце и зарегистрировал пульс. После этого я попросил попить. Склонившись надо мной, полковник медицинской службы Гроньо — я с трудом различал его черты — помог мне напиться, следя, чтобы я делал маленькие глотки. Меня мучила все та же неутолимая жажда, как после выхода из пропасти, и я пил все время, пока санитарная машина не прибыла в Научно-исследовательский медицинский центр аэронавтики.

Так, всего через шесть часов после подъема на поверхность, я попал в руки врачей, которые смогли сразу же приступить к контрольным исследованиям и анализам, как и было условлено перед началом эксперимента. Сравнение полученных результатов позволит воссоздать полную картину состояния моего организма и определить, произошли ли в нем какие-либо биологические изменения. Через несколько часов одна из главных целей моего эксперимента будет достигнута: мы узнаем, как повлияли на мой организм условия среды, в которой я провел два месяца: одиночество, полная темнота, постоянные влажность и температура.

Прежде всего врачи исследовали мое зрение. Осмотр проводил майор медицинской службы Пердрей. Меня ввели в совершенно темную комнату и придвинули к лицу какой-то аппарат. Яркий свет ослепил меня, но через несколько секунд я, к своему величайшему изумлению, обнаружил, что темные очки мне больше не нужны. Оказывается, это был метод, который позволяет глазам быстро приспособиться к нормальному освещению.

Мне сделали снимок легких, а затем прибывший к этому времени профессор Плас вместе с полковником Гроньо сняли электрокардиограмму. Я почувствовал истинное облегчение, когда оба заявили, что главные органы, сердце и легкие, совершенно не пострадали.

Наконец врачи приступили к самой сложной операции — снятию электроретинограммы, то есть к регистрации электрической активности зрительных центров в ответ на раздражения светом различной интенсивности и разной длины волны. Это мучительная процедура, но я выдержал ее до конца, потому что хотел сразу пройти все исследования.

Из Главной медицинской комиссии Военно-воздушных сил меня перевезли в клинику университетского городка, где доктор Персево произвел первые биологические анализы крови, мочи и т. д.

Было уже довольно поздно, когда я, окончательно обессилевший, растянулся на кровати — на сей раз настоящей кровати!— и мгновенно уснул.

В течение целой недели я подвергался тем же исследованиям, что и два месяца назад. И каждый день радовался, что заранее предусмотрел важность сравнительного изучения медицинских данных, полученных до и после эксперимента. В общем у меня была обнаружена только предельная усталость организма, но никаких серьезных недомоганий. Только жизненный ритм изменился: днем меня клонило в сон, а ночью хотелось читать, разговаривать.

На следующий день по прибытии в Париж я передал Жан-Жаку Раффелю и Мишелю Доминику мой "бортовой журнал". В тот вечер они принесли мне коробку шоколада, которую я положил рядом с корзиной великолепных фруктов, присланных Марселем Блёштейн-Бланше. Впервые за два месяца я лакомился такими поразительными фруктами. Господи, до чего же это было хорошо! Я уже забыл, что на свете бывают такие вкусные вещи...

Еще в клинике мадам Брезар вручила мне офицерские знаки отличия "За спортивный подвиг", присужденные мне Морисом Герцогом. А через несколько дней я лично смог поблагодарить того, кто позволил мне осуществить этот эксперимент. Я сказал, что сделал все, чтобы довести его до успешного окончания, ибо считал это долгом чести. Круг событий замкнулся.