приэльбрусье | «слово об эльбрусе» | горсть неба на ладони |
Пятигорский информационно-туристический портал
 • Главная• СсылкиО проектеФото КавказаСанатории КМВ
«СЛОВО ОБ ЭЛЬБРУСЕ» • Горсть неба на ладониОГЛАВЛЕНИЕ



 Эльбрус 

Горсть неба на ладони

НОВЫЙ ГОД встречаем с Гусевым в Парамоновском овраге близ Яхромы. Утром хочу прошвырнуться на лыжонках. На околице спящих Новлянок, перед длинным спуском к Волгуше давно уже маячит напоминающая надмогильный памятник скорбная фигура. Ну конечно же, Канторович. Так и будет выстаивать, подобно обращенной в соляной стола жене Лота. «Никак, видите ли, не подберу стопку под данную консистенцию снега». Когда же решится съехать, лёжка под консистенцию подберется сама собой.

На выкате к речушке встреча с веселой компанией лыжников всех возрастов и рангов из Дубнинского объединенного института ядерных исследований. По многолетним эмпирическим наблюдениям, удельный вес лыжника в науке прямо противоположен его спортивной экипировке. Дядя с наивными лыжными креплениями из розовых клистирных трубок окажется известнейшим доктором наук, а юнец на модерных французских черных лыжах «Россиньоль» — всего-навсего соискателем в аспирантуру.

Последним вылетает из просеки невысокий лыжник: большой лоб, лапки ранних морщин у темных глаз, крупный нос на нервном лице, запавшие щеки, короткая стрижка, проседь.

— Владимир Иосифыч!

— Евген Митрич!

— Не виделись с самого Эльбруса.

— Пути-дороги разошлись.

— Тем не менее, с Новым вас годом! С новыми частицами!

— О, совсем это неплохо у вас сказанулось. Перспективно. Как выражается мой завхоз, учтем ваши пожелания, — заулыбался Векслер.

К этому времени он стоял во главе Дубнинской лаборатории высоких энергий (тысяча сто научных сотрудников, штат вполне фундаментального НИИ). А знакомились редактор печатной альпинистской газеты «Школа мужества» _ единственной в мире выходившей в альплагере — с докторантом, в летние сезоны начальником Эльбрусской комплексной экспедиции Академии наук СССР, году в тридцать шестом на лавовом плато Старого Кругозора. Докторант курировал в газете рубрику «Наука и альпинизм».

Задумали экспедицию академики Абрам Федорович Иоффе, Сергей Иванович Вавилов.

Едем в экспедицию от Нальчика. Промелькнули заросли кызбурунской кукурузы (выше всадника на коне). Серый бетонный лоток, взбирается по нему водовод Баксангэс. Издали начинают надвигаться на плоскость холмы, предгорья, сглаженные расстоянием контуры дальних гор, выдвинутые в низменность отроги. Глухо рычит подступающая к дороге река, рев нарастает, отдаваясь от каменных стен сужающегося ущелья. Минуем небольшой поселок добытчиков вольфрама и молибдена (ныне город Тырнауз).

Теснее створы хребтов. В проеме сверкнут хрусталь купола Донгузоруна, снега пирамиды Накратау. По левую руку устьевые ступени ущелий Адырсу, Адылсу — и вот уже над Терскольским ущельем белое спокойствие вершины.

— Здравствуй, Эльбрус!

— Ассалам и тебе, путник! С чем изволишь прибыть в мои владения, дорогой?

На поляне, меж бурливыми речушками Азау и Терскол, двадцать больших шатровых палаток, дымок походных кухонь, тарахтение движка.

«Первые мои восхождения, — рассказывал нам «папа» Иоффе, — соотносимы с Альпами.— Надо заметить, что Абрам Федорович имел обыкновение приводить, этак походя, не напирая, встречи с такими корифеями, кои представлялись нам едва ли не небожителями. — Так вот-с, увязался я на некую альпийскую вершину с Рентгеном. Взошли. Облако. Садится. Естественно атмосферное электричество. Гроза. Мой герр Хельми превращается на глазах в этакого Черномора из третьего акта оперы. Бородища, усы торчком, того и гляди, начнут искрить наподобие катушки Румкорфа.

Не тогда ли и могло мне подуматься, в первом приближении, конечно, что высокогорье — тот полигон, который может предоставить нам условия, каких не воссоздать в лаборатории. В лучшем случае сымитируешь».

Очередной президиум Академии: «Эльбрус на сегодня — единственное место, пригодное для научных работ столь широкого масштаба. Позволит объединить в единой экспедиции научные проблемы, так или иначе необходимо связанные с пребыванием на значительных высотах: исследование космических лучей, атмосферная оптика, процессы свободной атмосферы, климатология, высотная физиология, включая преодоление кислородной недостаточности, прохождение радиоволн разного диапазона, многое-многое другое».

Почему же Эльбрус, а не Домбай, где за год до этого базировалась небольшая группа ленинградских физиков с биологами? Не Малый Кавказ с Арагацом, куда уже забрасывает кратковременные десанты Армянский филиал Академии наук СССР?

«Эльбрус, — ответили оппонентам, — подготовленная самой природой наблюдательная вышка, выдвинутая к тому же более чем на пять с половиной километров абсолютной высоты. И такая отметка в общем доступна. Даже за линию вечных снегов исправно транспортирует грузы ишачок. А ничем не замутненная атмосфера, ее разреженность, рождающиеся у тебя на глазах облака и туманы, широкий спектр высот. Где еще такое?..»

Вот и сосновый лесок у склонов Чегета, похожий одновременно на научную станцию, сборочный цех, пакгауз станции «Терскол — товарная узловая». Складируют железо и оптику, манку и камеры Вильсона. Щупловатый Векслер передает трубку телефона бессменному главснабу, крупногабаритному, весьма горластому Андрею Евгеньевичу Трефану. Дают приобщиться к высокогорной слаботочной связи и прессе. Слышимость вполне, тематика самая будничная... Баранина, солярка, свежие газеты, ветер, космические лучи, проваливание кого-то в трещину, последующее извлечение на дневную поверхность.

