Альпинизм

Шаровая молния

Звонит Поляков. Он тогда работал инструктором ЦС «Спартак», спрашивает, почему мы не едем на Кавказ. Почему одна из сильнейших команд «Спартака» не участвует в первенстве ЦС. А мы с ребятами уже наелись альпинизма в том сезоне. Впрочем, долго я не сопротивлялся и начал обзванивать ребят. Первым согласился Башкиров. Наша команда к тому времени состояла из Башкирова, Саши Зыбина, Олега Коровкина и Вити Копрова. С нами поехал ещё и Юра Визбор.

Прилетели мы в «Узункол», все интересные маршруты уже разобраны. Есть там гора с очень красивой стеной, «Трапеция» называется. У многих альпинистов горел глаз на эту стену. Её не делали только по одной причине — она сильно била камнями. Била так, что камнепад перехлёстывал всю тену и уходил на ледник. Всё это непродсказуемо, но очень уж красивая стена. И мы заявили её на ЦС. Визбор тогда сказал: «Ты с ума сошёл?!»

Вышли мы на стену впятером. Юра шел с нами до штурмового лагеря. Идём мы по морене, по камням, которые слетели со стены. Юра беспокоен, я пытаюсь его заверить, что мы вернёмся, если почуем неладное. На этом и расстались. Но у него было предчувствие беды. Он мне неоднократно говорил — вернись. Юра был сильным телепатом.

Остались мы под стеной, день наблюдения, день обработка. На третий день мы прошли эту стену. И, представляешь, ни один камень нас не задел. Отколы, разрушение гигантского массива идёт потихоньку. Днем оттаивает, ночью замерзает. Нам повезло.

— Вот ты рассказываешь, Володя, и я вижу знакомую картину. По кулуарам и желобам с грохотом летят камни. Огромные «чемоданы», ударяясь, образуют небольшие облачка в виде каменной пыли. Вроде как разрывы небольших мин или снарядов. Всё несется вниз по кулуару, словно зона артиллерийского обстрела. И самый сильный обстрел в середине дня.

— В середине дня мы были уже высоко. Когда поднялись на гребень, началась непогода. Фронт идёт мимо нас, грозовая облачность. Видимости нулевая. Туман. Не видно, куда уходить с гребня. Поставили в снежной мульде палатку. Вернее, вкладыш от австрийской палатки, он меньше нашей памирки. Для пяти человек тесновато. Разобрали железо. Я попросил Коровкина и Башкирова не раздеваться на тот случай, если растянет облака и сможем увидеть спуск на ледник.

Устроились в палатке. И здесь опять сыграла роль моя судьба. Ещё раз убеждаюсь, что от своей судьбы никуда не уйдёшь. Я всегда спал в палатке слева, с краю. Это было мое место, хотя и не самое лучшее. Все это знали. А тут, поскольку было очень тесно, я и Зыбин, как самые крупные, легли головой внутрь палатки, а остальные «валетом» головой к выходу. Олег Коровкин лёг на моё обычное место — слева с краю. Мы дали вечернюю связь, сказали, что прошли стену. С нами всё в порядке, не можем пока спускаться из-за отсутствия видимости.

В два часа ночи я вдруг просыпаюсь и вижу, между мной и Зыбиным висит шар фосфорического цвета размером с теннисный мяч, который вдруг зажил своей жизнью. Не знаю в какой последовательности он работал, но отметины оставил на каждом. Помню крики то с одной, то с другой стороны. Потом меня оглушил сильный разряд и ожог. Дальше — больше. Что происходит, не пойму. Сознание мерцает - то возвращается, то уходит. Сколько это длилось, не могу себе представить, да и никто не знает. Шаровая молния вела себя непонятно. Ткань (материал) не трогала. На моём спальном мешке она оставила отверстие диаметром сантиметра полтора — небольшая дырочка. А поражено было почти всё бедро. И палатка осталась цела. Слышал я только треск.

