Эльбрус

Непростая должность - быть первым

Путник, что начинает подъем от «Приюта Одиннадцати», минует часа через два гряду скал. В прошлом столетии знали ее как «Пастуховский бельведер», ныне «Приют Пастухова», хотя нет и не было здесь никакого убежища.

Год 1935. Шагаем к верховьям ущелья Адылсу. На ковбойках шеврон с вписанными в символ труда — зубчатую шестеренку — контурами Эльбруса. Надпись: «I Альпиниада ВЦСПС».

Тренируемся в скальной лаборатории. Трое лучших — студенты-энергетики Ирина Корзун, Володя Науменко, Жора Прокудаев — уходят на штурм Эльбруса — западного. ...Топ-топ. Хруп-хруп. Брызнули струйки воды, зачавкал размякший фирн. Отражая солнце, запылали белым пламенем склоны, лучится бриллиантом каждое фирновое ядрышко, которые к часу заката опять смерзнутся в монолит.

Науменко на ходу поглядывает в сторону «Гнилого угла», вершины Штавлер, известного поставщика непогод. Явно формируется нехорошего цвета облачность, но ветра нет. «Имеем шанс проскочить до ухудшения». До вершины всего-то ничего, с гулькин нос!

Прокудаев машинально, не фиксируя, скользнул боковым зрением по чему-то высунувшемуся из-под снега... Ну его к аллаху! Науменко и здесь не изменяет обстоятельность. Стоп! Момент! Приподнимем очки... Наклонимся... «Никакой это не камень, братцы-кролики, это ж бутылка», Темно-зеленого стекла, с квадратными стенками. Побелевшая, наглухо спаявшаяся с горлышком пробка не вытаскивается. Придется жахнуть ледорубом. Острый запашок керосина. «Позволь — позволь: да, там еще бумаженция».

Ять, твердый знак, «и» с точкой — уже интересно!

«31 июля 1890 года военный топограф Андрей Васильевич Пастухов в сопровождении казаков Хоперского полка взошли сюда в 9 часов 20 минут при температуре воздуха — 5°Р. Имена казаков — Дорофей Мернов, Дмитрий Нехороший, Яков Таранов».

Вот это да! Словно приоткрылся вход в давно отошедший век.

На Пастухове парусиновая блуза, круглая сванская шапочка-пакх, форменная фуражка с мундиром в переметной суме. Тропа пошла под уклон. Лениво идущие кони запрядали ушами, прибавили хода. В проеме скал стеклянный отблеск. Озерцо на пути к перевалу Донгузорун, упираются в скалы последние версты земли сванов.

— Перекур, ребята!

Рассупонили коней. Казаки вынули кисеты, отсыпали попутным сванам по жмене хуторского самосада. Ух и силен, бродяга! Казак Хоперского полка Дорофей Мернов достает из вьюка громоздкий треножник, схожую с небольшой мортирой фотокамеру, завернутый в кошму ящик с пластинками.

— Есть чего сымать, вашбродь?

— Подивись сам, какое разнообразие, Мернов.

Озерцо в окружении низкорослых березок. Ледник среди высоких морен, будто в сколоченном для его сохранности ящике. Справа белеет в вышине громада Донгузоруна, выточенные в фирне и гранитах серые лога отмечают пути лавин. Ближе ледники, то чисто нефритово-зеленые, то полосатые, наподобие матрацной бязи.

Забраться с головой под душное покрывало черного коленкора, навести резкость на усевшихся тесной кучкой казаков в обнимку со сванами. По румянцу под загаром, весо-лому гомону ясно, что поспели разговеться сванской аракой. Географическое общество рекомендовало засъемку но только ландшафтом нивального пояса, но и «физиогномических карточек».

И перевалив Главный хребет, — на Эльбрус.

