Эльбрус

Тревожное эхо Бермамыта

Году в тысяча восемьсот двадцать третьем в главнокомандование Кавказской военной линией вступает генерал Емануель. «Схожесть с Багратионом, — переговаривались ветераны двенадцатого года, — та же стремительность, огненность». — «Их высокопревосходительство и были адъютантом у их светлости». И с Тифлиса доходит: не изыскивает фавории при дворе наместника, велит заводить негоции с замирившимся черкесом.

На третьем году командования присягают па коране принявшие российское подданство балкары и дигорцы. Вместо мундирного сюртука на генерале черкеска, но с эполетами полного генерала, над газырями Георгиевский крест. К владетельным князьям Урусбиевым, Абуковым: «Почтеннейшие таубии». Испросил согласие Санкт-Петербурга блюсти веру, горский обычай, звания. И на фрыштык ни кусочка ветчины, колбас, чем норовил потчевать их Ермолов с его барабанной дипломатией.

Городок у выхода с Пятигорья в земли карачаев и балкаров живописен и неустроен, сквозь скалы пробились целительные воды, но намедни, переходя улицу, лекарь Штумпе поднял ногу, а ботфорт остался в глине. Для придания регулярности городскому строению выписан из Италии архитектор Джузеппе Бернардацци.

— Родом я сам из Черногории, с Баната, — жестковато произносит французские слова генерал.— Кавказ же следовало бы именовать «Белогорией». — Порывом ветра смело облачность, в лазури неба встали как к церемониальному маршу полки вершин в белых папахах. Одна из них, самая отдаченная ростом, объемом, слепящей белизной властвовала над землей н небом. — Ваш взор привлек, как усматриваю, Эльборус.

— Позвольте вам заметить, экселенц, что я великий любитель вояжировать, видывал и Везувий, и Доломиты, и привлекающий громоносные облака Веттергорн. Но горы ваших владений богатее,—Бернардацци поднял двуугольную касторовую шляпу, обмахиваясь. — Разительная перемена утрешнего холода на жар.

— Солнечные лучи, как пояснял бывавший здесь российский академик Паллас, отпрыгивают от голых скал, согревая воздух, производят духоту. Но вернемтесь, синьор, к нашим баранам. Мой Банат также в горах, но что они пред тремя тысячами тоазов перпендикулярной высоты Эльборуса. Можете заметить, что не знает он себе равных ни на Балканах, ни даже в Альпах. Подобен этакому флигельману, правофланговому первой роты лейб-гвардии Преображенского полка. Отсель приметно, сколь унижаются на запад и восток все остальные высоты.

— Выходит, что едва ли достанет ему по плечо и главенствующий над Европой Монблан.

В пятигорской резиденции денщик принял от генерала шинель тяжелого сукна, подал калмыцкий верблюжий халат.

— Бульётка, вашдитство, вскипемши. Прикажете подавать?

Внес на подносе чайничек. Генерал машинально прослеживал за кружившимися над лампой, пока не опалят крылышки, бабочками и раздумывал...

Страна, ему доверенная, подобна новому Ноеву ковчегу. Токмо в нем не семь пар чистых да столько же нечистых, но куда поболе. Что ни ущелье, новое племя, иное наречье. На мильён обитателей сто язык. Воинственны, нравом непритворны. Проще простого держать их под наведенными на аулы пушками. Но не разумнее ли обрести мир, понимание, для сего завоевывать доверием, не одним лишь трепетом. Ввечеру потаенно посетил его Ваграм, некрупный негоциант из армян. Входя, погасил трубку, сунул в сапог, генерала раздражает табашный дух.

— Имею сообщить за верное. В крушении фелюги, претерпенном у наших берегов, спасся Кази-мулла, поспел скрыться в горах, везет возмутительные фирманы турецкого султана. Ищет отвлечь от России доверенность мирных князей.

— Черный народ радуется прибытию русских, ждя через то тишины от междоусобий.

Генерал называл племена осетин, отдаленных обществ дигорцев, балкарцев, урусбиевцев, коих склонен почитать мирными, приязненными.

Ваграм почтительно кивал.

— Агенты Оттоманской Порты грузят вьюки с оружием в аулы, помышляют поднять газават.

— Ко времени сообщаешь. Теперь, братец, понюхай другого соседа, персюков. Сдается мне, не забыл шах контракта с покойным Буонапарте, его совета захватить Грузию, оттеснить русских за Кавказский хребет. За Куму и Маныч.

— Осмелюсь с моим почтением оставить документ, — поклонился Ваграм.

Отпустив гостя, Емануель развернул прокламацию: «Ныне божьей милостью я, шах Персии, Грузии и Дагестана («Ишь, замахнулся!»), по окончании нашего Рамазана буду с войсками в городе Тифлисе и очищу вас от русского порабощения; если же сего не учиню — то не буду я в свете шах Персии».

К эполетам полного генерала и кавалера вел Емануеля путь, подобный критскому лабиринту Дедала. Тринадцатилетний сын обер-князя из Баната, заслышав на заре набат всех колоколен, сорвал со стены ружье, кривую саблю деда Мануила (отсюда — Емануель), кинулся на городской вал. С гор уже рушились в вое и выстрелах лавы трехбунчужного паши. Османы! Не успел после боя смыть пот с пороховой копотью, поманил статный командующий сербским корпусом волонтеров Миллевич: «Бери любое оружие, друже, будешь с моими юнаками освобождать славян». А там — белоснежный мундир офицера австрийской армии.

Надежде всего славянства Руси грозит войной Бонапарт. Подал всеподданнейший рапорт его величеству императору: отпустите в русскую армию. Император отговаривал, офицер настоял. Дал слово: не обнажать оружия против австрийцев.

Россия! Но почему же тут преклонение перед битыми и не раз пруссаками: те же фридриховы осыпанные мукой парики, шпицрутены, муштра, субординация, ограниченность? На разводе нервический взор императора Павла падет на стоящего вне строя офицера в иноземного покроя мундире.

— Подозвать!

Оглядел.

— Не обробел. Хвалю!

Росл, смуглолиц, прям, без патоки учтив.

— Звать?

— Емануель.

Годы службы сначала при одном, потом при другом императоре. Учения, баталии. Поход «двунадесяти языков» Наполеона на Россию. Отечественная война 1812 года.

Эмануель — военачальник кутузовской, багратионовской выучки. Под знаменами Киевского драгунского полка пройдет от Немана до Тарутина, от Малоярославца до Парижа. При ретираде — в арьергарде, при штурме — в авангарде. На Шевардинский редут при Бородине наведет подзорную трубу храбрейший маршал Даву: «Дерзостен же русский колонель». Смел ли думать, наступая на Москву, наполеоновский любимец, что этот самый колонель первым ворвется на Монмартр, открывая путь русским войскам в столицу Франции?

Послевоенная Россия. А Питер-то, оказывается, живет двумя жизнями. Одна — дворцы, трепет, шепоток, пригнутость. Противоположность — среднее, тем паче обер-офицерство, сочинители, вольтерьянцы, фрондеры. Кавказ, куда Емануель паправлен для продолжения службы, и вовсе. Даже форму, высочайше введенную, с негласного благословения проконсула Ермолова поменяли на заимствованные от немирных туземцев черкески, папахпи, ноговицы. Для гор способней.

Подтянутый, осанистый (каждодневно — фехтовальная наука, проездка, по-туземному, джигитовка), в коротко подстриженных усах, моложавый для своих пятидесяти четырех генерал ведет каждый четверток прием.

— Общий поклон, господа!

Шелест золотой канители на эполетах. Поправил тугой высокий ворот. Остановился подле туземного князя Урусбнева, владетеля пространственнейшей из долин — стоверстной Баксанской.

— Соболезную, что скончала свою цветущую жизнь столетняя ваша матушка. Сына вашего определяем в кадетский корпус. До начала занятий при ваших осьмидесяти тысяч десятин не составит расходу образовать по русскому и счислению. — И шепотом: — Недовольны мы, князь, непрестанными вашими усобицами с ближним соседом, владетельными князьями сванетов Дадешкелиани; государь всемилостнивените повелел титуловать их сиятельными. Учтите. сударь!

Архитектор здешних Вод, рисовальщик италийской школы Бернардацци изготовил акварели местных возвышенностей.

— Изрядно! Куполовидный Машук — сей близнец горы Железной. А Бешту, видать, утесистее. Но схожи.

— А Эльборус зрел токмо издали. Повидать бы вблизи.

— У нас не пейзажный класс, но нанести визит горе помышляю.

Главнокомандующий в то же время и начальник Кавказского края. Наслышанный о целительной силе бьющих из-под пяти гор вод, прибыл из постоянной резиденции — Ставрополя подлечиться к Машуку. Но ие все же полоскаться в деревянной кадке... Он же генерал, не канцелярист. Надавил кнопку брегета: третий час ночи.