Кого и как она жгла, трудно сказать, но меня поджарила прилично. В голове одна мысль, если мы не сообщим по рации о происшедшем, мы не выдержим болевого шока. Попросил Капрова (он единственный, кто мог что-то делать) найти рацию и передать в лагерь, что мы срочно нуждаемся в помощи. Последнее, что я чувствовал перед потерей сознания, — это то, что мне выжигают бедро. Когда же вернулось сознание, у меня было ощущение, что я весь сгорел. Голова работает, а тела нет. Я не чувствовал ни боли, ни рук, ни ног. Ничем не мог пошевелить. Сколько я пролежал в таком состоянии — не знаю. Одна мысль была, почему у меня работает голова, если я умер? Потом я ощутил пальцы левой руки и смог ими пошевелить. Я решил, если найду этой рукой у себя на груди зуб, то я жив и не совсем сгорел. Зуб кабана - мой амулет, талисман. Я родился в год кабана и всегда в горах ношу его зуб на цепочке. В Москве я его не надеваю, только в горах. Трогаю себя по груди, но зуба не нахожу. Делаю вывод, что сгорел. Но когда немного отпустило, и я почувствовал боль в ногах, понял, что жив. Прошу Витю Капрова развязать мне ноги. У меня сложилось впечатление, что ноги мои заплетены.

Стало отпускать, и я окончательно осознал необходимость связи и помощи, иначе мы долго не протянем. Связались и узнали, что люди к нам идут. Появилась надежда, надо было ждать.

Как потом оказалось, у меня восемь контактов с шаровой молнией в разных местах. Все ожоги 4-й степени, обугливание. У всех 4-я степень. Всё сразу сгорает до кости. Зыбин и Башкиров получили по шести. У Володи Башкирова ожоги выше левого глаза и на пятой точке, очень сильно поражено колено, рука. У Зыбина касание в мочеполовые органы. При мочеиспускании идёт жидкость с черными кусками. Один Капров получил незначительный ожог в пятку. Вниз он сам уходил. А вот Олег Коровкин, который лёг на мое место, получил три касания. Касание в солнечное сплетение, видимо, всё и решило.

Когда я пришёл в сознание, то потрогал его, он лежал рядом, и я понял, что он мёртв. Но я дал команду Капрову реанимировать его: искуственное дыхание рот в рот, массаж сердца.

Утром слышим по связи, что группа Каву-ненко погибла на «Трапеции». Видимо, произошла путаница и решили, что погиб не только Олег, но вся группа.

Спасотряд возглавлил Боря Ко-раблин. Боря боец, спортсмен высокого класса. Когда я узнал, что он идет к нам, мне стало легче чисто психологически. Он подсчитал и сказал, что в 12 будет у нас. До 12 организм ждал, а когда пошла задержка по времени, боль начала усиливаться. А тут еще солнце стало припекать, обожжённые места горят. Башкиров отключился мгновенно, полностью вырубился. Саша Зыбин ведёт себя нормально, но у него подгорела мошонка и он очень переживает, как дальше всё пойдёт, будут ли дети. Я говорю: «Если ты, Саша, справляешь нужду, значит всё у тебя в порядке, ты на все 100% мужик». Не знаю почему мне в голову такое пришло, но, представляешь, он поверил и успокоился. В дальнейшем у него родился сын.

Подошёл спасотряд. Ребята немного задержались и это ожидание мы пережили очень тяжело. Я был в сознании.

Доктор предложил обработать ожоги спиртом. Я говорю, мы все поумираем от болевого шока, давайте лучше выпьем по 100 граммов спирта, а ты сделай нам обезболивающие уколы. Башкирову пришлось открывать челюсть чуть ли не ножом. Все в отключке, кроме меня. Не знаю от чего. Может, на мне лежала ответственность за группу.

Уложили нас на акии. Ожоги мокрые. Самое страшное — это перевязки. Меня отправили посдним.

Очнулся я, когда нас почти вepтикально несли по травянистому склону. Думаю, не уронили бы. Подошёл мой сын Игорь. Принесли нас в лагерь. Врач Элконев начал делать перевязки. Невесёлое дело. Лежим мы после этого с Сашей Зыбиным и Володей Башкировым, и я предлагаю выпить коньяку. Володя не мог пить, был без сознания, а мы с Сашей выпили за милую душу бутылку. Стало легче.