Подъем по решительно вышагнувшему в долину лавовому выступу. Слева стекает глетчер Большой Азау, по другую сторону нависла над ущельем лапа Терскольского ледника с широко расставленными когтями. Тени соснового леса. Недвижный шар с неба. Камни, с которыми ведут борьбу не только деревья, даже тщедушная травка: лимонные незабудки ухитряются раздвинуть валуны, зеленое, растущее берет верх над недвижным. Жизнь. Жизнь. Она во всем, вплоть до стаи пичужек, которые с чириканьем летают туда-сюда сквозь арку в гребне.

С ровной травянистой терраски казаки оглядывают оставшийся путь. «Рукой подать, вашбродь. Час-другой и тама, на верхотуре». Андрей Васильевич по Дитах-Корту, Казбеку постиг, сколь обманчива эта мнимая близость вершин. «Не час, братцы, но сутки, а то и вторые». Вершины чем-то сродни миражу в пустыне, ты приближаешься— увиденный оазис отдаляется. Русским Эльбрус еще не покорялся. За все шесть десятилетий после Килара открывал он врата вершины всего лишь пятнадцати: бриттам (пятеро), швейцарцам (четверо), двум итальянцам, двум балкарцам-урусбиевцам, мадьяру, кабардинцу.

Так удастся ли топографу с казаками то, от чего вынуждены были отступиться ботаник Г. С. Радде, географ Н. Я. Динник, геолог И. В. Мушкетов, офицер барон Унгерн-Штернберг, многие и многие другие? Но за плечами топографа теснины Дагестана, вершины Мкинвари-Цвери, как зовут свой Казбек («Гора ледников») грузины, на его вершине был он первым из русских.

Днем Пастухов тщательно зарисовал ледник Малый Азау, спускающийся с концевого, южного отрога Эльбруса и хребта Хотютау, который соединяется с Главным хребтом.

Недолгий луч высветил поверхность плотного, однородного глетчерного льда. Такой густоты и чистоты зеленые тона видел топограф разве что в малахите ваз Эрмитажа. А чередование густо-зеленого льда с полупрозрачным от вмерзших в него пузырьков воздуха! Сажень за саженью обошел Азау, убедился: начало дает ему не самая длинная из ветвей, как думал достоуважаемый Динник, но то пространное снежное поле с Хотютау. Шел и зарисовывал: то восемь продушин у ледового потока, то глухие ходы, извилистые шахты, путаницу сплетающихся и расходящихся трещин, отдельных замкнутых пустот, из которых выбегает молочного оттенка струя. Записал: «Главный подледниковый поток, дающий начало реке Баксан».

Высота три тысячи с сотней. Это еще не вершина. Но это уже Эльбрус. Струя тревожащего тока воздуха. Оглядись: из-за Штавлера иссиня-свинцовые тучи. К грозе. Пробежал продиращающий ее ветер. Гром. Крупный дождь. Град. Крупа. Отряженный кухарить Таранов укрылся под буркой, разжег залитую минеральными маслами фото генную кухню. Горячее какао, вареная баранина, балкарские лепешки. Здесь и заночуем.

Поднял, не дожидаясь восхода. Мерно, очень ровно вышагивает Пастухов, успевая оглядеться. Вышагивает и примечает... Неистова же механическая сила природы, если транспортировала, выложила такие стопы, как морены Гара-Паши. Прошли тысячи, десятки тысяч лет, а они, между прочим, будто только сложены. Другой глетчер, Малый Азау, — видать отсюда — в стадии отступания. Как отполировал он своим движением скалы! Сажен на десять повыше нынешнего был когда-то ледник.

Ночлег на высоте, равной вершине Казбека, на котором стоял Пастухов ровно тому год. Лежа под буркой на куске кошмы при свете вздрагивающей с каждым порывом свечи, заносит в тетрадь виденное за день. Мы вглядываемся в записи в светлой теплой читалке Географического общества СССР, и кто-то далее пускается в разбор стиля и недостаточности обобщений, не давая себе труда задуматься, что даже на нынешних станциях на дрейфующих льдинах «СП» куда комфортное.