— А ну, Голицын, поднять по боевой тревоге гарнизон. Роте мушкетер, полусотне хоперцев, при господах офицерах всех полков выступить через час, марш-марш, штурмом на Машук. На первом же изгибе тропы приказал ие соблюдать фрунт, скорость соразмерять не с соседом — с собственным дыханием. Шаг не акцентировать, гляньте (вполголоса, для офицеров), сколь ровно, мягко ступает здешний казак Лысенков, а продвигается ходчее всех. Бернардацци кажет ему по ландкарте места истечений целебных источников.

— Горячий, серный, солдатский серный, калмыцкий серный, на одном лишь Машуке.

— Где-нибудь в Карлсбаде давно обстроили бы всю гору курзалами, ванными заведениями, ресторациями, кегельбанами. Вершина!

Генерал определил часовой привал. Борзее всех дошли до самой верхотуры казаки, хужее — господа офицеры. Придется погонять. Протер замшей поданную адъютантом Голицыным зрительную трубу.

— Вы здесь дольше моего, любезный князь, любопытствую, что сокрыто за теми горами?

— Вблизи мирной черкес. Присягнули на верность России два тому года тагаурцы, карабулаки, дигорцы, хуламцы, безенгиевцы. За их долинами, в самых диких, почитаемых недосягаемыми горах подверженные турецкому духу карачаи.

— Понял я вас. В Швейцарии любовался на Юнгфру, одну из высочайших альпийских гор. По глазомеру наш Эльборус с полторы таких. Довелось мне, как ведомо вам, господа офицеры, отстаивать Шевардинский редут в деле при Бородине, брать штурмом с моими драгунами Монмартр, — коснулся Георгиевского креста, — но таких фортеций, как Эльборус, лицезреть не доводилось. Вот что, Голицын, вызнайте-ка все, что только можно, о нем у местных.

— Слушаюсь!

Другой академик — Генрих-Юлиус Клапрот объезжал по ученым мотивам Ставрополь, Пятигорск, Тифлис, упоминает долину за Эльбрусом, гору Канджал (с нелегкой руки напутавшего геодезиста стала гора Кинжал, хотя ведет свое имя от Канджал — «Кровавая дорога», кабардинцы побили здесь ордынцев), проход от Карачаев в Большую Кабарду. «Этот путь протяженностью от шестидесяти до семидесяти верст очень труден. До подножия Мингитава, или Эльбруса, только пятнадцать верст, которые можно преодолеть за полдня, но вершина его недосягаема».

Наследника древнего аристократического рода Жана-Виктора-Эдуарда Табу де Мариньи якобинцы вынудили стать Мельмотом-Скитальцем — то негоциантом, то дипломатом. Утлый челнок судеб забросит его и на Кавказ, «где несколько горных вершин, знаменитых своей формой и исторгающимися из их недр вредоносными испарениями... Есть очень высокая гора, возможно Эльбрус, на вершине которой имеется ужасающий провал, откуда иногда слышатся звон цепей и стоны».

О, великий Эсхил! Узнаешь ли своего Прометея? Неужели тем, кто решится на приступ Эльбруса, суждено узреть Зевсова узника? Кавказские народы называют местом его заточения не Казбек, не Арарат, но именно Эльбрус. Правда, здесь он не Прометей, но Амиран.

Немногое могли бы почерпнуть путешествователи и от других. Чрезвычайно авантюрный выходец из Саксонии Якоб Рейнеггс при дворе грузинского царя Ираклия II занимал должность врача, директора монетного двора, типографии, порохового завода, поспевал разведывать горные недра, браться за дипломатические акции. Он пишет: «Черкесы, или, рассматриваемые вообще, кабардинцы, хорошо сложены, крепкие люди; смелые, неутомимые, ловкие, надменные, хорошо владеющие оружием как на коне, так и в пешем виде».

И вот Емануель отряхивает красноватую пыль Кавказа у питерской заставы: «Ямщик, к Петровой кунсткамере». Нет-нет, монстры, натуралии нынче его не занимают. Из-за приткнутой в углу конторки вышел господин лет двадцати пяти. Зачес а ля капуль, узкие очки, полные щеки, в отличие от словно бы вылинявших в своих департаментах петербуржцев, густой загар на челе, сила в рукопожатии. И чем-то схож личностью с изрядным сочинителем Грибоедовым.

— Ленц.

— Емануель.

— Весьма приятно.

— Тем более.

Ленц - пытливый, самой своей наукой физикой призванный к дотошности — тщится уловить в этом, увлеченном порывом своей идеи, пылком человеке иного, не того, затянутого на все пуговицы мундирного Емануеля, каков он на первом горизонте портретов Военной галереи Зимнего дворца. Впрочем, там он в застывшем строю трехсот двадцати двух портретов, к тому же меж царем и фельдмаршалом, под бдительным оком, пусть портретных, но напоминающих о себе обер-соглядатаев Аракчеева с Бенкендорфом.

Эмилий Христиановнч Ленц понял с полуслова:

— Да вы же, Георгий Арсеньевич, затеваете предприятие, достойное Одиссея, если не самого Гумбольдта. Завоевания оружием науки — не почтите за обиду — прочнее, долговечнее военных. А минерально-химическое царство Эльборуса, все еще сущая terra incognita, сулит науке более, чем Монблан со всеми его Альпами.

— Не получить бы аттанде?

— Громы декабря двадцать пятого года вроде бы поутихли.

И пошла писать губерния.

«Его Величество высочайше повелеть соизволил командировать горных чиновников для точнейших исследовании об открытии». Это в главный штаб по генерал-квартирмейстерскому отделению. Иной депеше, дабы одолеть по торцам ту сотню сажен, что разделяют Зимний дворец от военного ведомства насупротив той же площади, нужны месяцы. Эту фельдкурьер доставил спустя четверть суток. С быстротой отозвавшегося эхо поспешает сказать свое и министр просвещения князь Ливен, в чьем ведомстве вся российская ученость. Полное согласие к участвованию Петербургской Академии паук с откомандированием четырех ученых чиновников.

— Прошу вас, генерал,— усаживает Емануеля начальник Главного штаба Дибич, подвигает кресло Ленцу. — Рад быть знаком, с отличной похвалой аттестует вас, Эмиль Христианович, столь достойный муж многих предметов, как Паррот. А с вами, генерал, сражались мы в одном строю при Ля-Ротьере, Арсис-Об, на высотах Бельвиля в виду покорившегося Парижа.

Быстрым оценивающим взглядом Ленц отметил низкие сиденья ассигнованных посетителям кресел, особо возвышенное у ножек сиденье хозяина кабинета. Дибич приземист, рыж, багров лицом, короткая шея тонет в высоком вороте золотого шитья, беспокойно ворочает безобразно большой головой. Эполеты, аксельбанты генерал-адъютанта. На пути Емануель, не акцентируя, вперемежку со светскими новостями, дал попять: «Граф Дибич, между нами говоря, из силезских дворян. В бозе почивший венценосец держал его при себе неотлучно. Полностью доверял. Ноне в особливом почете у графа Аракчеева. Беда вот, — притворно вздохнул Емануель, — по малости роста никак не мог поспевать на плац-парадах за своими гренадерами, пришлось переопределиться по квартирмейстерской части».

На сей раз грубоватый Дибич до приторности учтив: к добру ли?

— От флотских наслышан о вашем плавании, уважаемый Ленц. В тот же час любопытствую вас видеть.

— И встреча состоялась.

— Вид ваш, ученого и путешественника, заставляет меня иметь к вам полную доверенность.

— Не будем злоупотреблять дорогим временем графа, — мягко напомнил Емануель.

Дибича смущает «Общая перечень расходов». Они суть троякие. Путевые (пять экипажей на рессорах), содержание и подъемные путешественникам, исчисляя ординарному академику Купферу серебром, прочим по должности. Наконец, инструмент и непредвиденное. «По ограниченности своих способов, — уведомлял исправляющий должность президента Академии Шторх,— от исчисленных тридцати осьми тыщ Академия располагает не более осьмью». Не густо!

— Чуть более четверти потребного,— подытожил Емануель. — Вьюками, копями, кибитками армия с наукой поделится. Но мы народ уставной, большего мой обер-интендант найти не могши.

— Кто стоит во главе императорской академии? — осведомился Дибич.

— Во главе ее лежит князь Ливен, — предхладнокровно ответил Ленц.

Дибич не уловил иронии. Главное, не покажи себя неучем перед этим умником. Отпил зельтерской воды.

— Тому четыре года проезжал и я вашей Кабардой. Их князья-то, оказывается, выводят род свой из Египта.