Под утро приехала Люся Коровкина. Приходит ко мне: «Где Олег? Я привезла медикаменты, всякие лекарства, нужно ему помочь». «Люся, — говорю, — Олега нет, он от нас ушел. Мы оставили его там, где всегда снег, где холодно». Объяснил ей, как мог. И без всяких истерик выпили мы с ней коньяку. Почему я всё время говорю, выпили, выпили. Это снимало боль, но как ни странно, хмеля никакого не было.

Нас хотели перевезти вертолетом, но погода не позволила. Тогда акии погрузили в грузовик. Просто так лежать трудно, как не положи, всё равно попадаешь на обожженное место. А тут по горной дороге...

Приехали в Карачаевск. Из больницы вышел врач, поднялся на колесо, посмотрел на нас и говорит, таких больных не берём. Повезли нас в Пятигорск. Начался проливной дождь, кое-как натянули брезент, везде подтекает. Я лежу в акии, как в корыте с водой. Думаю, теперь я умру от воспаления легких.

***

Лежим третьи сутки, проблемы с туалетом. А рядом лежит дед и кричит, что у него при клизме оставили трубку. Для нас специально вызвали пожилую няню, как самую опытную. Так вот эта няня действительно вытащила у деда мундштук от клизмы.

Наконец, нас отправили в Москву. Там встретили альпинисты, знакомые врачи. Мой друг Лев Успенский, он старше меня, первый мой приятель в Москве. Когда я приехал в 60-м в Москву, Лев был председателем секции альпинизма московского «Спартака». По профессии он врач, хирург и инструктор альпинизма. Успел пройти часть войны. Он и сейчас работает, делает операции в 1-м медицинском. Лев для меня и московского «Спартака» сделал очень много. И когда я увидел в Москве Льва, поверил в благополучный исход.

Положили нас в ожоговый центр, но почему-то в разные палаты. Я долго просил нас объединить, но потом узнал, что врачи боялись наших воспоминаний о произошедшем. И нас разъединили, чтоб не было психологических сложностей.

Ожоговый центр. Каких только там мы не увидели ожогов, но таких, как у нас, не было. Заведовала отделением Юлия Михайловна, прекрасная женщина и специалист высокого класса. Душа у неё открытая. Она переживала за больных, болела вместе с ними. Она настолько была нам нужна, что забыть её невозможно, даже спустя много лет. От болей я часто терял сознание.

Однажды слышу сквозь пелену возвращающегося сознания два голоса: мужской и женский. Мужской говорит: «Мне нужно поговорить с ним, я должен сделать материал». Узнаю голос Ария Иосифовича Полякова. Приоткрываю глаз — действительно он. А женский голос отвечает: «Господи! Да оставьте вы его в покое. Он уже не жилец». Я понимаю, речь идет обо мне и говорю: «Юлия Михайловна, это вы о ком?» Она смутилась, а Арику все равно, какой материал писать, хоть хвалебные оды, хоть некролог.

— Я ему сказал, пусть пишет, что хочет, но только моей фамилии не называет. Я больше всего боялся, что мать узнает. Кстати, она так полностью всего и не узнала.

Мы часто беседовали с Юлией Михайловной. Она объясняла, что сначала надо ждать пока произойдет отторжение мёртвой ткани, затем мне предстояло восемь операций по пересадке кожи. Со здоровых участков брали кожу и приживляли на сожжённые места. Утром Юлия Михайловна сказала, что к нам придёт лично Михаил Ильич Кузин, учитель и шеф Льва Успенского. В то время он был директором института Вишневского, почётным членом многих наших и зарубежных организаций.

****

Спрашивает: «Ну, альпинист, как дела? Что будешь делать?» Я отвечаю, через год буду делать восхождения. Он засмеялся и говорит Юлии Михайловне, чтоб готовила меня на завтра к операции.