Над Сванетией молнии рвали небо. На Эльбрусе тишь. Над Штавлером грохотали громы. На Эльбрусе покой, мороз отдохновение. В темной синеве медленно вздрагивал отсвет первой звезды, которую зовут «Вифлеемской». До чего же схоже с зимней ночью где-нибудь на Олонецком хуторке! Рассвет возвестил о себе порывом ветра. В путь, станишники!

Вот уже берет за глотку подступающая тошпота. И все болезненнее пульсирующий ток крови в висках. Не в силах утишить ни лимоны, ни превратившийся в лед чай. Пастухов заставляет себя сосредоточиться, пометить: «Седловина тянется с севера на юг на расстоянии четырехсот сажен, делая при этом незначительное падение». Он заполняет делом каждую минуту, придумывает дело матерящимся вполголоса казачкам. Знает по Казбеку, другим походам: как можно меньше заниматься собой, как можно больше делом. В этом предупреждение горной болезни.

Сюда поднимались до них единицы. Сюда поднимутся большие тысячи. Но ни один не заночует, не осмелится заночевать так, как Пастухов со своими хоперцами.

«5400». Уже на триста сажен повыше Монблана. И минус 18,8°. В разгаре лета. И высотная буря со всеми ее причиндалами: вьюгой, грозой, ураганом, грохотом. И ни палаток, ни пуховых мешков, ни складных примусов.

Вся-то защита — выложенный топографом с его казаками вал из кусков лавы, на который восемь лет спустя наткнется русский альпинист Поггенполь.

Нет многого. Но есть четверо русских. Их не сопровождают, как всех ходивших до них, наемные носильщики из местных. Не прокладывают трассу профессиональные швейцарские гиды. Лица потемнели, глаза воспалены, губы опухли. Им очень трудно. Но надо прощупывать штыком трещины, вгонять в плотный натечный лед зубья откованных тифлисским кузнецом кошек. Пастухов подал державшемуся за горло Таранову капли доктора Гофмана, велел всем оттирать виски снегом.

Они достигли вершины. Сначала Пастухов. Десятью минутами вослед Дорофей Мернов, Дмитрий Нехороший, Яков Таранов. Его команда — первые русские на вершине всех вершин Кавказа.

«Немало людей не смогут восходить на вершину такой страшной высоты вследствие физических условий своего организма», — предупреждали его лекарь. Но они же взошли. Казаки повалятся на камни. Припадут к фляжкам.

- Мы с вами, братцы мои, точно на меже Кубанской и Терской областей.

— Ой, не сатани душу, Василии, давай скорей до людей. Но он берется за термометр, прослеживает курс ветров, даже провожает взглядом полет альпийских галок. Раздолбали штатным трехгранным штыком лунку в мерзлоте. Обложили камнями семиаршинный шест, и вольный эльбрусский ветер развернул флаг красного кумача, четыре аршина на три с половиной.

За те три часа с лишком, что пробудут они на вершине, наблюдения топографа не повторят более именитых его предшественников. Впрочем, их хватало здесь на пятнад-цать-двадцать минут. «Обе вершины имеют воронкообразную форму, с прорывами краев, противоположных седловине; на краях воронок находятся по три отдельные вершины, причем на восточной воронке высшая вершина, имеющая 18 347 футов, — скалистая, а на западной, равняющейся 18 470 футам, — снежная. Воронкообразная форма обеих вершин доказывает, что они — кратеры потухшего вулкана. Неизвестно, навсегда ли уснул великан или ему суждено еще проявить свою страшную деятельность».

Пастухов угадал, что в плане вулканический конус близок к кругу. Над ним сросшиеся у основания вершины. Заглядывая через оборванные края в кратер, глубиной сажен на полтораста, он представил бьющий из него огонь, лаву, взметенные ввысь тучи пепла и пламени.