Емануель поднял к лицу надушенный платок, скрывая набежавшую усмешку. Дибич зашагал вдоль длинного стола. Говорит крикливо, фразы обрываются, налезают одна на другую.

— Прошу покорнейше,— распахивает перед ним ученый сафьяновую папку.

— Готов внимать с полным напряжением всех нерв. Итак: «Явления земного магнетизма в странах Эльборуса и по Кавказской линии относительно к уклонению, наклонению и силе по обеим направлениям». - Отпил еще. В глазах прямо-таки физическое напряжение, по лбу морщины.— А что одобрительно, так сказать, задумано. Порекомендую оставить Далее... «Барометрические измерения высот, начиная от ближайшей к Эльборусу точки нивелирования». Не повторяем ли в сей позиции уже содеянного — м-м-м — академиком Вишневским?.. Нет! Тогда с богом. Будучи еще портупей-прапорщиком, видывал я в горах этого, ну, как его, Гарца, морские моллуски в толще, как ее, меловой группы,' с хорошо сохранившимися скорлупками. Поискать бы таких и вам. Пойдем далее... «Наблюдения о силе тяготения посредством постоянного маятника относительно к наружному виду Земли...» Ответит ли здесь вопрошенная вами натура?

— По учению Бюффона, горы, глядящиеся как беспорядки земноводного нашего шара, суть образ проявления скрытых сил и произошли единственно от простывания растопленной материи,— поспешил вставить Емануель.

— А, тогда другое дело,— одобрительный кивок Дибича.

Ленц, к которому Емануель успел проникнуться доверием, оказался соединением учености, вертеровской восторженности с воистину меттерниховским лукавством. Видят же они, как места Кутузовых, Ермоловых, Раевских заступили Орловы, Паскевичи, Чернышовы. Ни шагу без оглядки на Зимний, словно строчащие под диктовку недоросли. Ни дерзать, ни знать им не дано. Но престижность не дозволяет выказать это. Вот и разбросал быстроумный Ленц по «Меморию» какие-то мудреннейшие параграфы. Но они-то и призваны создавать ощущение импозантности, которую так уважает государь во всем, от колоннад до фрейлин, коих всемилостивейше удостоит.

Пока Дибич оборотился к карте, Ленц лихо заводит руку за плечо и выдергивает перед собой нечто незримое. «Клюнуло». Дибич резко повернулся на каблуках.

— Будем читать, сударь мой, далее экстрактно. Я уловил суть. Видит бог, я до науки всей душой. Продолжим... «Изучение двупреломлений и — этого... «плёвохронизма». («Плеохронизма», глянул в копию Ленц, но только и шевельнул уголками губ.) Ин-те-рес-но! И, как его, полезно. А это к чему: «Съемки и замер глетчеров, цирков питания, расчет стока»? Дельно ли? Текли себе без нас, пусть стекают, куда определено Провидением. Вымарываю! Вызывает сомнительство. «Разбитость пород— гм-гм — призматически-столбчатыми отдельностями». Нет-нет, пояснять нет надобности, понимаю, что относимо до геогностики.

По временам шелест листаемых графом бумаг нарушает какое-то равномерное поскрипывание. Когда Дибич склонился поднять слетевший со стола листок (Ленц с Емануелем не шевельнулись), под тонким кителем жестко обозначились параллельные полосы. Вот оно что: корсет! Придания стройности ради. Дибич все чаще отирал лоб фуляровым платком и, явно ослабев от «первоначатий и разности гор», «начальных и обратных скалистостей», «трактов, отделяющихся от матёрой земли», молча долистывал. У-у-ф! Все!

До чего же боязно оказаться перед каким-то ученым штафиркой в конфузии ему — начальнику главного штабу, тени почившего в бозе венценосца. Дибич мог, не моргнув глазом, уложить на Балканах половину строевых своей армии, лишь малая часть коих пала от оружия. Но заносчив, нетерпим в том, что почитает честью. А вдруг да прошляпишь. И пойдут трепать по городу: «Дибич-то — хе-хе-с — допускает нелепые рассуждения о предметах, что до него не принадлежат». Им бы только повод, заражение умов генеральное.

И быстренько осенил себя мелкими крестами, когда гости оборотились к выходу. Пронесло? Слава-те, не заметили! В догонку им:

— Вправе доложить наверху, что экспедиция будет могущественна не численностью своей, но преимуществом мудрости, действуя в необитаемых горах, удобствующих единым токмо барсам и свирепым тиграм. Окончательное суждение вынесет совместный с учеными, генералитетом, департаментами совет, недаром гласит русская мудрость: «Сколько голов, столько и умов».

«Гм-гм,— вступая днем спустя в конференц-залу и мысленно просчитав присутствующих, приватно шепчет на ухо Емануелю Ленц, — умов-то явно меньше».

Инструмент, походную амуницию, карты (не весьма надежные) предписано выделить депо Главного штаба и Адмиралтейству. Протащили даже утверждение спирту винному. — «На кой предмет?» — «Промывание оптических осей. Инструмент от казны. Дорогой. А там? Гористость. Влажность. Туманность. Ржавость. Порченость». (В интендантстве невдомек: оптическая ось — материя воображаемая, даже хватив полштофа спирту, не материализуешь.). Согласие «Академии наук ученой в сию страну Экспедиции» подписано.

Седьмого июня одна тысяча восемьсот двадцать девятого года главный ревизор магазинов Шордиус вручил академику Купферу толстую амбарную книгу: приходы — расходы, Прошита зеленым снуром. По сей день рельефен вдавленный в багровый сургуч орел государственного герба. Книгу эту благоговейно показывал мне многолетний хранитель академических архивов Георгий Алексеевич Князев. Подолгу всматривается в документы. Выспрашивает. Завидует. Его самого не допустят на эти высоты давние увечья, но, как мы постараемся поведать, нить от академиков 1829 года протянется на том же Эльбрусе к нынешним — Вавилову, Иоффе, Тамму, Франку, Федорову.

Сопутники Ленцу подобрались достойные. Недавно избранный академиком по разряду минералогии Адольф Яковлевич Купфер изрядно путешествовал в горах. Сам Ленц плавал кругом света на шлюпе «Предприятие». Отпал ботанический академик Трпниус — не к лучшему ли: в годах, тяжел на подъем, несговорчив. Заменит его Карл Андреевич Мейер. Вернулся с богатыми сборами из Бразиля, известен рассуждением о новооткрытых им на Алтае произрастаниях, вполне исполнит виды Академии по части зоологии и ботаники.

Изрядно смотрится начертанная на кабинетской матовой бумаге писарским почерком любая диспозиция. Но до чего же не схожа в соприкосновении с жизнью... Не явились туземные проводники. Затерялась в пути фура с бурками, кибитками. Задрался с юнкерьем казак Лысенков. Скорей бы на Эльбрус, господа!

«Отдать в приказ, Голицын! Вторую и седьмую роты Егерского полка, мушкетерскую роту Крымского полка. От кавалерии лпнейское казачество: две сотни моздокских, по полусотне хоперцев да волгцев. Не отяготит ли артиллерия? Определить два трехфунтовых единорога с бомбами, больше впечатления для». Час спустя подали визитную карточку с обрезанными волной краями: «Жан де Бессе. Тюрколог, член Парижской академии надписей, издатель».

А что еще этому, как доложил офицер, «изрядно одетому незнакомцу»?

....

Гость охотно принял приглашение участвовать и в дальнем походе. «Экселенц более чем любезен». — «Не уповайте там на удобности жизни. Да и вся подготовка идет в таких торопях». А горы, обилие их, делают виды, и эти неродившиеся вулканы Машук да Бешту, и светлотени в расселинах, н различимые на обнажениях то вставшие прямо, то опровергнутые породы. «Даже в летних жарах дышится здесь без принуждения,— заметил Емануель. — Ток зефира охлаждается нетленными снегами».

Генерал показал неразгибающимся пальцем на зюйд-вест. О чем говорит схожий с чечевицей облак, что завис над Эльборусом? Сошел к реке, прислушался. Так и есть: вода несет шум со стороны степи — быть худой погоде, об этом же и облак.

— Климат на пространствах Кавказа, мон шер, весьма разнокачествен и переменчив. Бог-богом, но здесь командует Эльборус. Экспедиция намерена проникнуть в поварню, где и готовят не паприкаш, но туман, град, бурю. Климатология есть познание неровной поверхности материка, восходя на высшие точки, надеемся познать закон погоды. Бешш не мог оторваться от высочайшей из гор.

— Даже на глаз любая из снеговых вершин третьею долею ниже Эльборуса, — осторожно предположил венгр.