На следующий день лежу в операционной уже с маской, Юлия Михайловна пытается снять повязки. Боль жуткая, кожу сдирают. И слышу голос Кузина: «Что вы его мучаете? Через минуту он отключится, и делайте с ним, что хоти те». Очнулся в палате, спрашиваю у Юлии Михайловны, как мои дела. Она с восторгом рассказывает о работе Кузина, о его руках, с каким мастерством, как точно он отделял микроны мёртвой ткани от живой. Просто фантастика. Кузин оперировал всех нас. Мне, как и планировали, сделали восемь операций. Работа тонкая. У нас снимали слой здоровой кожи без нарушения волосяного покрова и прикладывали на больную часть.

Оказывается, у меня самый идеальный вариант для пересадки кожи: кожа смуглая, прямой волос и ещё что-то. Башкиров рыжий, курчавый, ему планировали шесть операций, а сделали штук двенадцать. Делают ему пересадку, а у него ткань отторгается. Не идут пересадки у рыжих и курчавых. Что ему только не делали. Шрамов у него осталось больше, чем у меня.

Последней мне делали ногу. Самая большая и сложная операция. Я после неё такое выкидывал! Ребята рассказывали, нёс несусветную чушь, пытался вставать с кровати. Мне потом Юлии Михайловне в глаза стыдно было смотреть.

Для снятия боли мне разрешили колоть наркотики без ограничений. А каждый укол на счету, на фамилию записывается. Спрашиваю у Юлии Михайловны, нельзя ли мне коньяку? Она отвечает: «Делай, что хочешь». И дала распоряжение медсестре делать всё, что запрошу.

Несли цветы, бутылки, продукты, разные деликатесы. Потом Юлия Михайловна не выдержала, плюнула — пусть идут. В ожоговом центре усиленное питание, требуются белки. Так вот нам из ресторана «Берлин» три раза в день приносили в судках еду. Наша секция альпинизма нас кормила. На этих харчах мы прилично раздобрели. Сколько мы пролежали, грешным делом, не знаю.

Помню, осматривает меня Юлия Михайловна и просит поднять руку. Под мышкой у меня приращивали кожу. Поднимаю руку граду-сов на 25, а она говорит: «Ленишься, Владимир Дмитриевич». Я в голову это положил. Сказала мне она об этом накануне выходных. В понедельник приходит, спрашивает, как рука. Я как поднял ее, аж на 90 градусов. Когда она глянула мне под мышку, сразу потащила в операционную: у меня полетела вся пересадка. Порвалась ткань. Пришлось делать всё заново. Остатки моей ткани (кожа) лежали в холодильнике, она их достала и заново приживила.

Реабилитационный период в первом физкультурном диспансере длился довольно долго. Зашёл в первый раз в спортивный зал, там занимается много больных. И прошёл шагом один круг. Инструктор посмотрел на меня и говорит: «Иди в палату, чтоб я тебя больше не видел». Неважно я, наверное, выглядел. Ломать себя приходилось ежедневно и обязательно без свидетелей, потому что приходилось и ругаться, и кричать.

В ожоговом центре, нам предложили оформить вторую группу инвалидности, без права работать. Но мы все единогласно отказались. И когда через год мы сообщили им, что сделали восхождение, они нам не сильно поверили.

В 79-м году мы были на Памире, совершили первопрохождение на первенство Союза — пик Абалакова, левое ребро. Правда, готовиться пришлось круто. До выезда на Центральный Памир сделали в Коксу очень интересную стену пика «Правды Востока» 5-й категории трудности. На этой стене я понял, что вновь могу работать, как и раньше, идти нормально, самостоятельно. С этим мы и уехали на пик Абалакова.

Коксу — переносной спортивный лагерь, куда давались коллективные путёвки для спортсменов со 2-м разрядом и выше, с опытом восхождений 5 категории трудности. Собирались перспективные спортсмены со всех регионов. Там я был начальником учебной части.

Путь в этот лагерь идёт от Алайской долины, Дараут-Кургана и 30 километров в сторону. Район автономный. Вершины под 5 тысяч. Район для нас нашли геологи. Путёвки на 30 дней. Оттуда многие выезжали делать восхождение на пик Ленина.