Ты был пострашнее и Этны и Везувия, старина! Топограф нашел силы взойти и на выступ темных лав северного борта, похожий на клюв обитающей здесь, по преданию, птицы Симург. Высшая точка всего массива, как уверяли его кунаки-урусбиевцы, отсюда Симург одним глазом различала прошедшее, другим — грядущее. Спуск по линии падения воды. Сквозь налетевшую метель. В снежных сугробах отлеживаются терпеливо поджидавшие Пастухова казаки. Расшвырять снег. Растолкать людей. Поднять. Подчинить подступающее безволие своей воле, сделав ее общей.

Буря — такое видывали и мы на Эльбрусе — действовала в строго очерченных границах. Десяток шагов, и словно бы вынырнул из снежного водоворота. Льется солнце, и только в голове еще отголосок бури, хотя кругом тишина, тепло и ясность. Пастухов недоверчиво глянул через плечо: ну и ну. Все та же свистопляска. Вальпургиева ночь, не видишь даже склонов, по которым ты только что шел.

....

Аккай вскоре догнал Пастухова, и они приблизились к восточной вершине и вершина к ним. Чистый воздух. Видимость на сотни верст. Чуть струится по склону поземка. Да клочья тумана над вершиной. Но откуда-то иссиня-темная туча, вот уже ты в разлитом в воздухе молоке и нуль видимости.

Пастухов нес в немеющей руке неудобный жестяной ящик с термометрами. Укрепил за каменным валом, изолировал от воздействия почвы. Штормовой ветер сбивал с ног. Аккай бормотал свое: «Иди, иди, тебе бог нет». Грохнул гром: три последовательных выстрела — сухих, трескучих, отрывистых. Пастухов собрал в суму камни, машинально вспоминая план наблюдений, и тут же шла рядом п вторая мысль: сколь теряют те, кто взирает на Эльбрус лишь с кисловодского пятачка.

Со временем напишет историограф Географического общества Д. Д. Пагирев:

«Пастухов не оставил не посещенными ни одного из высочайших пиков Кавказа, на которые он взбирался по нескольку раз, и восхождения стали как бы целью его жизни. Таким образом, среди русских кавказских альпинистов Пастухов был действительно крупной величиной... Андрей Васильевич внес вклад в науку кавказоведения, причем совершенно бескорыстно, так как все восхождения он совершал на собственные средства и субсидии на них не получал».

Можно и на спуск.

...Свежий пухлый снег по колено. Держать на юг, теперь восточнее, но разве углядишь в этой дьявольской карусели снега и тумана каменный риф (нынешний «Приют Пастухова»). Темнеет. Чаще притормаживай, если не хочешь сорваться в возникшую в полушаге трещину. Их все больше. Они все глубже. Пастухов уже подыскивает неглубокую трещину, чтобы заночевать, но сброшенные им обломки льда не достигают дна. «Пропал, пропал будет», — кричит Аккай. Пастухов намеренно не реагирует.

Придется вырыть яму в снегу, огородить валом. Снег заметает улегшихся восходителей. Пастухов силится вспомнить, что еще надлежало заснять на спуске, но спит и не спит, и то летит на него оторвавшийся кратер, то входит он в пещеру на леднике и оказывается на заседании Императорского Географического общества и на месте первоприсутствующего в салатного цвета вицмундире Амиран. По преданиям, прикованный к скалам богоборец.

Будит... тишина. После двух суток непрерывного рева ветра, грохота камнепадов такой благостности не веришь, Пастухов разгребает снег... Золото! Пылают золотой рекой снега. Слепящая синева небес. Вершины в свежем снегу. И... две трещины, меж которых чудом прошли они в темноте и даже расположились на ночлег и только теперь испуганно отпрянули. В хуторе Терскол уже бросили их дожидаться. Выходили ведь навстречу, жгли факелы, кричали. Потужили, помянули как погибших — спаси, господь и аллах, ваши души.