— Виден далее, нежели триста верст горизонтального расстояния. Впрочем, об этом знали еще приплывшие за золотым руном аргонавты. Не могли не видеть с моря. Ввечеру даст гостю томик Аристотеля:

«Кавказ и по величине, и по высоте самый большой из горных хребтов с северо-восточной стороны. Доказательством его высоты служит то, что он виден с так называемых Пучин и при входе в Мэотийское озеро, кроме того, его вершины ночью освещаются солнцем до третьей части как перед зарей, так и с вечера; доказательством же его громадности служит то, что хотя в нем много долин, в которых живет много народов, и есть, говорят, большое озеро, но все эти долины, говорят, ясно видны с самой отдаленной вершины».

Июня двадцать седьмого дня того же 1829 года в воротах укрепления Каменный мост, что на Малке, осадит горячего коня Емануель. Бухнут пушки. Ответствует эхо сырых глубин балок Машука. Генерал спокойно отдаст команду-«Ш-а-г-м арш», — зычно гаркнут офицеры.

Клубы пыли поднимались, двигались, отмечая продвижение. Шестьсот пятьдесят штыков, триста пятьдесят сабель, две пушки. Пехтура, казаки, штабные. Оберштабс-трубач, два трубача, барабанщик. Проводники, кашевары, толмачи. Филологи, натуралисты, архитекторы, соглядатаи. Кони, верблюды, пот людской, конский. Марш-марш!

К синеющим вдали, светлеющим в выси горам, непонятным и непонятым. О главной из них поведал Семен Броневский: «Мы не имеем физического описания сей горы. Из-вестно, что подножие Эльбруса состоит из трясин и болот, поросших верст на 50 расстоянием в окрестности источников Малки и Кумы». Горы приближались. Растянувшийся отряд вступил в прорезывающие боковые хребты долины, форсировал броды мутных резвых рек Урду, Малка, Хасаут. Всхолмлепность местности заслонила вскоре центральную часть хребта. «Боковая цепь»,— помечал в дорожном журнале Вешш,— род возвышенности, весьма плавно, почти неощутимо поднимающейся на восемь-девять тысяч фут и разорванной во всех направлениях долинами».

Голые степи. Увы, ничто не напоминает оставленную, но не забытую Венгрию. Ни злаки, ни сам воздух. Схожие с уменьшенными скифскими болванами, застывшие у норок суслики. Со скал упадали в виде белопенной скатерти водопады, одна из сих каскад задержала любителя срисовывать виденное Бернардацци. К биваку он отсутствовал. Генерал отругал старшего урядника, выслал двух казаков. «Не доверяйтесь пустынности проходимых мест, — наставлял Бешша. — У каждой скалы свой глаз. На покатости ни души, с горы неотрывное за мной наблюдение».

А Эльбруса нет и нет. Есть ли он? Не погнались ли за миражем?

Есть хребты, реки, водопады. Сбрасывающие покровы утренних туманов вершины Кинжал, Инал, Уруда. Нет обещанных наукой геогпостики трясин и топей. Но и тебя нет, Эльборус. Ради кого идем, терпим, обливаемся липким, как клейстер, потом, чтобы в тот же час стынуть и накрываться башлыком от хлынувшего в отсутствие солнца студеного тока воздуха. «Еще одно доказательство близости искомого,— обнадеживал мадьяра Ленц. — Ветер доносит дыхание нетленных снегов и глетчеров, сырость вперемешку с хладом».

Представлявший департамент горных и соляных дел обер-гиттенфервалтер Вансович с похожей на почтарскую кожаной сумой и молотком, прихватив двух казаков, уходил на розыск минералов.

Вивак разбили на покатости горы Уруда. Бенина с Бернардацци генерал отпустил на этюды. Вернувшись, венгерский путешествователь всплеснул руками: О ля-ля, ну и быстро же выросли у ваших людей эти оригинальные строения мой генерал». — «Кибитки кочевых калмыков. Не в подобных ли кочевали ваши гунны с аланами?»

— А это еще что, господа?

Трехпалый казачий свист. Конский топ, остановленный у кибитки генерала.

— Так что хоперцами усмотрена пыль без ветру. Перед ней ватага конных.

— При оружии?

— Так точно, но едут не таясь.

— Аллюр?

— Малой рысью.

Генерал подвязывал белого Георгия.

— Сотню моздокцев на ту возвышенную дефилею. Затаиться. Махрой не баловать. К парадному кушаку золоченой канители именную саблю за Монмартр. Коня под гвардейским чепраком. Толмачу неотлучно при мне.

Емануель дал шенкеля застоявшемуся коню, шагах в пяти от степенно приближавшейся кавалькады вырвал блеснувшую молнией шашку подвысь, отстегнул, картинно передал адъютанту. Толмач из пятигорских армян вгляделся в приближавшихся, быстро зашептал на ухо. Генерал взял под козырек фуражки с белым околышем. Вдарили барабаны. Пропел «Вечернюю зорю» рожок. Часовой отодвинул углом ружье; приклад, не шевельнувшись, у ноги: отдание чести по-ефрейтерски.

— Добро пожаловать! Салам тебе, почтенный и доблестный правитель всех приязненных нам карачаев, светлейший князь Вали-Ислам-Крым-Шаухалов. Во здравии ли изволил прибыть? Не тягостен ли путь почтенным твоим годам?

— Ассалам и тебе, Мануил-паша, балшой русский начальник, — переводил молодой горец.

Казак придержал стремя. Емануель поддержал под локоть гостя. В кибитке кипел самовар, дипломатический протокол Востока не позволяет брать быка за рога. Погода. Здоровье. Урожай. Попросившись у генерала, вошел тринадцатилетний подросток в синем мундирчике кадета. «Сын мой Георгий. В твоих горах все ему внове и весьма любезно. Не боялся ли брать его при себе? А чего бояться, не с баталией пришли. Ищем горючий камень, полезных трав, делаем сборы для учености. Ваши аулы? В них мои солдаты ни ногой. Теперь все вы, почтеннейший Вали, подданные русской короны, я в ответе, если хоть один волос падет с головы карачаевца».

Вали, поджав под себя ноги в мягких полусапожках и ноговицах, смачно прихлебывал чай, согласно кивая головой.

По знаку генерала перед старым князем поставили новехонький ведерный самовар. «Тебе! Тульский. Будешь попивать себе чаек в ауле». Гостей одарили штуками сукна, цибиками китайского чая, головами сахара в плотной синей обертке. Вали особо — валенки с галошами, пистолет с бельгийским клеймом, цветной портрет его величества в форме кавалергарда.

Прощаясь, Вали подозвал немолодого горца. «Килар и эти пятеро — первые из первых охотников. Знают горы, как ты, Мануил, свою жену. Пойдут с тобой, куда велишь. Понял ты меня, Килар?»

А ведь лазутчики из мирных кабардинцев уже докладывали тому с неделю. Всполошились аулы. Цепочками встали бабы да мужики, передают камень, месят глину, ставят завалы. Опасаются мести Мануил-паши за прежние набеги.

Этак, к слову, генерал кинул: шедший со стороны абадзехов Оку Пшад, турка, смутитель, под крепким замком в Ставрополе. Вали — сама невозмутимость, не дрогнула ни одна жилка в смуглом лике.

И все снова. Подъемы и спуски. Сухие, каменно затвердевшие тропы и ползущие под ногой осыпи. На шестом биваке порадовал Вансович, до этого так п не установивший ожидаемых свинцовых руд на Инале. На сей раз с горы Мушта, реки Унгешли приволок полные сумы. В сем камне прожилки свинца, это каменной уголь.

Но тут нате, казалось бы, вполне невинные палеолнгвистические разыскания мадьяра едва не переросли в международную конфузию... Близ втока реки Харбис в Малку с тетрадью в руке выспрашивал Бешш горцев, пока старшой над ними Мирза-Куль, на чем свет хуля гостя, быстрым гортанным «Собак», «Чушка», «Шайтан», не выскочил из кибитки, выдергивая кинжал.

Емануель встрял незамедлительно. Отвел за лагерь гостя. Впервые заговорил не вальяжно.

— Чуть не привели к разрыву тонких нитей дружбы с горцами.

— Но чем же?

— Сколько можно твердить им: Карачай, Карачай

— Но вы же не брали участия в общем разговоре, мсье. И чем мог смутить я?

— Не тот момент, любезнейший. Попробуйте мыслить категориями сынов гор. Только условимся не представлять их этакими буколическими пастушками с гобелен Ватто. В горы, их горы, ко всему дальние, глухие, заявляется латин Бешш. Высматривает, выспрашивает, переписывает. Смысл? Предъявить права наследования австрийского Карачая на Карачай Кавказский. Вот и пересчитывает для новоявленного наследника и скот, и людей, и посевы.

— Ну и ну.