«Понял я вас. Ветряк закрепили, наш надежнее того, что на папанинской льдине, обеспечивает и светом и теплом».— «Трактор «СТЗ-3» на металлических гусеницах с шипами своим ходом до Ледовой базы. (Ишачок тянет не более пятидесяти кило, трактор — все полтонны). Как сыграли ВВС с «Зенитом»? Лично я не в курсе».

Векслер обертывается ко мне: «Попутчиком вам до «Приюта» профессор Родионов. Кстати, и видимость ветродуи-синоптики сулят на сегодня хорошую. Вчера закончили маркировку маршрута по всему Эльбрусу, расставили двести пятьдесят флажков на метровых палках. В случае тумана не собьетесь».

Вот и Родионов. Идеально выбрит, хотя кое-кто и уверяет, что именно пот и грязь надежнее всего предохраняют в горах от ожогов ультрафиолета. В ходу и присловие: «Микроб — тварь нежная, грязи боится». Таким подтянутым, предупредительным, по-альпинистски и по-питерски элегантным остается Родпонов в любой обстановке, хотя наезжавшие к нам все гуще зарубежные восходители почему-то теряли в горах европейский лоск, опрощаясь иной раз до непотребства.

Гладкий зачес, тщательный подбор выражений, подчеркнутая сдержанность отличают моего спутника и от открытости, присущей кое-кому из альпинистов, и от нарочитой грубоватости, которой шикует молодое поколение физики.

Вся гора, по которой подымаемся, — конвейер наблюдений и открытий. Месяц идет научная вахта на седловине «5300». До нее самым высоким местом наблюдений считался пик Пай в США («4500»), но там их вели от случая к случаю, стационарно работают лишь на швейцарской Юнгфрау-Йох («3500»). «Наша Эльбрусская комплексная научная экспедиция действует в горах два месяца в году, — информировал меня Сергей Иванович Вавилов. — Сколько уходит на подготовку? Вопрос по существу. Порядка восьми-десяти месяцев».

Терскол нынешних семидесятых — это лоснящийся асфальт, четыре многоэтажных отеля, стоянка рейсовых автобусов, витринное стекло фасадов, пластики, лифты, ползущий по канату на Эльбрус красный вагончик, ватаги лыжников, туристов, экскурсий. Даже такие спутники цивилизации, как гадюшник (грязноватая шашлычная), хриплые голоса радиоточек. В те, тридцатые, три сгорбленные сакли самого дальнего, тупикового, аула Баксана.

Спускающаяся от Минги-Тау долина ограничена трехсотметровой высоты стеной древних лав, оголенных, сумрачных, красновато-серых, с разинутыми зевами пещер. Оледенение затененных частей, островки фирн-глетчеров, террасы боковых морен.

Вглядитесь. Подивитесь. Словно бы нейтрализуя упреки в аскетичности, скупости красок гор, создает природа и контрасты. По-конструктивистски геометрпчна вырастающая прямо из сосновой рощи стена хребта над Терсколом. Но ее аскетизм лишь подчеркивает пышность декора бокового отрога Ирик-Терскол в сочной зелени трав, пестроцветии рододендрона, дафний, незабудок, лазури ледяных каскадов, подчеркнутых нейтральным фоном гранитов и гнейсов.

От тупика Баксанского ущелья тропа по круто взлетающему отрогу выводит на крохотное плато. Размашистая надпись «Город Кругозор» вызывает улыбку у непривычного к рюкзаку ходока, привалившегося к бревенчатой хижине Общества пролетарского туризма и экскурсий (1928—1936 годы). Смахнем липкий пот, оглядим сцементированные валуны, закрепленные на них штативы, камеры, оптику.

Дальше вверх узкой Азауской мореной. Сыроватая каменная мелочь, крупнозернистые граниты. Наметанный глаз выделит в чередовании черного и бурого пути тех лавовых рек, в которых горел даже камень. А ложе древнего, далеко отступающего в долину ледника уже обживают апельсинового цвета крокусы, индиговые генцианы, на удивление крупные незабудки.

Родионов идет, заложив руки за спину, до монотонного размеренно, не оглядываясь на кучку молодых, которые сразу рванули на всю катушку. Еще бы: гимнасты, атлеты, молодежь, мастера. Меня предостерег от такого темпа: «Следуйте в кильватере за мной». И верно: по мере подъема растеряют весь запал шустрики. Родионов придет намного раньше. Тем же размеренным шагом по невзрачному, грязноватому леднику, крутому снежнику меж скал выходим на простирающееся до самой седловины фирновое плато.

Можно скинуть рюкзак. «Приют Девяти». Домик метеостанции, где первыми куковали три моих друга, затерялся в толпе палаток, навесов, утепленных фанерных хижин. На углах «улиц» названия: «Рыбья слободка», «Приют Одного» (на вынесенной за пределы поселка будке спецназначения), даже... «Большая блевотная». Как пояснит Родионов, никакое это не хохмачество, название абсолютно функциональное. В поднимающихся снизу многолюдных альпиниадах, спартакиадах, туриадах — преобладание вознамерившихся взойти без акклиматизации, на данном пороге высоты и становятся они жертвами собственной неподготовленности: головная боль, упадок сил, тошнота. В академической экспедиции это место проверки подготовленности к работе на уровне Седловины: тест — угощение тепловатым мандариновым соком. Того, кто плохо переносит высоту, в буквальном смысле выворачивает наизнанку.

