Эльбрус

Зимовка над облаками

Ветер мерно и сильно продувал обрывающееся на восток от Эльбруса ущелье Ирик, подталкивая в спину спускавшихся лыжников. А в сущности зачем?... Они бы и сами рванули. Если бы можно. Если бы не крутой срыв в конце длиннющего, в целом пологого спуска. Если бы только можно. Но этот повторенный в скалах, заставивший на миг подтормозить, прислушаться звук?.. Раскативший над Ириком, повторенный боковыми ущельями.

— Лавина?

— Она.

— Вопрос — откуда?

— По логике — с Терсколака.

— Склон простреливается, солнце поднимается, теплеет, попрут теперь одна за одной.

— Но мы-то миновали самую опасную зону.

Тупой язык лавины уже останавливался, только продолжало набухать снежное облако, смещаясь с теневой стороны на солнечную, где каждая снежинка обретала цвет и все они вместе напоминали мозаику Врубеля. Впрочем, теми любуешься в безопасности галерей, любоваться же мозаикой лавин... Трое завершили зимовку. Впервые люди, притом очень молодые, не только рискнули двинуть в 1932 году на зимний Эльбрус, но и остаться на проживание более чем на четырехкилометровой высоте.

Пришла весна. Ушла зима, когда каюта разговаривала с соседней только по внутреннему телеграфу. «Перестукиваемся, как в тюрьме», признается мне в Пятигорске Корзун, не знавший тогда, что скажет об этом же десятилетия спустя Тур Хейердал: «В любой экспедиции, где людям много недель некуда деться друг от друга, коварнейшая опасность — душевный недуг, который можно назвать «острым экспедиционитом».

Против другого «ита», вроде аппендицита, холецистита, перитонита, существуют хирург, скальпель, а что прикажете удалять в данном конкретном случае? Что? И плоты, и лодки норвежца даже в океане то и дело встречались с людьми, а где они на верхних ярусах Эльбруса? Так что же удалять? «Удалить самих себя, ту обстановку, что давит на нервы», — сказал Корзун, ловивший уже себя на мысли, что не может, просто не в силах вступать в разговор с товарищами. И, видимо, потому то и дело затевавший его с самим собой и сам же отвечавший: «Вот ты и психанул, мужик».

Он-то и предложил в заряженный этаким психоэлектричеством день: «Не смотаться ли до человечества? В долину. Заодно опробовать никем, кажется, неосвоенный еще спуск по ущелью Ирик. Выводит от самого Эльбруса прямо на улицу аула Красный Эльбрус». Закрепляя у хижины крепления, оглядел склон. Из-под снега уже проявились пепельного цвета борта вулканического конуса, который соседствует с еще более древними кристаллическими породами.

Склон над ущельем уже изрисован широкими дугами их лыж. Снег ноздреватый, вспотевший под солнцем, и из-под лыж взлетают фонтанчики воды. Заложив последний перед травой телемарк, Корзун видит полное счастье на широком лице Гусева.

— В таком вот разрезе, братцы-кролики. Получай себе, Сашок, травку, цветки, речушку, полный джентльменский набор весны.

Как это получается?.. Час тому назад его, Корзуна, все раздражало в нем, Гусеве. А сейчас он уже снова ему первый друг?.. Сняли темные очки, и мир оглушил давно невиданными красками.

— Из зимы да в самый разгар весны. Это ж надо понимать!

Корзун отстегнул кандахары, лег, раскинув руки, обняв этот кусочек земли, в котором был для него весь мир, прижавшись щекой к такой теплой земле, и слышал, как она дышит, и веет испариной, и слышал еще пересвист горных индеек, и колокольчики ручьев слышал, и, честное пионерского под салютом, слышал, как лопаются почки на деревьях, прорастает трава.

Точка! Конец пяти месяцев зимовки. Первой зимовки на высоте эльбрусского «Приюта Одиннадцати», заточения, так сказать, по собственной воле. На арктических зимовках день, говорят, засчитывается за два. А здесь? Не легче. А?

Тридцатые годы. Завершение первой пятилетки, приступ ко второй. Надо познавать самое себя стране. Когда стальной корпус «Сибирякова» таранил льды на севере, на юге штормовка Корзуна раздвигала пласты снегов над Малым Азау. Сегодня 25 декабря 1932 года. Впервые выходить с утра на службу. Нач. метеостанции II класса Корзун, наблюдатель Гусев. А контора-вон где, аж над облаками: «Приют девяти», отметка «4075». И путь наших совслужащих в свое присутствие — фирн, лед, лавины, крутизна, высота.

Солнце клонилось к перевалу Хотютау, когда первым выходилший на плато Виктор Корзун обернулся к Гусеву, успокаивающе поднял руку. «Порядочек!» Даже мачта цела и флюгер закрутился побыстрей, словно встречающий их дворовый пес. Оба зашагали. Оба подумали одно... Потрескинает печурка, закипает чайник, шипят на сковороде свинобобовые.