Тем временем одна из «погибших душ» расправлялась бог знает с какой по счету кружкой чая, другая подбивала сальдо: «На Эльбрусе должно быть никак не меньше 573 миллионов кубических сажен снега и льда. В ущельях начинается образование ледников, которых на Эльбрусе четырнадцать больших и несколько малых. Вся же площадь вечных снегов и ледников равняется 153 квадратным метрам, но площадь эта вычислена по проекции, действительная же поверхность больше».

Тот же куратор Географического общества Пагирев укажет, что «господин Пастухов, пренебрегая нечеловеческими препонами, довел до конца измерение кратера потухшего вулкана, завершил план горы Эльбрус. На всем подъеме замерена температура воздуха, изучались глетчеры, установлена точная высота снеговой линии, сделаны замеры снегового покрова, площади фирновых полей и т. д.».

Съемки, подсчеты, виденное Пастуховым опровергали фактами изданный всего лишь за три десятилетия до его восхождений и рекомендованный в России вышестоящим лицом «К сведению и руководствованию» «Географический словарь» эсквайра К. Джонстона, автор коего «кем своим авторитетом» заверял, что «наличие глетчеров на Кавказе недостоверно». (По нашим гляциологическим каталогам более тысячи четырехсот.)

Андрей Васильевич Пастухов родился в год отмены крепостного права, он из коннослужительских людей села Новый Деркул на Украине.

Место рождения Пастухова — скопище белых мазанок близ плотно убитого копытами выводного круга. Основанное еще при крепостном праве, село Новый Деркул напоминало о недоброй памяти военных поселений. Селились те, кто обслуживал большой конный завод. Даже из скудных данных хранящегося в Центральном военно-историческом архиве СССР «Послужного списка» Пастухова («Произведен», «Зачислен», «Отчислен») видишь разносторонность интересов выходца из «коннослужительских детей». Зов странствий и приведет его в корпус военных топографов. «Экзаменный лист державшему при Тифлисском пехотном инженерном училище» подтверждает, что более чем скромный образовательный ценз (сельское училище) не помешает справиться «на отлично» со всеми экзаменами (исключение— «Дисциплинарный устав»).

Некоторые авторы (И. К. Гаустов, П. С. Рототаев, С. В. Чумаков) полагают, что военными топографами могли быть лишь «люди высших сословий». Пример Пастухова, сотен его сослуживцев убеждает в обратном: корпус отважных составителей карт отличали демократичность, отсутствие сословных предрассудков. После окончания Пастуховым училища Военно-топографический отдел «просит Главный штаб сделать зависящее распоряжение о производстве и коллежские регистраторы с назначением в младшие классные военные топографы».

В тысяча восемьсот восьмидесятом году впервые затаскивает он теодолит, буссоль, планшеты на панорамные пункты Дагестана Дитах-Корт, Качу. Большой брезентовый зонтик защищает оптику от отражений солнца. Можно оглядеть мир с самых высоких поднятий Андийского хребта Восточного Кавказа. Ясное утро, вдали пятитысячники. Поначалу лишь на миг остановили взгляд, но вскоре станут делом всей жизни. На зюйд, над плоскостью степей, Большой и Малый Арараты, наука относит их к Антикавказу. К норд-осту, где входом в Картли с востока расступаются хребты, овальный купол Казбека. Он тоже начинал биографию миллионы лет назад в качестве вулкана, быть может, стелющийся по небу дымок становился ориентиром и идущим с товаром купцам, и ордам кочевников. Еще дальше на норд сам Эльбрус, купола цвета слоновой кости, этакий парящий над землей колокол. Среди этих гор — три пятитысячника. И на всех трех суждено побывать ему, так и не ставшему объездчиком коней. Увы, не было еще в те годы ни туристских, ни альпинистских нормативов, тем паче мастерского звания, иначе их список открывали бы Килар и Пастухов.

Начав съемку Кавказа, пройдет он от низин до вершин, от прибрежной полосы песков Каспия, скальных хребтов Дагестана до Черного моря, отшагав по ходу работ всю Военно-Осетинскую, всю Военно-Грузинскую дороги.