— Не нукайте, выход один, идемте с официальным демаршем об отсутствии территориальных и иных претензий императора Франца к князю Шаухалову.

— Могу и отказаться.

— Не сможете, в сей же час вылетите из экспедиции.

Ого! Любезнейший генерал способен говорить басом. И снова в путь...

Единороги, верблюды, обоз остаются на берегу реки Харбис. Гораздо прежде были пыль да густота воздуха долин. Здесь же он чист и тонок. Был камень в приятной алости маков. Здесь он наг и хмур, цветом железен. Скалы теснят, давят, делают вдавшиеся и выдавшиеся углы, выпуклости и впуклости. Углядев кровавый след за конями, Емануель решительно провозгласит: «Спешиться. Всем, всем, ребята, не исключая и вас, господа».

Палки из орешника. Тропа, узость в пол-аршина. По левую руку отпихивает скала в потеках вод, правая нога спадает в бездну фут на пятьсот глубиной. Бешш отверг посох, опирается на изгибающуюся саблю. «Мажар, валлаги, Мажар,— переводил толмач неторопливо и прехладнокровно ступавшего в голове Мирза-Куля. — Не гляди, человек, на пустое, что внизу. Только вперед гляди. Аи, что ти ходишь, как моя дедушка. Ходи, как мы, кордаш».

«Местность немыслимая,— вписывала на кратком привале вздрагивающая рука мадьяра. — Не можно идти без пособия рук, палки с железным наконечником. Камни покрыты слизистым мхом, режа подошву, замедляют движение». Кряхтя, поднялся вдогон выступившего отряда. Скалы содвинулись. Узкий, еле протиснуться, проход. Мокрый, потный, с темными кругами перед глазами, болезненным стуком в висках, в затылке, повсюду, Бешш не вышел, но вывалился из каменной узости на травянистый пятачок. «Мир отворял близ нас бездну,— запишет он, — которой глубину глаза наши измерить и не дерзали». Вышел. Застыл. Где усталость, страх, отвращение?

Где?

Вот это да!

Ради него стоило двенадцать потных дней устремляться и отступать, подвигаться и выжидать, и мокнуть, и обгорать, и обмерзать, и сто раз на дню подыхать от жажды и собственного бессилия, и оставаться в живых, чтобы сносить все это опять и еще.

Эльборус!

Ставший фактом!

Емануель: «В епанче нетленных своих снегов являет вид круглого, островерхого шатра, как бы подпираемого изнутри стойкой. Формы строги, обдуманны. Однородны почтенного Мирзы-Куля, все азийские наши соседи, почитают его необыкновенно, и в этот час понимаю их».

Купфер: «Возвышен над остальной высокогорной областью с превышением тысяч на десять фут. Разве не несет он, генерал, все черты повелителя? Диадема, мантия, величие, свита. Две его главы не знают равных во всем Высоком Кавказе. А сила его основания? Вплотную надвинулось оно на темные граниты Ташлы-Сырта. Крутой берег плато Ирахик-Сырт образует натуральную границу реки Малка».

Ленц: «И завлекательно и страшно. Всё на виду, и всё неведомо. Таков он — трехклиматный Эльборус. И где таит : в минотавровых своих лабиринтах искомый нами неравно-склонный водораздел двух морей?

Вспоминается мне блаженный час созерцания первых виденных мною снегов вершин острова Тенерифа. Мнились совершенством натуральной природы. Майн готт, да они негожи стать даже карлами в свите Эльборуса».

Емануель: «Время размышлять, господа, категориями полевых диспозиций. Стоянием крепостей не берут. Преуспеть в подъеме — значит открыть путь ученым изысканиям. Всё поле сражения перед нами, вплоть до главного бастиона. Различаю преграды: рвы, батареи, машикули, из коих уже начали обстрел камнепадами, лавинами».

Бешш не преминул напомнить: их предприятие — символ единства цели при разности и людей и наук. В экспедиции участвует девять народов Европы и Азии. «И мы первые, заглянувшие в лицо Эльборусу».

— Почтенный академик Клапрот, — со значением произнес Бешш,— усматривает в нем сходство с венгерским седлом. Вы свидетели, что это не так. Венгерское в другом. Вслушайтесь: «Леборус». По-мадьярски: «Ты падаешь ниц». «Леборус» — «Эльбрус», сходство неопровержимо. Да и развз не падет ниц каждый перед тем, что увидит в вершине.

Емануель (с подковыркой): «Послушать вас, мон шер,так и все человечество чисто венгерского корня». Бешш (убежденно): «Ничего смешного. Кому же неизвестно, что Адам и Ева имена искони венгерские».

На привале Бешша привлекло непонятное поведение одного из черкесов. Бросил разжигать костер. Задрал башку. Что-то быстро зашептал.

— О чем он? — обратился к толмачу венгр.

— Разве господин не знает: звезд на небе счетом столько что и людей на земле? А Тимбора увидел, как падает его звезда, и надо успеть, пока не пропала, троекратно воскликнуть: «Ты уходи — я останусь». Тимбора поспел.

Бешш записывал впечатления дня, когда его подозвал к кучке черкесов генерал. Горцы развязывали кожаный мешок, что-то черпали, по жесту генерала подали деревянную плошку венгру.

— Что это вы, милейший, сморщились, будто пиючи уксус? - подивился Емануель. — Это, доложу вам, айран, полезнейший, ничем не заменимый в горах напиток. Освежает. Бодрит. Молодит не хуже бобровой струи.

В ночь на девятое июля генералу спалось дурно, не сможет быть на штурме, в войсках. Клистирная душа обер-лекарь Штумпе чуть не списал на берег.

— Немедля спуститься на уровень долины. Пульс не полон и не част. Усматриваю влияние редкого воздуха. Бывали ль ранены, ваше высокопревосходительство?

— Бывал ли? Что я, по-твоему, штабной штафирка? Штыком в подбрюшье при Ландау. Пользовал сам кайзеровский протомедикус Иоганн Кремер на Рейне. А там картечь в ногу на Вейсенбургских линиях. В суммации семь ранений.

— В них причинность. Усматриваю сгущение лимфы с парами, заполнившими мозговую плевру. Воды, легкий променад побудят к перемещению обратно, в подлежащие органы.

— Вот что, эскулап, пока не снизойдет с Эльборуса арьергард экспедиции, не сдвинусь и я из лагеря. Не прошу. Приказываю.

Утром хватанул из баклажки у казачков пенистого чихиря — «У-у-х, силен» — и был как огурчик.

Время выхода. Килар подал ученым пиалу с коричневой жижей. «Не слыхивал, чтобы черкесы гадали на кофейной гуще,— схватил тетрадь Бешш. — Еще один пример одинакового зарождения суеверий». Килар пояснял: разведенный порох, мазать кругом глаз, иначе — солнце, снег, резь, слепота.

— Голицын, объявите личному составу, — возгласил Емануель, — толмач — пояснить черкесам. Тому, кто достигнет вершины, четыреста рублей серебром, второму по взятой высоте — двести ассигнациями. С богом!

Осада закончена. Штурм начинается. Вышли двадцать казаков, пять черкесов, пять ученых. Генерал установил на треноге отличную Доллондову зрительную трубу. Навел.

Пошел седьмой час подъема. Живой пунктир, то явственно видимый, то исчезающий в скалах, возникал на заснеженном плато. Темное на светлом. Движущееся на недвижном. Человек на Эльбрусе. Тем, кто не шел, только наблюдал, день казался тянущимся, долгим. Тем, кто переходил по камням Малку, раздвигал жесткую суховатую траву, двигался, шел, лез, был он коротким. И время, оказывается, может протекать розно.

Солнце прошло путь дня, склонилось к западной сопке, когда Килар скинул хурджин — сумку из меха серны, прислонил к скале посох. Минуты стояния на открытом бельведере — всем разгоряченным телом Ленц словно кинулся в крещенскую прорубь на Неве. С гор явственно стекает тугая, как гуттаперчевая — можешь взять на ладонь, струя холода. Килар озабоченно переводил взгляд с вершины на небо; ранний месяц, первые звезды. Не замечал холода, которым дышали уже не только снега, даже камни, воздух. «Якши, хорош,— подвел итог горец, — тепло в ночь яман, плох, холод, как сейчас, якши, хорош, день быть чистый, гора— доброй».

Казаки запалили костер, размотали под природной аркой бурки.

— Чудесное, доложу вам, сооружение,— делился Ленц с Бернардацци. — В Перу коллеги физики презентовали тамошнее пончо, ничего не скажешь, - красиво, не отягощает, но бурка, как бы сказать, энциклопедичней: она и шатер, и макинтош, и альков, греет, что русская печь, залез под нее, и плевать с высокого дерева на дождь и снег.