С утра во рту ни капли, ни крошки. А хребты уже тонут в синем, и такой синевы не видел ты ни у одного художника, и вот уже нет синего, и темнеют небо, снега, воздух, и серые тени ночи крадутся на тебя из долин. Им что? Им остается пара пустяков. И дома.

Но кто же мог раскрыть настежь дверь? Ну, ладно, все равно ты дома. Снять лыжи. Скинуть рюкзаки. И... увидеть, что хижина забита до потолка снегом. Прощай, голубая мечта, отдых. Придется высадить к чертям окно, буравить телом спрессовавшийся снег, проложить лаз в каюту. Потом уже будут хохотать, вспоминать и хохотать и сравнивать самих себя то с червяком, то с кротом. Но это уже потом. Когда сможешь как бы оглянуться на самого себя. Оглянуться со стороны.

Так — ночь. Так — утро. Насмешливо поглядывают на двух сжавшихся на койке чудиков васильки с обоев. Кроме них еще ветер. Ему что, перебирает всю ночь струны висевшей на стене гитары. А им не до тебя, музыка. Только к вечеру расчистили, грохнулись на стулья. Пить. Взахлеб пить натаянную воду, чай с клюквенным экстрактом. К ночи вовсе уже непонятный стук в дверь, этакий деликатный стучок. И это ведь на «4075». Кому здесь быть? Да это же радист Горбачев. «Кто есть из хозяев?» Молодец Сашка, не побоялся один пуститься. Теперь коллектив укомплектован на все сто.

Виктор Корзун. Из терских казаков станицы Кисловодской. Выше среднего роста. Крупноватые, но правильные черты. Под бушлатом тельняшка, в зубах кривая трубка. Бывший экскурсовод минводской группы. Потянуло к горам, что подальше да повыше курортных. Гуманитарий по склонности, на зимовке не только ее начальник, но и плотник лекарь, тренер, гляциолог, орнитолог — все что потребуется. В будущем ждет его университетская кафедра в Грозном, степень доктора филологии, специализация по Коста Хетагурову.

Александр Гусев. То и дело налезающая на глаза прядь пшеничных волос. Серые глаза, смесь внимательности с лукавинкой. Упрямо выдвинутая твердая челюсть на мягком, округлом, широком лице. Коренной москвич. Выражаясь по газетному, зов дальних ветров позвал на стройку в Чуйской котловине, потом в первый кольцевой поход вокруг массива Минги-Тау. Знакомство с Корзуном. «В порядке бреда, есть задумка зимовать на Эльбрусе, ощущается потребность у метеослужбы».

Эльбрус приведет Сашу в науку. Начнется с элементарного: температура воздуха, направление ветра, давление ртутного столба. Но это только преамбула. От ледяного купола Большого Кавказа к ледяному щиту планеты — к организации и руководству первой внутриконтинентальной станцией «Пионерская» в Антарктиде. К ученой степени доктора физико-математических наук. Идущий рядом альпинизм присвоит ему звание заслуженного мастера спорта.

Александр Горбачев. Рослый, голубоглазый, в темно-синем кителе Аэрофлота. В больших его рабочих руках тонюсенькая ниточка радиосвязи с землей людей. Не повезет тебе, хороший человек, и крупно. Пройти испытания высоких гор, чтобы пасть под финкой базарного хулигана в Нальчике.

Тогда же группу журналистов (Е. С. Лихтенштейн, Я. Б. Коган, М. М. Милославский, Е. Д. Симонов) вызвали в Цека комсомола. Передают подобно эстафете: от референта к завсектором, от него к заворгу, вплоть до генерального секретаря. Косарев, в армейской гимнастерке с голубыми летными петлицами (прыгает с парашютом, водит самолет), внимателен, просит каждого поведать для знакомства о самом себе.

— Есть задумка, товарищи, выпустить к X съезду нашей комсомолии сборники. По части поэтической мобилизовали Безыменского с Жаровым. Но надо подготовить, как бы вам сказать, и литературный рапорт, показать комсомолию в труде, обороне, науке, спорте. Ваши соображения? Нет-нет, не сейчас. Лозунг «кровь из носа» в таком деле не годится, пораскиньте сами, посоветуйтесь с газетчиками.

День спустя.

— Стаханов, Виноградовы, Кривонос, Ботвинник — для сборника хороши, но хотелось бы увидеть в нем большой разговор с молодежью и кого-то из маститых учоных. Что, если обратиться к академику Павлову?

— Старик несговорчивый, — неуверенно роняет Ефим Лихтенштейн.