«С этого года съемки производятся по Главному Кавказскому хребту в центральной и восточной его части. Местность выше альпийской. Незначительные поселения только по Военно-Грузинской дороге и в долинах рек. Остальное пространство почти необитаемо. Несмотря на трудности, сняли 2856 кв. верст в центре и в Бакинской губернии — 2369 верст». (Из отчета за 1881 год).

За первые планшеты Курляндской губернии «всемилостивейше награжден пятнадцатью рублями». Съемки, построение первоклассной триангуляции Кавказа, разбивка тригонометрических пунктов, гипсометрические работы, определение высот. Казалось бы, одного этого хватит с избытком на целые экспедиции. Но Пастухов трудится сам-друг, с командой из нескольких казаков. Каждый его отчет — целая энциклопедия.

Мало ли было таких же, как он, младших топографов, которые, честно отработав квадрат, прихлебывали бузу да поигрывали в картишки с князьками, приставом. Подымаем в архивах папки в пластмассовой плотности бумажных обертках. Неужели все это мог провернуть один человек? Не имевший даже цензового высшего образования? В записях Пастухова — статистика, экономика, этнография, история, климатология, альпинизм, туризм, муллы, суеверия, вплоть до покроя одежды, обуви, топонимики — всего, что смогло пригодиться многим наукам.

Сколько раз, сколько тысяч лет провожают взглядом не только горцы, но и ученые летящий клин журавлей, ложащиеся на известный свой курс стаи? В опровержение немецкой школы натуралистов наш топограф устанавливает: в ежегодных миграциях летят птицы не только долинами: спрямляя путь, одолевают барьер Главного Кавказского хребта. В Географическом обществе его слушают, его цитируют П. П. Семенов (в будущем Тян-Шанский), А. И. Воейков, Ю. М. Шокальский, академики и учителя, генералы и литераторы.

В науке свои, иной раз неписаные, законы. После доклада Пастухова в одном из залов Академии наук его почли «выскочкой». «Преспокойно восходит на кафедру и докладывает, как ни в чем не бывало. Не знает, что с кафедры положено выступать только действительным членам Императорской Академии, гостю положено только стоять рядом с нею. Равно и одевать черную шелковую шапочку, тоже при велегия токмо академиков».

Думается, что не грех подумать о печатании отчетов. писем, литературных трудов Пастухова. Его доклады — готовое пособие для туриста, альпиниста. Единственным среди путешественников всех стран и народов взойдет Андрей Васильевич на три пятитысячника на Арарат — трижды, на Эльбрус — дважды, да еще на Казбек (не говоря об Алагезе, Малом Арарате, двух десятках других). Уильям Гроув пробудет на вершине Эльбруса двадцать минут, Андрей Пастухов — три часа сорок минут.

Съемки приводят Пастухова в дагестанский аул Куруш, этакое ласточкино гнездо лаков, лепящееся на высоте три-тысячи пятьсот. Как полагали тогда, самое высокое мест для обитания человека. Казалось бы. кончил «поле», сдавай заполненные планшеты и свободен до нового «поля». Но Пастухов не просто исполнительный служака, он и настоящий социолог, повсюду наблюдает, записывает, осмысливает. В том же раскинувшемся на отроге Шалбуздага селении Куруш среди пяти тысяч жителей лишь двое кое-как читают по-русски, двадцать знают арабский алфавит. Пять мечетей, школ нет, медресе на дому у мулл.

Тесные кривые улочки, никакого понятия о самой элементарной санитарии. В сложенных из глины с навозом саклях в первых этажах скот, во вторых — люди. У муллы сельского богатея в двадцать-тридцать раз больше коров и баранов, чем у бедняка.

Пастухов определяет водные ресурсы всех сорока двух озер Алагеза, открывает попутно колонии обитающих на Кара-Геле, Баку-Геле гагар, чирков, лысух.