Щебнистая площадка у «Приюта Одиннадцати». Все самоутеплялись, кроме разгуливающего в ковбоечке да легкомысленных штанишках-тирольках (по-нынешнему — шортах) Николая Афанасьевича Гусака. Оббил о камень воблину, протянул, знает — на высоте лакомее икры. Гусак попыхивает трубочкой, помаргивает, глаза светлы до прозрачности, по виду щупловат, но здесь, где не вьет гнезда даже орел, наш Гусак отстоял вахту в семь лет.

Хижина на Седловине. За порогом пятого километра высоты. Казалось бы, где, как не здесь, когда ты как бы запросто шагаешь по кромке неба, топчешь плывущие по Баксану облака, имеешь перед глазами в один и тот же отрезок времени и степи Кубани, и окунающиеся в море вершины западного фланга Кавказа, и само море, должно охватить тебя ощущение безбрежности, простора! Но его нет. Ты замкнут, и подобно узнику одиночной камеры, не можешь отделаться от ощущения скованности и, как ни странно, тесноты.

Это ощущение устойчиво, держится, не покидает. «Ресурсности человека хватает на житие на Седловине от семи до одиннадцати дней», — удовлетворяет нашу любознательность Борис Исаев, физик по космическим лучам.

Валюсь на чей-то топчан. Борис снимает с примуса котелок, вода кипит ключом. «Не остужайте, можете пить, не обжигаясь, самый крутой кипяток. Вода закипает здесь при семидесяти градусах». Отдышался. Оглядываюсь. Изнутри обито двойным слоем кошмы. На стенах засохший пучок незабудок, открытки с Дугласом Фербенксом, Игорем Ильинским. Исаев заводит патефон: Кругликова в партии Кармен, Скрябин в исполнении Ойстраха.

— Ежели оклемались, имеется предложение прошвырнуться по нашим владениям. Вскорости стемнеет.

— Здесь? На такой-то высоте? Да вы что?

— Учтите, что мы как бы заслонены с обеих сторон вершинами Эльбруса. Глянешь вниз, на «Приюте» еще день, у нас уже ночь; Темнеет около шести вечера.

— Помнится, вы говорили: переносите высоту хорошо?

— Все на свете относительно, как сказано Козьмой Прутковым и подтверждено Эйнштейном. Даже на «Приюте» набирал я за месяц по шести кило привеса: харчи сильные, аппетит опять же, здесь теряю по килограмму в неделю.

Вернулись. Охота подкрепиться. К тому же дразнит аромат поспевающего супчика. Что за чертовщина? Ложка, вторая — наелся под завязку.

— Не переживайте, — ловит недоуменные взгляды Борис, — так у всех. Полкотелка куриного супа хватает трем здоровенным лбам на двое суток. Понимать надо — высота.

Тяжесть в голове после крепкого чая как будто отпускает, но каждое движение требует усилий над самим собой, больше всего тянет завалиться, забыться, уснуть. Утром не просыпаешься — просто открываешь глаза с ощущением, что так и не засыпал.

Тесно. Темновато. Все лучше, чем в палатке. Крохотное оконце в тамбуре почти не пропускает света, по вздрагивающему язычку свечи, не выходя на двор, следишь за силой и направлением ветра. Ветряк унесло первым же бураном. Чадят, но греют керогазы. В хижину на восемь персон втиснулись все двадцать.

— Трамвай не резиновый, — скрипучим кондукторским голосом объясняет Исаев. — Кто там на буфере, слазь! Не подвергайте себя штрафу!

Утром выясняется, что буран развивается по нарастающей, даже анемометр сломался и сила ветра неизвестна. Кончился хлеб. Исаев раздает на обед по пятнадцать столовых ложек мутной водицы на нос. Ставит на вид пытавшейся ею умыться Фишкиной: «Ох уж мне эти ленинградцы».

Внутри дома температура нулевая. Гудят примуса, снег на триконях не обтаивает, но вода не замерзает. Впрочем, гипоксия действует даже па металл, тавот. Мы уже упоминали о точке кипения. На «Приюте» (тем более на Седловине) оказались бесполезными водяные батареи для термостатирования: смазка в приборах смерзается, отсюда ошибки показаний. Не могут нормально дышать даже такие работяги, как бензиновые движки. Проблемой и вода как таковая: два нудных дня уходит у биохимиков, чтобы натаять ее для газовых часов.

Что же говорить тогда о самих экспериментаторах?.. Ведь они — люди, человеки, не роботы из стали. Они из куда более нежной субстанции. Человек теряет здесь присущую ему сноровку, нет точности в движениях. Одного охватывает апатия, другого — раздражительность. «Заурядные явления поведенческой реакции на высоту», — поясняет врач Н. А. Триденцов.

«Я думаю, что ежели не невозможно, то, по крайней мере, трудно жить долгое время на вершине Монблана, где воздух должен быть двумя третями тонее против того, который находится на низких местах, и где тяжесть атмосферы меньше тремя стами квинт». Так писал автор изданного в 1801 году на русском языке «Путешествия господина Бури по альпийским горам». Первой у нас книги этой тематики. Описывает швейцарец и «случившийся в сем путешествии беспорядок организма, когда пытавшиеся взойти на гору нашли себя в очень худом состоянии, даже не имевшими столько сил, чтобы стоять на ногах».

Бури рекомендует «находиться в движении, то есть надобно или расхаживать вдоль по льду, или положить в рот что-нибудь, или с жаром разговаривать: ибо все сии средства возобновляют воздух в легких и сохраняют деятельность оного».

Нужды нет опровергать эти выработанные сто восемьдесят лет назад рекомендации, списанные временем в разряд таких же анахронизмов, как поиски философского камня, прогнозы по гороскопу. Не вспомнить ли попутно и не раз «виденного» путниками дракона Небесных гор, исходящие из скал ядовитые миазмы, гибельную в горах одежду красного цвета. Бури предостерегает, что бездеятельность, пассивность не сберегают сил, но их угнетают.