А мы от лица всей молодежи. Навязывать тему не будем. А пробиться к старику вопрос вашей журналистской чести. Беретесь? Вот и дело! Коган, оформи командировку до Ленинграда. Кто поедет? Папава и Симонов. Под девизом (смеется) — «Даешь Павлова»! Так родилось последнее при жизни выступление ученого, известное ныне как «Завещание академика Павлова молодежи».

Неделю спустя Косарев внимательно листает макет сборника «Поколение победителей». Внимание привлек и очерк «Домик на Эльбрусе».

Тема нужная. На ваших страницах одни спускаются в глубокие шахты, на дно морское, другие стремятся к высотам. — кто на самолете, кто, как эти, Корзун с Гусевым, в горы. Сам хотел бы при случае на ваших Эльбрусах побывать. Прихватите?

— Обещаем.

Но не пора ли вернуться к оставленному на минуту воспоминаний Эльбрусу, где Корзун листает «Инструкцию по оборудованию стационарных метеоплощадок»? Термометры не должны отклоняться ни на миллиметр от отвеса, но раскачиваться на ветру. А как обеспечить, если под ногами движущийся ледник Гара-Баши, а на наблюдательной площадке ветер ураганной силы? Будем долбить смерзшийся до алмазной твердости грунт, изобретать крепеж, схожий с такелажем идущего сквозь шторма «Ревущих широт» корабля. Теперь-то нефоскоп с батографом не подкачают.

Полночь. Уснул даже ветер. Зимовщикам виделись уже вторые сны, когда Корзун поставил в тетради точку. Впечатлений столько, что сами собой изливались в поэтический гимн Эльбрусу. Не терпится проверить на слух, будить товарищей не стоит, продекламирует самому себе на воле. Выходя на сердито заскрежетавший фирн, поплотнее прикрыл за собой дверь.

«Данная станция II класса является важной подотраслью общей северокавказской метеосети. По мере завершения ее устройства переходите к наблюдениям по всему циклу. Не стесняйтесь, держите нас в курсе повседневного быта. Что касаемо топливного ресурса, обеспечены на два сезона, весь уголь успели забросить до последнего пуда».

А Эльбрус гнет свое. Уголь-то, оказывается, не способен к акклиматизации, переносит высоту хуже человека, страдает от острой кислородной недостаточности, не разгорается—и все тут! Попробуй, возьми-ка его на сознательность.

Колун. Полено. Гусев. Рука. Замах. Таится ли в этих слагаемых неизвестное? Вряд ли! Но Эльбрус не проходил даже элементарной арифметики и вводит в детски простую задачку колки дровишек свой «икс».

Великан набрал воздуха: вдох — выдох. И тяжеленная плаха улетает, будто бумажонка, к Терскольскому леднику. Гусев недоверчиво хмыкает. Не сообразил поначалу: не он промахнулся, ветер отвел удар. Приволок еще полено. Вместо дров выколол пласт льда. Гм-гм! Ветер не дает нацелиться, относит каждый раз колун. Гм-гм! Придется идти колоть дрова в укрытии скал.

Такие, брат, дела!

Который день торчит в радиорубке Горбачев, подобно дятлу стучит себе, стучит, пока не отшвыривает в сердцах ключ, наушники. И опять был полдень, и опять полночь, и опять вечер, и долго и безнадежно отстукивал те же позывные «Гора», пока рывком не распахнул дверь.

— Работаю, между прочим, с Пятигорском. — Произнес вроде спокойненько, но рука с карандашиком задрожала. — Вить, даешь в темпе радиограмму. Пока не прервалось.

— Спешу. Передавай.

— «Эльбрус. № 1, 28.1. 12 ч. 30 м. Пятигорск. «Погода». Туроверову. Поздравляем налаживанием радиосвязи. Примите меры приему метеосводок нашей стороны через аэропорт. Станция полном ходу с двадцать первого января. Корзун». И день закончили с ощущением: вот мы и начали брать верх над тобой, Гора!

Автору довелось познакомиться с обоими зимовщиками, когда в ущелье Адылсу стекались парни и девушки — участники I Альпиниады ВЦСПС. По линейке объявили: «Прибудет после обеда для проведения беседы зимовщик с Эльбруса». Вот и Корзун (Гусев уже здесь и обучает нас альпинизма).

От Корзуна услышали о первом в истории зимнем восхождении на Эльбрус. Готовились. Обдумывали. Ведь за все сто пять лет восхождений на Эльбрус никому еще не удавалось взойти зимой. Это и понятно! Летний Эльбрус и зимний Эльбрус — две абсолютно разные величины. По всем параметрам и трудностям. Пусть место действия и одно и то же.

Чтобы не терять и малой калории тепла, нахлобучили все теплое еще в хате, даже кошки к валенкам приторочили.