— Забыли еще, вашскородь, — вставил Лысенков, — не токмо в момент просыхает, еще не залазит на ее никакая тебе гада: ни гадюка, ни ета сволочь, скорпиён.

— В честь чего же?

— Кожа на пузе у гады нежная, щекотки, видать, боится.

— Ваш шотландский плед не спасал бы здесь от кавказского Борея.

— Странно только, что на бурке ни одной пуговицы.

— Э, ваше степенство,— бойко встрял Лысенков,— не говорите такого при черкесах, засмеют. Выскочит из-за скалы кровник либо турка, ты распахнул вмиг бурку и хошь за винтовку, хошь за кинжал, а пуговицы пока расстегивать, сто раз секим-башка тебе будет.

Возбуждение, непривычное, брало верх над усталостью. Ученые мужи ворочались, вздыхали, засыпалось долго, спалось беспокойно. Только привычные к пути черкесы с казаками, на зависть Купферу, наворачивали во всю носовую завертку. Ночью Ленц вышел по малой нужде. Тихий, благостный мир. И звезды ближе, и их куда больше, чем на низменности. Где же среди них звезда экспедиции? Иль нет таковой? Тихо. Уснул ветер. Не грохочет камнями.

Еще не засветлело небо, когда Килар высунулся из башлыка. Все, как и сулил, — холод, чисто, хороший поход. Глянул на опрокинувшийся в сторону Чаткары ковш Большой Медведицы, решительно скинул бурку, тронул за плечо четырехглазого латина, правда, запасные глаза лежат на суме.

Без чего-то три выступили. Скрип. Хруст. Ночь. Пар. Снег. Фирн. Дыхание. Идет человек, пошел человек, и не хватает человеку и дыхания, и сил. Купфер оглянулся. Светлое пятно — кибитки лагеря — уменьшалось, отдалялось. Воздух редок и тонок, но он здесь подобен зрительной трубе, кажет тебе, человек, то, чего не зришь в низинах. Купфер мог глядеть поверх тех вершин, кои вчера еще были над нижним лагерем, заслоняя обзор.

«Материя берет верх над духом», — думалось Ленцу. Начал было вести умную мысль: «Огненные изрыгания горы, вот что могло придать снегу сей табашный цвет». Хотел продолжить в развитие: «Пережженная нутренняя материя смешалась со снегом и...» — и тут нить оборвалась, и он терял нитку и самое мысль и перескакивал на иную, вовсе малозначную, но и она не давалась, рвалась, таяла, и думал, мог думать только о том, что само собой входит через взор в мысль... «Зерна фирна. Схожи с белой икрой. Стук в башке. Пот на бакенбардах. Склеивает льдом. Но все это — мизер, не генерально, малозначимо. А главное, ты не способен направить принадлежащую тебе, собственную твою мысль. Клянусь, в шторм на пути в Бразиль и то мыслилось легче».

В час выхода Купфер заметил, что Килар предугадал погоды. Долина под склоном еще в тумане, а здесь в чистом небе ярко светит снизившаяся луна, и светлость ее диска особливо приметна в небе цвета густейшего индиго. Ровный ветер дул с горы, но, вопреки ему, туман борзо подымался по склонам следом за идущими, вместо того чтобы в согласии с наукой рассеиваться. Скрыл место ночного их убежища, пополз следом у самых пят.

Небо меняло цвета: серое — жемчужное — розовеющее — лазурное, хотя был момент, когда все они наличествовали одновременно. Солнечные лучи, будто выхваченные из ножен-облаков шпаги мушкетеров, пронзали туман, разметали, обращали в ничто. Над всей открывшейся глазам долиной вставали по ранжиру в полный лейб-гвардейский свой рост вершины первой цепи, расположившиеся по изрядно выровненному полукругу: Ипал, Кинжал, Бермамыт, в центре слепяще-снежно-жемчужный Эльбрус. «К норду они явственно теряют себя в плоскости, на зюйд обращены главной крутизной», — повернулся Ленц к Бернардацци. Он отметил еще, что беспорядок гор к центру еще более беспорядочен. Как-то положить все это на ландкарту? Господствует сектор огромного кратера. Сосредоточенное в Эльбрусе скопление вулканических масс сходит ввысь на конус, который, безусловно, превосходит по вышине края кратера. Сего не приметили ни Паллас, ни Гюльденштедт. Путь. Только путь. Движение.

То по прямой, то зигзагами уходил далеко вперед Килар. Тщась анализировать собственные ощущения, Купфер отмечал, что все его чувства притуплены, губы пылают, воспалительные процессы достигают самых отдаленных частей организма.

А здесь?.. Он не лишился же, майн готт, зрения, он увидел камень цвета ржавчины, но почему же между видением и постижением сего такая дистанция, как для астронома свет дальней звезды: ее давно уже нет, есть только летящее сквозь беспредельность, лишпвшееся материальности и источника изображение. Так вот, какие вы, Горы! Какой Кавказ!

Ближе к вершине склон сложен трахитами; черные, обнаженные от снега ступени под шаг прикованному здесь титану Амирану. Но сейчас по ним шагал человек. Впервые. Килар. Где-то футах в трехстах ниже тянутся Ленц с Лысенковым с двумя черкесами. «Эмиль зрит себя в мечтах у вершинных скал, — с натугой помыслил Купфер. — А чернота ледниковых бортов схожествует с мрачностью темного мрамора италийских гробниц». — И... успев констатировать сие, пытаясь вдолбпть нечто философичное о траурности, горестно рухнул в размягченный снег, обронив навостренный молоток. Задрав башку, увидел словно бы волочащих сампх себя по снегу Ленца с Лысенковым. Могущий идти да идет. У Купфера лицо обрело мучнисто-пепельный оттенок, огонь тек по жилам, пульс не полон и част. А Килар идет и идет: не человек, но автомат.

Академику казалось, что он громко кличет черкеса, извещая о совершенном истощении сил, но подоспевший казак Петрухин уловил лишь невнятное сипение, будто академик полощет горло. Купфер отчаянно хватал открытым ртом, всей грудью воздух. «Ноне — атаман, завтра — яман», — философски покачал головой казак. «Ваше степенство,— скажет казак в лагере, — изъяснялись наподобие закипающего самовара».

«Брось ему в личность воды, вишь, как посинел», — посоветовал другой казак. Подняв по жалобному жесту академика молоток, он отбивал от высунувшейся из крупянистого снега скалы два отломка. — «Это все, — меланхолично помышлял академик. — Неопределенные угнетения. Огонь по всему организму. Слабость всех членов». С трудом обратил голову к сбившимся в кучу казакам с черкесами. «Неужли уйдут? Не подумав о бедственном его состоянии? Принесут в жертву богу своего Мингитава? С них ведь станется».

— Скоро ли верхотура? — допытывался Петрухин.

— К турецкой пасхе, —сердито откликнулся Лысенков (по мухамеданским святцам пасхи нет вовсе).

Рослый черкес показал Купферу на снег. Размяк, оттаял, проваливается. На вершину? Далеко, высота, опасно. Купфера положили на бурку. Что может означать сие? Он же не согласен стать агнцем на заклание. Слышите, вы! Он вообще не вашей веры. Но двое ухватились за полы и решительно поволокли академика вниз. В мемории вспомнит: «Каждый думал только о себе, о том, как бы поскорее миновать опасностей, грозивших нам. Желание пораньше достигнуть лагерь заставило нас забыть, что мы окружены черкесами, на которых нельзя было положиться и которые бы захватили прекрасную добычу, овладев нами. Мы, сами того не замечая, были увлечены ими по дороге более короткой, которая, однако, удаляла нас от наших сопутников; мы были совершенно в их власти, однако нам не пришлось раскаиваться в своей доверчивости».

«Подымай господина. Вишь, оклемался», — распоряжался Петрухин. У ручья остановились напиться. Думал ли академик, что так могут лакать не только скоты, но и челове-ки. Он даже не подумал, чистюля, о том, помыта ли горячей водой баклажка из тыквы. Он пил и не мог оторваться, и опять лакал, заполняя влагой все поры, весь иссушенный высотой организм. «Детериорация,— понимающе скажет в Питере Гумбольдт, — обезвоживание».

В нижнем лагере были сон, темнота, храп, когда генерал, неслышно ступая овечьей шерсти пантофлями, навел из проема кибитки Доллондову трубу на ост. «Клянусь Юпитером, в самый раз!» Небо еще ночное, темное, но Эльбрус не то чтобы видится, но угадывается белой призрачностью, огромностью, тем, что ты ждешь его именно в этом секторе небесной сферы. И он знает об этом.

Проснулся как по часам. Халат, папаху, треногу, трубу и в царящий на дворе ночной холод. «Они как раз выступают».