Спускаемся на Старый Кругозор. На северо-восток рукой, кажется, подать, похожие на головы сахара-рафинада конусы Эльбрусовых вершин. Ближе гряда сероватых скал, напоминающая кому-то вереницу слонов. Над ним склон, ведущий к Седловине. Сидим на отогревшихся лавах с физиологом Глебом Михайловичем Франком. Подвижное лицо, темные, чуть навы кате глаза, высокий лоб с отчетливой линией между загаром и светлым.

Франк размышляет вслух («Этого не записывайте») о том, что многое найденное на этих склонах может оказаться со временем соотнесенным не только с горами. «Есть что-то и повыше». Разве уже не стремятся выйти за пределы атмосферы стратонавты, не будоражит умы и космос.

Августовской ночью, ежась, покряхтывая, провожаем в холод и мрак физиологов группы Владимирова. На сегодня их «точка» — сама восточная вершина. Там останутся на всю ночь ленинградские профессора Владимиров, Дедюлин, альпинист Юловский.

— Ночевал ли кто до вас на вершине?

— Насколько осведомлены, только принципиальный «одиночка» Зельгейм. Замерз на Седловине, когда захотел повторить свой эксперимент.

Утром до черноты в глазах вглядываемся в буран. Что там? Как они? Трое суток блокирует буря хижину на Седловине. (Если не снесло?) Позже узнаем, что наметенный ветрами снежный холм оказался явлением положительным: укрыл ученых. Четырнадцатого августа, наваливаясь на ледорубы, к полудню вышли они на вершину.

Черт подери! Вот где забываешь, что застыл до последних костей, последней жилочки. Перед тобой вершины, великий мир вершин. Их здесь больше, чем волн в открытом море, — и все они пред тобой. Они и Ты. Купол Донгуза, похожая на копье в полете Ушба, массивная конструкция Коштана.

Мифология знала Аполлона Ликейского, Аполлона Мусагета. В группе физиологов Аполлон Баксанский, кавказская овчарка. С нею обходит вершину плечистый, обстоятельный, тучноватый Владимиров, профессор Военно-медицинской академии. Слегка заваленная площадка с двух сторон окаймлена гребешком. К востоку, оборванный еще в эпоху извержений, древний кратер.

Жажда. Ветер. Холод. Две палатки. Дыхание осаждается на полотнище ледяной коркой. И никак не вздохнуть досыта. Ну, никак! Владимиров подкладывает в изголовье ботинки, рюкзак, спит полусидя, расстегивает клеванты, повертывается к выходу. Дедюлин оторвал угол палатки. Жадно втягивает втекающую, холодящую струю. Не помогает.

Утром никак не удается взять кровь из вены. «И кто это придумал все эти горы, эти идиотские проблемы?» То, что в лаборатории за секунду выполняет рядовая медсестра, потребовало часа стараний, проклятий, новых стараний двух профессоров с ассистентом.

12.55. Последний укол. Можно сматываться.

Почерневший, обросший, с запавшими щеками Владимиров сиплым шепотом рассказывает мне после десятой кружки чая на Кругозоре: «Освоили уникальный по своим возможностям экспериментальный полигон. Получены новые данные для обоснования методологии климатических и климатофизиологических исследований». Бессильно раскачивается. По временам удивленно вскидывает глаза, с усилием вглядывается, словно видит нас впервые. Он все еще во власти Эльбруса. С ним все еще ведет разговор ветер дальних вершин, хотя почти машинально продолжает он рассуждения об исключительной вариабельности пониженного давления, радиации, прочих воздействий внешней среды, разнообразии микроклиматических особенностей, но на полуслове засыпает, так и не досказав результаты опытов по цветоразличению и слюноотделению.

«Есть — холмы, есть — горы, а на Казбек, на Эльбрус не всякий полезет», — напишет тогда же Горький писателю Всеволоду Иванову. Но, словно угадав его письмо, в те же месяцы украинские физиологи последуют на другом фланге Главного хребта, на пятитысячной высоте Казбека, химизм крови, периодический тип дыхания, снижение запасов кислорода в таком исправно действующем дело, как легкие.

В те же годы на этих же склонах встречаю еще одну группу в белых халатах (тогда были признаком медиков, ныне же и физиков, и химиков, и даже продавцов кваса). Это — киевляне, физиологи института академика Богомольца.

Шагают и шагают до вершин альпинисты, и одним труд но, но терпимо, другим вовсе невмоготу, и где-то повалятся ничком на снег, и должно поскорее «скинуть высоту», чтобы могли прийти в себя. Они и не подозревают, что под кодом «Э-1» давали абсолютно нейтральную соду, под «Э-2» — лимонную кислоту в сахаре, под «Э-3» — фосфорнокислый натрий. Тех, кто шел «на соде», поясняет проводящий эксперимент Николай Николаевич Сиротинин, «вполне сознательно принесли в жертву науке. Теперь-то в первом приближении знаем, чем компенсировать кислородную недостаточность».

Марк Айзерман, участник массового восхождения на Эльбрус, 1933 год: «Какое-то бессознательное апатическое состояние напало нa меня. Я шел и шел, а когда опомнился, то ничего, кроме глупо улыбающейся луны, не обнаружил. Я остался один. Не знаю пути... надо было идти вправо, а я взял влево... я падаю, поднимаюсь и снова падаю. Хочется прилечь и заснуть. Нет. только не это».

Врач П. В. Андринг. участник Альпиниады 1935 года: Начинается с учащения пульса, возбужденного состояния, доходит до чувства полной отрешенности, сумеречного состояния, когда самое трудное — удержать свое «Я», не терять чувства действительности», — напоминает ученый, улыбкой указывает на осколки стекла: — Смеситель для счета эритроцитов в крови. Испытуемый, на уровне долины вполне владеющий собой субъект, на высоте взял да и вполне спокойно перекусил его зубами. И вопросительно посмотрит на врачей: «Вы — чудаки. Не я чудак».