Замеряет площадь вечных снегов Алагеза. Ого! Полтора миллиарда кубических футов. «Если обратить снег в воду, образуется озеро в сажень глубиной и более одиннадцати верст в окружности. Хватит для полного удовлетворения Тифлиса водой на десять с половиной лет». Таков Пастухов! В штатном расписании поручаемых ему полевых работ нет и намека на гидрологию, водоснабжение, но любому приехавшему и сегодня в Ереван задают первый вопрос: «Как вам наша вода? Такой вкусной ни в одной столице мира». Начало этому водному изобилию — разведка Пастухова.

Увы, казна не была таровата, даже нелегкие, как мы убедились, восхождения благоугодно было разрешать за счет положенного личного отпуска, на свой кошт. «Все описания А. В. Пастухова иллюстрированы видами и планами, снятыми им лично, весьма живо знакомят как с обстановкой всех трудностей, так особенно с оригинальной природой этих великанов — Кавказских гор. Желая оказать Пастухову, посильную помощь в покрытии хоть части расходов, сделанных им из собственности на многочисленные его экспедиции, выдать ему в виде пособия 200 рублей». (Из протокола Кавказского отдела Императорского Русского Географического общества).

Жизнь отпустит ему недолгих тридцать девять лет. Последнее, что хочет он увидеть с придвинутой к больничному окну койки, — вершины Пятигорья, за ними — белое видение Эльбруса. Падая на подушки, уловить синеву неба, прошептать: «Это — все!»

На склоне Машука обелиск с традиционным крестом и ветвями лавра на глыбе дикого камня. Пять ступеней. По мере подъема все дальше раздвигается горизонт, открывая и просторы степей, и неродившиеся вулканы — лакколиты.

Побывавший на Эльбрусе писатель Карл Эггер напишет о «громадной энергии и настойчивости этого малоопытного альпиниста», его штурм Эльбруса—«первое настоящее восхождение и без проводников».

Пастухов проживет мало.

Сделает много.

Наведывавшийся на Кавказ лорд Дуглас Фрешфильд (на Казбек — первовосходитель, на Эльбрус — первым по Баксанскому варианту), президент старейшего в мире Лондонского альпклуба и Королевского географического общества, откликнется словом добрым и укоризненным: «Живи Пастухов в Европе, он приобрел бы известность ученого-альпиниста, а в России он и в могилу сойдет только военным топографом».

Лишь в советские годы получат признание заслуги Пастухова. Осенью 1950 года пять восходителей в Киргизии первыми положат на карту ледник Туркестанского типа. Постановят присвоить и ему, и наполняющему одно из боковых ущелий глетчеру, и куполообразному пику над ним имя Пастухова.

Становится на весь научный мир известной и гора Пастухова в Архызе. В броне поблескивающего под солнцем купола Специальной астрофизической обсерватории задействован самый дальнозоркий телескоп мира. Идущие тропами Зеленчука туристы с почтением вглядываются в тот стеклянный глаз, который ведет наблюдателя к черным дырам и белым карликам.

Нам довелось встречать продолжателей его дела на фирнах Эльбруса, в теснинах Сванетии. Когда на щебнистых террасах у «Приюта Одиннадцати» располагалась наша Альпиниада, с вершины спустились двое. Издали чем-то напоминающие популярных тогда комиков немого кино Пата и Паташона.

....

И вахту на вершине Эльбруса отстояли. Все девять часов. Пока не закрутили последний болт. Сандро написал записку для тура, хотя Трофименко отговаривал: «Какие мы тебе альпинисты. По долгу службы». — «А сколько раз на вершину поднялись?» — «Не имеет значения, раз пять». — «Получается в суммации три с половиной Эвереста, как известно, высотного полюса Земли».— «Ну, тебя, Сандро, главное приказ выполнен».

На стройке железной дороги последнюю шпалу забивают серебряным костылем; корабль спускают со стапелей, разбив о борт бутылку шампанского. На Эльбрусе Трофименко только и скажет: «С последней опорой вас, ребята. Обмоем в Тегенекли. Начинал доброй памяти Пастухов, завершают советские топографы и альпинисты».