На высотах светает раньше, день грядет с вершин. Уже различаешь бешметы и папахи горцев, кафтаны казаков, в которые переобмундировали и господ ученых. Лысенков с ходу отверг их сюртуки. Часом спустя проснулся Бешш. Не отрывается от трубы. Такого не дают ведь, господа, ни на Александринке, ни в театре любой столицы.

На восходе в гору все тридцать. Емануель вел подсчет потерь. Часа три спустя на снегу менее двадцати. «Нормально: так и на штурме любой крепости». К первому ярусу выпирающих из горы красноватых скал и вовсе четверо. «Тоже логично, тем паче что в отличие от баталии все живы». Монблан допустил поначалу до себя простого мужика из Шамониса и лишь двенадцатью месяцами спустя отдавшего годы его познанию Соссюра. «По мне так любой. Академик ли, казак, черкес. Кто отворит врата Эльборуса науке, тот и припадет к роднику просвещенности».

В тот момент, когда к трубе прильнул мадьяр, трое на горе впали в полную недвижность, лежа в снегу, и только один шел далеко впереди, словно на пего, одного из всех, не воздействует ни редкий воздух, ни вредоносный вулканический миазм. Он шел ровно, только поминутно вертел головой то в одну сторону, то в оборотную. (Оставшийся в одиночестве Килар соразмерял каждый шаг с крутизной, с растоплением снегов. Нет, не зря пал на него выбор старого Шавкала.)

«Теперь мне,— не очень учтиво отодвинул мадьяра Емануель. — Да, ему уже остается всего ничего». И словно в руках у него не Доллондова, но иерихонская труба, гаркнул: «Навались, братушка! Продержись! Из последних!»

Не менее его возбужденный Бешш, то вглядывался в высь, то наклонялся к спешно заполняемому письму. «Генеральному консулу Австрии в Одессе для его светлости князя Клемента Меттерниха. Я пишу это письмо, держа его на коленях у подножия Эльборуса. Под утренней зарей льды божественно посеребрены. Покушение взойти на Эльборус восходит к кульминации». Не успев расстаться с ночным неглиже, они с генералом становились свидетелями апофеоза человека над натурой. «По временам я отрывался от письма, чтобы следить за бесстрашным человеком, боровшимся со льдами и тающим под его ногами снегом, продвигавшимся вперед, в то время как трое из храбрейших людей лежали на снегу, не будучи в состоянии следовать за первым. Главноначальствующий, не отрывая глаз от телескопа, ждал минуты, когда смельчак, который один стоял твердо среди льдов, достигнет вершины горы».

— Клянусь богом древних мадьяр,— возопил Бенин,— он возник на фоне неба, на последнем футе тверди самой возвышенной.

Генерал длинно и смачно выругался. На трех или четырех диалектах. Полой шлафрока отер стекла трубы. Прильнул. Достал из-под подушки брегет: ровно одиннадцать, запомните!

— Виктория, господа! Ребята, с победой! Я самовидец. Каждый может подойти к трубе. Удостоверьтесь собственными глазами. Голицын! Мушкетеров в ружье. Наша взяла! Троекратно стрелять. Но кто же тот, что борзее остальных?

«Борзый» и на спуске оказался первым. Генерал дохлебывал припоздавший кофий, когда Голицын доложил, что по кладям переходит поток, приближается к лагерю тот, кого зрели па вершине. Горец отер рукавом потемневшее лицо, опаленное, опухшее, стер с глазниц потеки пороха, сбросил хурджин, с поклоном бережно подал дикой камень. Указал на него, на вершину, на генерала, на себя.

— Понятно, благодарность тебе великая, как звать, добрый человек?

— Киларом.

— Конечно, припоминаю.

Запела труба, дробь барабана. «Ура» еще не успевшего встать строя. Не по команде, но от себя. На площадку уже выносят не вынутые из чехлов знамена пяти полков.

— Отставить! Скомандовать относ знамени, церемониальный вынос на завтра. Наш герой еле на ногах держится. Килару полнейший отдых. Лекарю проверить его.

Ленц с казаками, продолжая еще домогаться, принужден был остановиться метрах в пятистах от вершины. Хотя и не в полной степени, но зарисовал утонение слоев льда, образования фирна, выходы закисного железа. Думал ли он, мог ли думать, что элементарно простые жесты — воздеть ватерпас, отсчитать по барометру точку стояния — равны кругам Дантова ада, нет, не Дантова — Эльборусова?

Килар использовал часы ночи. Бивак спал под буркой. Килар одевался. Бивак не шевелился. Килар уже шел. Бивак разлеплял очи. Килар уже различал тени выходов вершинных базальтов, за которыми, над которыми, выше которых только небо. Холод. Добрый снег. Хруп-хруп. Стеклянный хруст. Мороз сковывает члены, но хранит твердость в снегах. Хруп-хруп. «Я иду, и я дойду, и я дошел». Вот и некуда больше, Килар!

Выше токмо облака. Вершина. Предел.

Его поддерживала непрерывность движения. Остановился. Завод кончился. Ощутил сердце, башку, томность, дрожь. Держись, Кабарда! Он и будет. Заставил себя подумать: что бы стали делать здесь ученые люди, руссы, швабы, латины? Что должен сделать за них он? Огляделся. Подивился. Запомнит. Расскажет.

Хребты, отпрыски хребтов и еще. Погладил так выручавший на восходе добрый кизиловый посох, воткнул в снег, обложил камнями, оставит. Хвала Аллаху, а муллы с муфтиями набрехали: «Не бывать человеку на вершине. Токмо ангелам. А кто он? Человек! Без ангельских крыльев». Один камень с вершины в хурджин. «Енералу».

Назавтра Емануель в белых перчатках, при всех регалиях поднимал фужер шампанского. Поднимая ответный, Килар подумывал, что Баксанский нарзан пускает пузырей не меньше, да не надо за ним ходить в лавку, бьет из-под первого придорожного камня. Не забыли и о награждении! Особо, от себя, генерал пожаловал самого дорогого сукна на черкеску: «Такое носит токмо султан».

Поднял бокал и Бернардацци.

- За нашего предводителя! Полного генерала и кавалера, высокомощного генерал-аншефа Георгия Арсеньевича. На латинском фамилию вашу должно произносить «Эммануил». Отныне в летопись познания земноводного нашего шара вписывается «Эммануил Второй». Да-да! Король Португалии Эммануил запускал в плавания Васко да Гама, Амерпго Веспуччи. Наш Эммануил Кавказский — ведомого теперь всем нам Килара. В простодушном сыне диких гор открыли, ваше превосходительство, великую охоту сотовариществовать просвещенности. Так трижды «Виват» вашему перво-восходительству!

— Благодарю всех и верю: на этом изыскательность русская только начинается. Что может означать подвиг Килара? Великую важность удостоверения себя и народа своего. Емануель подкрутил угольно-черный ус, прокашлялся. Величаво, как на памятниках, простер длань в сторону вершин:

— «Не ради пользы редкой я для той с Парнасских гор спускаюсь. И ныне от нее на верьх их возвращаюсь», — зычно, не по-декламаторски, но, словно отдавая команду перед фрунтом внимавших ему гор, провозгласил стих. — Отныне десятое число июля, — расправлял усы Емануель, — войдет в формуляр моих викториальных дней, подобных дню производства в генералы, штурма Монмартрских высот, вступления в Париж. Базальт с вершины покоился на столе меж порожних бутылок и холщовых конвертов с ассигнациями. Генерал взвесил камень на руке.

— Рассечь надвое: половину в Петровскую кунсткамеру, вторую — через венгра на обозрение в заграничных Европах.

До чего же сладостен будет возврат к теплу домашнего очага. Почему же не отступает, не умолкает эта нотка сожаления, тоски? Так уж устроен человек. В дикости ущелий снится отдохновение под кровлей дома, в семейной комфортности отзывает посох странника.

— Вот мы одолжены первоначальным познанием Эльборуса,— удовлетворенно бросил генерал, щелкнув складываемой зрительной трубой. — Ваш Мингптав, черкесы, достоин быть в гербовнике департамента герольдии. Есть же в гербах лев Свейский, змий Китайский, единорог Аглицкои.

К Купферу с Ленцем:

— За науку рад. Есть о чем поведать имеющему прибыть фон Гумбольдту.

Ленц: «Вот мы в приятной покатости долин, оставив все претерпенное на высотах, где воды зарождаются лишь таянием глетчеров, а ветер покрывает лица гололедицей».

Купфер: «Неровности образования Земли делают величайшую разницу в климате, начиная от генерального хребта вплоть до его отраслей, беспрерывные возвышенности разделяют здесь всю плоскость».

Мейер: «Теперь мы вправе прочно удостоверить всю науку, как неразрывная связь соединяет внешние формы земной поверхности с внутренней природою минеральных масс. Материя — единство при внешней разности».