Одно крыло «Приюта Одиннадцати» заселили гляциологами команды профессора Тушинского, другое — клиентами психического профиля по линии Сиротинина. При нас не удержался Гусак, чтобы не разыграть одного из коллег-спецкоров.

— Где размещаются психобольные?

— Дуйте на третий этаж. (Там — гляциологи)

— Вообще-то мне говорили — народ в принципе тихий.

— Кроме одного, узнаете сразу: курчавый, с сильной проседью, в шикарной красной куртке. Учтите, очень агрессивный, двинется на вас, сразу хватайте, валите

— Не беспокойтесь за меня: разрядник по самбо.

А в красной пуховой куртке щеголял не кто иной, как Тушинский.

С пуском барокамеры в институте смог воспроизводить Николай Николаевич разреженную атмосферу, не покидая Киева. Одним из первых подопытных кроликов оказался автор этих строк, которого радушно угощает горной болезнью хозяин. Постепенно поднимая, время от времени радует голос Сиротинина из вмонтированного в стену репродуктора: Подкинем еще сотню метров. Все идет, как надо, дорогой Евгений Дмитриевич. В лице возникли у вас типичная си-нюшность, непроизвольные подергивания. Начинаю спускать на уровень долины».

.....

Сергей Федорович запаливает трубочку. Над сырым духом фирна, тяжелым запахом солярки повеяло медовым запахом табака «Бердсай» («Птичий глаз»). Сергей Федорович не раз и не пятьдесят видел все, что наблюдает сейчас по утреннему холодку. А глядится будто впервые. Так это здорово! И эта бездонность неба, которая захожему туристу представляется заселенной разве что облаками, Родионову видится заполненной фотонами, каплями, аэрозолями, лучами ультрафиолета, голубоватым щитом озона.

В небе над плато, как бы повторяя контуры планеты, зарделся акварельно-девичий румянец. И тут же гигантская тень Эльбруса на весь свод — набросок великановой кисти. И — солнце. На нынешний момент такой же штатный объект наблюдений для команды Родионова, как белая мышь для команды Франка.

Азимутально навести счетчик на светило. Начать отсчет фотонов. Этой мельчайшей составной луча. Прибор только-только поднят на-гора, но по замыслу не должен барахлить. Еще в зиму папа Иоффе, плотного сложения, румяный, с крупным носом, пушистыми седыми усами, то словно бы отсутствующими, то вдруг сфокусировавшимися глазами, выслушивал двадцатпдвухлетнего Родионова.

— В этом что-то есть, во всяком случае, может быть!

Конечно, молодой человек исходит от Планка и Эйнштейна: свет наделен не только волновой природой, но и свойствами частицы. На Эльбрусе, где почти стерильной чисто-ты атмосфера, отсутствие помех большого города, наблюдения могут принести это «что-то».

У Иоффе не были в почете те чистюли, которые не умели (не желали) поработать собственными лапками. И Родионов копал, строгал, паял, вкалывал. Молодой, без году неделя лаборант Ленинградского физтеха. Идею, схему, всю задумку не создававшегося еще ни в одной лаборатории счетчика фотонов («На Эльбрусе для него широчайшее поле деятельности») одобрил завлаб Тартаковскии. Предупредил о подстерегающих Сциллах и Харибдах.

Долгий ноябрьский вечер. Гаснут одно за другим окна двухэтажного дома за колоннадой дорического ордера. И без того худощавый Родионов стал еще худее. «Один профиль остался». На нем черная сатиновая спецовка, дымит трубка. Просительно поглаживает алюминиевый короб.

Схема для наглядности прикноплена на стене. Главный узел — кварцевая трубка с впаянными в нее электродами. Матово поблескивает светонепроницаемый кожух. Проверим вентилятор, усилитель, напоминающий часы нумератор, стрелка которого по идее и должна прийти в движение, начав отсчет. Но тот, ради которого все это, — незрим. Это фотон.

Родионов верит в созданное. Но... «вдруг» случается — застрахован ли от него и ты? Сергей Федорович попыхивает трубкой, непроизвольно потирает одну ладонь о другую, приглаживает зачес. «Чисто нервное», — посмеивается сам над собой, вспоминая как психовал, направляясь на первый показ, его одноклассник и друг, ныне известный график Дементий Шмарипов.

Сергей решительно врубил ток. «Зз-зз, жж-жж», — подал голос счетчик. И не хлопнешь его по попке, как делает, принимая роды, акушерка. «Теперь дело за вами, сударь, — произносит Родионов и не замечает, как голос дрожит, срывается. — Ваше дело подсчет частиц».

По замыслу фотометр подобен, грубо говоря, капкану. Такому, что из обрушившихся на Землю потоков света должен вылавливать те сверхслабые излучения, что не воспринимаются самой аппаратурой. Не потому ли и числятся эти излучения столько времени по разряду «неуловимых».

Он и не знал, не мог еще знать: все, что задумано, и многое из того, что и по задумано, обеспечит науке Эльбрус.

...Стрелка дернулась. Двинулась. Задвигалась. Под напряжением. Ползи-ползи. Лови. Фиксируй. Ведь то, что ты отметишь, — это и колос в поле, и стук второго сердца У женщины, и ужас землетрясении, и благость фиалки. Подгоним: 280, 300, 320... Счетчик раскочегарился. Похожее на шум роя насекомых зудение сменяется металлическим резким щелчком.

Глубокая тихая ночь. Шуршат по стеклу, заглядываю в большие окна ветви дубов. «Теперь-то есть на что поглядеть и вам, старики, столько повидавшим». Стрелки часов отсчитывают третий час ночи. Давно прогромыхала в парк последняя «пятерка». Родионов сгреб со стола железяки, подложил под голову немецкий «ханд-бух», захотел блаженно улыбнуться, погладил справочник. Фотометра на литеру «Ф» не значится у тебя, Ганс, только сегодня на свет народился.

Такой фотометр и нацелят они на солнце Эльбруса. И будут делать это за годом год. В 1935 году и в последующие. Человек только еще задумывался о космосе, и, быть может, если но считать стратонавтов, ближе других были к нему Родионов, Векслер, Добротин, Франк, Исаев, Сухов, Ученые приходили в лаборатории на склонах «Тысячи гор», кто на день, кто (Родионов) на три десятилетия.

Эльбрус и в альпинистском его понимании, и в научном привлекал многих: нам довелось встречать на его склонах ученых такой большой силы, как физики-теоретики, Нобелевские лауреаты. Игорь Евгеньевич Тамм небольшого роста, чрезвычайно подвижен, речь столь пулеметно-автоматной поспешности, что имелась даже у студентов попытка ввести новую единицу измерения: «один тамм» — количество слов за единицу времени.

На Эльбрусе с ним гость из Великобритании — жилистый, взъерошенный, высокий, в замызганной ковбойке. Сэр Пол Дирак.

И, представьте себе, наблюдаем мы на Старом Кругозоре: учтивость при «втыке» эмэнэсу, запоровшему прибор, сорвавшему весь суточный цикл наблюдений, действовала больше, чем окрик. Но мягкость, воспитанность никогда не оборачивалась нерешительностью, осторожинчаиием. Тем паче в альпинизме. Новый сюжет подразделения оптиков Родионова: облака, туманы. И рядом с физиками бывалые альпинисты Гусак, Сидоренко, Гусев.

Три дня на лавовом выносе Старого Кругозора. Созданная еще вулканом терраска спадает пепельно-серыми отвесами в ущелье, по днищу которого движется глетчер Большой Азау. А где-то над выгибом морен, будто два свеженасыпанных холма из хлопка, вершины Эльбруса. Отсюда, как уже сказано, обманчиво близкие. И здесь с радующей сердце науки пунктуальностью час в час срабатывает производство облачности.

Вечер. Опускается за пилообразный гребень Азау-Баши солнце, его уже нет, но есть его свет, невидимый в воздухе, но видимый в окрасившем вершины багрянце. А с восходом из ничего, в смысле видимого, из тепла с холодом, испарений с ветром, лепится в долине нечто. Облачко. Облачность. Взбухающая. Кто-то сравнивает ее с закипающим в каменной чаше молоком. Не такое ли могли подогревать себе на завтрак балкарские богатыри-нарты?

Родионов зажимает меж пальцев спичечный коробок, выносит руку на отлете. Под наведенным на туман прожектором заиграли сверкающие венцы, двойное солнечное гало. Сергей Федорович щурится и, пользуясь одним, с позволения сказать, прибором — упомянутым выше коробком, — весьма точно определяет не только размеры дрожащих в тумане, переливающихся под стать витрине Алмазного фонда СССР колец, но и микронные параметры слагающих туман частиц. «Можете не перепроверять. Точность плюс-минус полмикрона. Способ испытанный, к тому же данный «прибор» всегда под рукой. Узнал эту методику ни в каких не в институтах, на действительной, командуя батареей 104-го артполка».

Листая осенью отчеты экспедиции, узнаем, что на уровне «4250» целых двести тридцать четыре дня в году с туманами. «Они неотделимы здесь, — уточнит Родионов, — от низкой облачности». В плане его группы в этот сезон «туманы восхождения», когда теплый да влажный воздух под нимается, обычно по утрам, вдоль склонов и приехавшие на предмет любования горами сердито говорят: «Дымка».

Днем спустя снова Эльбрус, в который раз Эльбрус,— и лови, Родионов, луч света, и пусть выглянет из него нужный тебе, нужный людям «слой Гартлея». До него по небу все двадцать пять километров. Об этот призрачно-голубоватый слой разбивается то, чего не могли бы сдержать ни плиты напряженного бетона, ни корабельная броня.

Это — слой озона. Плотина на пути того грозного ультрафиолетового излучения, что, прорвись, истребит все живое, все живущее на всей планете. Даже не в планетарных масштабах слой на удивление мал. Если бы ухитриться молекулу за молекулой собрать его, толщина не превысила бы и трех миллиметров (при толще собственно атмосферы восемь километров). Но именно ему обязаны мы не чем-либо — обязаны, как уже сказано, жизнью, хлебом, сердцем, мыслью, цветами, детьми, горами и водами, Эльбрусом и теми, кто на него восходит.

И все сначала... Совсем как на восхождении: преодолел альпинист камин, вышел, казалось бы, на склон, а над ним навис и вот-вот оборвется карниз — и придется терять высоту, и набирать все сначала. Родионов уже объединил в едином агрегате расчленяющий световой поток прибор с обеспечивающим точность отсчета фотометром. Оставаясь в пределах земной тверди, Родионов, и Коля Ступников, и Лиля Фишкина, и Коля Гусак, удерживая в руках трепещущий и вырывающийся, такой знакомый с часа появления на земле первого человека и вместе с тем остающийся таким незнакомым луч, как бы придают ему обратное движение, заставляя работать как зонд, прощупывая само небо.

На втором году работ на Эльбрусе говорит нам Сергей Федорович: «Решаюсь подступиться к озону. Представляю в полном объеме все ожидающие нас трудности после работ Корню по обрыву некоторых волн солнечного спектра, наблюдений с шаров-зондов Регенера, классической формулы Бюиссона. К тому же многие из них располагали специально оборудованными озонометрическими станциями.

Но, во-первых, не боги горшки обжигают. Во-вторых, ни у кого из зарубежных корифеев не было под руками нашего Эльбруса. Впрочем, сам по себе даже не он помог бы, не будь вся моя команда оптиков также и альпинистами».