Сын литовского купца, Купфер еще с того года, когда форсил в картузике бурша Геттингенского университета, столкнулся с тем, что натура, увиденное опровергает кафедральную ученость кое-кого из профессоров. Что мог бы сказать по сему сюжету великий Кант, первым в истории наук выделивший как автономную дисциплину физическую географию? Сама натура подсказывает отказ от всего схоластического.

Ленцу приходил на ум другой — первый российский академик. Да, бывал буен, задирался, но не он ли подсказал то, что подтвердил им Кавказ?.. Видел же Ленц следы морского дна, оказавшегося вознесенным подвижкой пластов Земли на вершины... Все великие хребты — кавказские, таврские, пиренейские, кордильерские нептунистам вопреки не могли быть создаваемы ни дождями, ни приливами, ни потопами. Нет у них силы, способной подъять на толикую высь сосредоточенную в том же Кавказе тяжкую каменную материю.

И сказано еще российским академиком из мужицкого сословия: «Есть в сердце земном иное неизмеримое могущество, которое по временам заставляет себя чувствовать на поверхности и коего следы повсюду явствуют». Вернется наш Эмилий Христианович в Санкт-Петербург, повесит над конторкой акварель Бернардацци. Того, что «явствовало» ему и всем бывшим в экспедиции.

Мейер, систематик флоры линнеевой школы, напомнит о годах и событиях. Выходит, что легче было постичь самых отдаленных пределов, нежели лежавшего вблизи Эльбруса. Судите сами...

Без малого шесть тому столетий достигает человек берегов Америки. Эльбрус же оставался ведом хуже, чем горы на Луне. Минет еще полтора столетия, отважный Васко да Гама высадится под пальмами Индии. Но Эльбрус все та же terra incognita. Нужно ли говорить об отдаленности ледяного тита Антарктиды? Но и он был достигаем капитаном русской службы Фаддеем Беллинсгаузеном за десять лет до того, как Емануель покусился с помощью Килара на Эльбрус.

Пока колонна возвращалась в Пятигорск, Бешш наведался в слободу Нальчик: «Черкесы представляют собой мпого-численный, храбрый, сдержанный, отважный, но малоизвест-ный в Европе парод, их не следует рассматривать как полу-варваров. Они показывают достаточно много ума, легко воспринимают привнесенные извне искусства, и их, кажется, трудно чем-либо поразить; у мужчин обычно хорошая, статная и гибкая фигура». Впрочем, и здесь не обошлось беа «мадьяризмов». Глядя на ладно облегающие горцев черкески, ученый усмотрит в них модели гуннов. «Имеют много сходного с венгерским сюртуком, который называется «одежда а ля Аттила».

— Вернувшись к своим статским делам, господа,— скажет на прощание Емануель, — вправе от моего лично имени засвидетельствовать, что любой из вас сочетал ученость академика со стойкостью русского солдата, отвагой горца. Первого августа лихие свистовые оповестили: экспедиция вступает в Пятигорск. Несмотря на поздний час, город не почивал. Рядом с козырявшим во все стороны Емануелем ехал Килар, растерянный и гордый. Вдарила пушка. Еще. На крышах, улицах, по склонам гор, вплоть до вершин, вспыхнули плошки иллюминации, взлетал и рассыпался в темном небе фейерверк.

Спустя месяц Кунфер будет иметь честь быть представлен великому Гумбольдту. Сухонький, согбенный, но чрезвычайно шустрый старикан оглядит в лорнет камень с вершины. (Думал ли ты, житель аула Килар, что к доставленному твоей рукой благоговейно прикоснется академик, королевско-ирусском службы тайный советник, барон и кавалер?) «Усматриваю бесспорным общий химизм пород Эльборуса с двумя посещенными мною главными высотами Южной Америки Чимборасо и Пичинча».

Пусть на всю экспедицию определено было три недели. Положительное для наук не одно лишь утвержденное, но и достоверно отвергнутое, бо отводит с ложных путей. Вспомним хотя бы обласканного фаворией светлейшего князя Потемкина-Таврического, сына саксонского цирюльника Якоба Рейнеггса, с его категорическим: «высота Эльборуса — 5426 футов». Унизил шваб в три раза с лишком.

Еще раз вчитываемся в «Предположения Академии наук касательно ученого путешествия к странам Эльбруса. «Наблюдения минералогические, преимущественно на расположении горно-каменных пород, дабы получить геогностический обзор сей страны». Выполнено! Вот они — холщовые мешочки, на бирках рука Вансовича: «Каменной уголь с реки Унгешли», «Таковой же с Харбиса», «Он же от втока Эманокуа в Кубань». А свинцовые руды и самородный свинец со склонов Кинжала, Мушты, Хасаута. И слюда ждет рудокопов на реке Урода, и граниты лимонного, рубинового цвета с Малки.

Другой параграф: «Ботанические изыскания произрастаний до той высоты, где прозябание прекращается». Меером собран первый гербарий Высокого Кавказа — от пламенных горных маков, бордовых гладиолусов до восковых рододендронов, апельсиновых примул.

Приближаясь к массиву, примечали Купфер с Ленцем надвигающиеся в виде невысокой покатости, явно нептунические, формации. Гранит в основании долин. Красен наподобие сгустившейся скотской крови. Их изыскания подтверждают позицию почтенного академика Абиха о геологической одинаковости Эльбруса с горами Казбек, Арарат, Абул, Алагез. «Горы эти более или менее суть единственные произведения сильных вулканических извержений и поднявшегося темноцветного гранита».

Свое получали от экспедиционеров зоология, геогностика, метеорология, языкознание, этнография, иные ветви наукп: сбор насекомых и замерения погод, анализы кислых и железистых вод Бермамыта и Тузлук-Шапала и заметы о нравах народов, определения в шестнадцати пунктах высот над уровнем моря и нахождение проходимых мест и бродов.

Емануель заметил тогда: «Килар должен быть отныне употреблен по военной части». И не забыл кинутого мимоходом. Лестная аттестация. Кабардинец зачислен в прославленный лихостью Кавказский горский дивизион. Прощай притулившийся под сенью тополей аул Кучмазукин. Утрите слезы, родители, односельчане, скажи напутствие, мулла! Салам тебе, блистательная Варшава!

Дальше след Киларов затерялся, пока не напомнил документ 1870 года, обнаруженный в Кабардино-Балкарском государственном архиве.

Начальнику Кабардинского округа. Жителей аула Кучмазукина Герандуко и Хамбия Киларовых

Покойный отец наш Килар во время стоянки на Кавказе лагерем с 8 по 11 июля 1829 года русских войск под командованием начальника Кавказской линии генерала от кавалерии Георгия Эмануэля 10 июля восходил на Эльбрус вместе с посланными русским правительством академиками: Купфе-ром, Ленцем и Мейером, чиновником горного корпуса Ван-совичем, архитектором Минеральных вод Бернардацци и венгерским путешественником Иваном Бессе; но из них вершины Эльбруса достиг только отец наш Килар. Имена как отца нашего Килара, так и бывших с ним академиков отлиты на чугунной плите как первых, проложивших путь к достижению до этого времени почитавшегося неприступным Эльбруса, которая привезена в Пятигорск.

За эту услугу отца нашего русскому правительству ов награжден 100 рублями (четырехстами. — Е. С). Кроме того, по предложению начальства, отец наш Килар поступил на службу в Кавказский горный дивизион в Варшаве и прослужил в нем более 9 лет.

А поэтому покорнейше просим ходатайствовать Ваше высокоблагородие о наделении нас землею в частную собственность по усмотрению начальства, не по происхождению нашему, а за услуги, оказанные покойным отцом нашим русскому правительству».

Усмотрения не последовало. «Из низшего сословия. Отказать!»

Едва ли не первые материализованные в камне и чугуне доказательства экспедиции генерала, первовосхождения кабардинца принесут из лыжного похода три минводских комсомольца. Экскурсовод Виктор Корзун поведет их зимой тридцать второго на лыжах вокруг Эльбруса. С ним Слава Никитин, чертежник, Толик Еремеев с Кисловодской ГЭС.

После неожиданной ночевки в снегах Кич-Малки из-за засыпавшей, слава-те, лишь по колено лавинки, вступят они в урочище Ирахик-Сырт. Над речной террасой возникнет во всем спокойном великолепии массив Эльбруса. Спуск к замерзшей реке Ирахик-Су. Корзун остановит друзей: «А что это на скале?»

Смахнули комья снега, расчистили лишайник:

Тысячи и тысячи людей побывают на Эльбрусе. Но все идут теперь со стороны Баксана. Северный вариант, путь Килара, забыт на столетие с лишним.

.....