Думали ли тогда вы, Сергей Федорович, что результаты именно ваших работ по озоно-затменному эффекту, по всему спектру озонометрии назовут «классическими».

Озон в житейском его понимании связываем мы прежде всего с той свежестью, которой дышит на нас отгромыхавшая гроза. Слыхивали о его участии в очистке воды.

В «Тысяче мелочей» вам предложат озонатор, но ящичек никакого отношения к озону не имеет, разве что его вульгаризирует.

Можно напомнить об эффекте озона, которым дарит он в час заката, когда в восточном секторе атмосферы возникает сероватая тень всей нашей Земли, окруженная голубино-сизой (не голубой) дугой небесного свода. Вот это — след настоящего озона, который как бы вычел из спектра все желтые цвета.

Уже поднятый на фирны Эльбруса новый фотометр со спаренным с ним спектрофотометром повышал чувствитель ность в сто раз. «Это вам, — посмеивается над самим собой Родионов, — не тот, юстируемый двумя пальцами, прибор, как коробок спичек «Белка».

Альпинисты и ученые в области физики атмосферы. доктора-профессора Александр Христофорович Хргиан, Владимир Александрович Кизель подтвердили: «Родионов одним из первых занялся у нас озоном».

И вот уже изловлено, зафиксировано на пленке самое короткое излучение солнца. Проверив, перепроверив еще и еще, Сергей Федорович считает себя вправе огласить: толщина слоя озона над Эльбрусом от двадцати пяти до двадцати семи сантиметров.

Родионов брал здесь тему за темой. Это не было разбросанностью, всеядностью. Хотелось до дна использовать возможности Эльбруса. В биографии, любовно написанной его сотрудницей, затем и другом всей жизни Еленой Николаевной Павловой, такие строки: «Работы Сергея Федоровича, выполненные на Эльбрусе, получили широкую известность как в Советском Союзе, так и за рубежом, и они составляют золотой фонд высокогорной атмосферной оптики».

Тогда же Сергей Федорович опровергает аксиоматическую формулу крупных авторитетов о неизменности концентрации озона в атмосфере. Оказалось, содержание озона в утренние и вечерние часы неизменно уменьшается. Установлено и другое: с высотой слой озона возрастает — на уровне «Приюта Одиннадцати» вдвое больше, чем в Баксане. Впервые вводит он в практику измерение спектра солнца на больших зенитных расстояниях, теперь оно известно как «эффект Родионова». А сотни изловленных Сергеем Федоровичем парящих в атмосфере аэрозолей (в водной оболочке и в ледяной) будут подтверждены чуть ли не четыре десятилетия спустя Валентиной Терешковой в полете на «Востоке-6». Но ей ведь было до них рукой подать. Выводы Родионова основывались на взгляде издалека с Земли. Не говорило ли это о зоркости ученого во времени и пространстве?

...На фирновых полях деловито тарахтел вездеход. Мощно ступали вплоть до главной вершины мохнатые, танкообразные смешно похрюкивающие яки. Попыхивая вересковой трубкой, шел в двадцать второй раз на вершину Минги-Тау наш Родионов.

Туман к утру поднялся, мы спустились. На Старом Кругозоре к свисту ветра, фонтанному шуму спадающего в запруду водопада Азау добавилось нечто напоминающее хлопушку. Оповещает о своем опробовании камера в палатке темного сукна. Исаев отпускает длинный рычаг, в разреженности камеры Векслер, Добротин. Исаев улавливают летящие черт-те откуда космические лучи.

В те тридцатые думалось, что они-то и приблизят к фундаментальной разгадке строения материи. Нелегко было установить даже их адрес. Лучи, как говорили физики, распределяются «изотропно», поступая с разных сторон. Луч. лавины лучей, целые атмосферные ливни, как выяснится с годами, посылало не только Солнце, но и источники за пределами нашей Галактики. Теперь за ними охотятся и на Тянь-Шане и на Памире.

Тесная палатка артикула «П-38 Пионер», грубо сколоченный стол, астматически вздыхающий при каждом нажиме поршень. Как эта техника далека от известных всему научному миру обсерваторий, многометровых радиотелескопов, установок Протвино, Арагаца, Архыза.

Да извинят невольный каламбур, но Старый Кругозор — лавовая площадка двадцать на тридцать — нисколько не сужал кругозора тех, кто с жадностью вглядывался в белесые полосы на угольной черноте пленки. Визитные карточки лучей, элементарных частиц материи.

Старый Кругозор становился окном, из которого так широко открывался мир и для которого уже недействительны привычные линейные измерения. Где-то озарялись в блекли новые звезды, высвобождая энергию, превосходящую взрывы тысяч атомных бомб. Зарождение, жизнь, даже смерть дальних миров выплескивались в этих лучах, и они летели к нам, разгоняясь в электромагнитных полях черного межзвездного пространства. Они долетали до атмосферы, под кровлей которой мы живем, и здесь на самом коротком отрезке их пути новые столкновения с атомами Земли, новые сложные трансформации.

Недвижно стоящий Эльбрус был чем-то подобен кораблю, который отдал якоря и сам летит в темпом вакууме мирового эфира. А экипаж — щуплый, холерический Векслер, рослый, педантичный, суховатый очкарик Добротин, крепыш и острослов Исаев, розовощекий плотный альпинист и яхтсмен Сухов — мерзнут, чертыхаются, до рези в глазах вглядываются в оставленные лучами реплики, отбрасывают сомнительное, складывают в стопку нащупываю-щееся. С тех, тридцатых, физики, которые на полном серьезе называют себя «ядрёными» (людьми ядерной физики), бесконечно продвинулись вперед (и вглубь). Но когда мы обнялись теперь уже с академиком, и лауреатом, и Героем на улице Дубны, на хмуроватом, вечно озабоченном лице Векслера засветилась этакая солнечная улыбка. На щебнистых террасках, фирновых плато Эльбруса подступался он к познанию ядра. Здесь были впервые вписаны в официальный отчет новые данные науки: количественные характеристики мезонов в космических ливнях, число падающих на Землю тяжелых частиц. Была отвергнута и вроде бы принятая гипотеза: летящие из космоса частицы могут быть отнесены к протонам.

Когда мне довелось, напустив на себя по возможности понимающий вид, экскурсировать по установкам Объединенного института ядерных исследований в Дубне, то при взгляде на переплетения окрашенных в разные цвета уда-вообразных кабелей, задувающие с силой урагана насосы, многоэтажные установки, я не мог не вспомнить астматически посапывающий поршень Старого Кругозора, служившую лабораторией хлипкую палатку артикула «Пионер», что, впрочем, значит по С. И. Ожегову: «Человек, который положил начало чему-нибудь новому в области науки, культуры».

Эльбрус сам по себе многолик. Для одних он был первой тропой к большой науке, для других — к высшим достижениям в спорте (альпинизм, слалом, дельтапланеризм, мотоспорт), третьим помогал создавать удостоенные лауреатских медалей сюиту для струнного оркестра, цикл стихов.

Когда побывавшего на обоих полюсах планеты Земля, поднимавшегося на Эльбрус, а месяцем спустя спускавшегося на дно морское, зимовавшего на Минги-Тay и в Антарктиде Гусева спрашивали о том, что вело его в этот дальний (очень дальний) путь и давало силы пройти его, он неизменно обращался к положившему всему началу году тридцать третьему.

«Эльбрус не просто гора, одна из тысяч, — говорил он молодым, — он и пестун, и наставник. Внутриконтитентальную зимовку па ледяном щите Антарктиды более молодые, чем я, не выдерживают при высококалорийном харче, сбавляют в весе. Теряют работоспособность. Охватывает апатия, беспричинная раздражительность. Я намного старше. И до последнего дня в форме. В немалой степени обязан этим Эльбрусу».

Бывший начальник Эльбрусской экспедиции Векслер согласился, что именно Эльбрус дал толчок к таким вершинам в науке, на которых основаны сверхсовременные ускорители у нас в Дубне и Протвино, в научных центрах Штатов, Швейцарии. За этим открытием потянулись цепочкой синтезирование трансурановых элементов, открытие античастиц и антиядер.

В послевоенном сорок восьмом Эльбрус проходит и по ведомству Гидрометеослужбы. Встретив на возникшей в те годы Ледовой базе ее начальника Евгения Константиновича Федорова, не враз признали мы членкора (в скором времени главного ее ученого секретаря) в землекопе, исправно разгребавшем стройплощадку. Эльбрус завербовал ученого в ряды своих союзников, больше того, болельщика. Не переносила ли его эта обстановка и эти парни к тем временам, когда дрейфовал он на папанинской льдине.

С явным удовольствием влезал он в выцветшую штормовку грузчика, носильщика, разнорабочего. Беспрекословно подчиняясь Сидоренко с Гусаком, по штатному расписанию «инженерам по технике безопасности». Знали они здесь каждый метр, как собственную квартиру, какое там — куда лучше, ибо на место постоянной московской прописки — на Фрунзенскую набережную, на Зацепу — попадали на неделю-другую в году.

Пусть Эльбрус на одной широте с Ниццей, с Палермо — он может быть пострашнее даже Арктики. Метеоавтомат APMG на самых дальних северных островах исправно несет годовую вахту, на высоте Минги-Тау подлежал списанию через месяц.

В потоке поступающей в Гидрометцентр информации примечаем трехстрочную с метеостанции второго класса «Приют Одиннадцати». «В ноль часов тридцать минут второго января наружная температура минус сорок, ветер северо-западный, до ураганной силы, девять баллов по шкале Бофорта». Выход на метеоплощадку не отменяется: для сводок непогода тоже погода. Говорят же французы: «Лучше плохая погода, чем никакой».

Сидоренко повязывает на лицо платную суконную маску, опоясывается вокруг груди репшнуром, прищелкивается карабином к веревочным перилам. «Если и повалит, то не сдует». Глянув на психрометр и анемометр, толстым плотницким карандашом заносит данные на привязанную к поясу фанерку. А в хате тоже не сахар. Приют сотрясается, подобно кораблю на штормовой волне, все три этажа гудят, вибрируют, вот-вот сорвутся с якоря, тонкие снежные струйки с комариным зудением проникают в ведомые им одним щели; под утро выход из тамбура преграждает сугроб — и все это внутри жилого помещения.

Родионов в послевоенные годы директорствует в Физическом институте Ленинградского университета, но не считает зазорным подучиться кое-чему у этих, не обреме ненных учеными степенями парней. То, что преподаст им пятитысячник Эльбрус, с благодарностью вспомянут они на штурмах семитысячников «Небесных гор» — Тянь-Шаня, самых северных, значит, и самых снежных и холодных.

Коллеги-оптики писали: «Родионов — один из основоположников советской атмосферной оптики и аэрономии, создатель нового направления экспериментальной физики — электрофотометрии сверхслабых величин светового поля... Электрофотометрия малых световых потоков как новая специальная область экспериментальной физики была создана в СССР в основном благодаря трудам Сергея Федоровича».


БИБЛИОТЕКА

О книге
Тысяча вершин в одной
Тревожное эхо Бермамыта
Непростая должность - быть первым
Зимовка над облаками
Горсть неба на ладони
Короткое слово «Бечо»









Рейтинг@Mail.ru Использование контента в рекламных материалах, во всевозможных базах данных для дальнейшего их коммерческого использования, размещение в любых СМИ и Интернете допускаются только с письменного разрешения администрации!