Дневник Корзуна:

«По безоблачному небу были рассыпаны миллиарды мерцающих звезд, но темнота была непроглядная. Она скрывала все изломы склона, словно глаза закрывала вороньим крылом. Эльбрус совершенно сливался с небом. Стало страшновато удаляться от островка жизни, тепла и света, чтобы идти куда-то на ледяные склоны и обмерзшие скалы. Пугала неизвестность.

Впервые за века и тысячелетия существования Эльбруса решились мы в январскую морозную ночь идти по его обледенелым склонам на зимнюю вершину»

Так наступил тот час, к которому, как рассказывал он нам, «готовился восемь лет, с того самого дня, когда пионером увидел пылавший закатными огнями Эльбрус за восемьдесят километров от дома». Теперь до него не километры, но метры, каких-то полторы сотни, но этот путь должно измерять не только пространством, но и временем.

Для Корзуна третья зимняя попытка.

Зубья остро наточенных кошек с хрустом врезались в крепчайший лед. Темнота то накисала своей неподвижностью, то наплывала волнами. Приходится водить впереди себя ледорубом, двигаться, как слепцу. Мороз, Такой, что потрескивает н лопается лед. Все круче. От холода не спасают даже два напиленных один на другой полушубка. И еше круче, и кошки ерзают на неприспособленных под них валенках и надо с маху, с силой вонзать их в лед всеми зубьями.

В час дня Корзун, за ним Гусев вышли на вершину!

Первые! Во всей летописи вершин. Они знали, что готовятся к тому же англичане, итальянцы. Заслышат, бывало. звуки, похожие на шаги, голоса, опасливо выскакивают из кают-компании. Слава те, это ветер, скатившийся камень.

Теперь можно на спуск. К теплу. Но Виктор вытащил из-под тельняшки фотокамеру. Просятся на карточку эти вот выходы скал. Такого еще не встречали. Вроде скала, как скала, но по всей подветренной стороне снег разрисовал ее иглистыми ветвями, словно наперекор флористике, на хвое привиты фантастические формы орхидеи. Потом уже узнают: с точки зрения гляциологов типичные образцы метеле-вого переноса. А похожи на экзотические растения из экспедиции профессора Челленджера. Но ведь здесь на высоте «5039», если что и растет, то фирн и лед. (Когда со временем попадем с Корзуном на выставку Чурлёниса, вспомнятся ему эти видения Эльбрусской молодости).

Уже в хижине, уже после третьего чайника зайдет разговор о теплом воздушном течении с моря, которое вступает на этой высоте в контакт с горой, аккумулирующей холод веков. Вот, что это за орхидеи. А красиво, ничего не скажешь. А сейчас надо спешить. Очень надо. Обогнать холод, который уже вползает от конечных фаланг пальцев и растекается по всему телу. Спеши, альпинист! Обгони угрозу. Не дай ему овладеть тобой. Даже ко всему привычный Амундсен считал: холод единственное, к чему никогда не может привыкнуть человек.

На том этапе ни Вите-экскурсоводу, ни Саше-мотористу еще не светили дипломы докторов филологии, физматнаук, не виделось даже с высоты Эльбруса обозримое их будущее, которое для одного протянется от их утлой хижинки на Кавказе до гор Королевы Мод в Антарктиде, до поверженного Берлина — для другого.

Выходит, что именно им и захотел открыть Эльбрус одну из своих тайн. Почему же не Купферу, или Мушкетову, или Дубянскому, но двум, в общем-то, юнцам? Разгадка просится сама собой: до них все поднимались летом, они же — в январе. Холодный, сильно разреженный воздух срабатывал подобно проявителю, выявляя до этого невидимое.

Вот уже задымил весь склон. Будто подкинул дровишек в свою топку вулкан, открыл вьюшки протаявших в снегу воронок. Зимовщики остановились у фумаролы. самой глубокой проталины с потемневшими стенками. Корзуна с Гусевым обучали обращению с психрометром, термометрами, но вулкана в Пятигорском бюро погоды не запрограммировали. А тут еще сильно защипало слизистые, запершило в носу — реакция на сернистый газ?

Годы спустя, когда за плечами Гусева будут и дальние плавания, и жизнь на ледяном щите Антарктиды, вспомнит он непонятного происхождения облако: «Это но было обычное стоячее облако — предвестник надвигающегося метеорологического фронта, раздела двух различных масс с характерными зализанными контурами». Напрашивалось сравнение то с вьющейся над закипающим самоваром, то как бы таящей струей пара.

Но что может здесь закипать? Выпускать пары?

Им и не думалось поначалу, что так дает о себе знать вулкан. Заснувший — но кто может сказать, что навсегда? Работяга-вулкан напоминал же о себе за сотню километров пластами желто-серого пепла близ Нальчика. Впрочем, когда он извергал их, не было и в помине Нальчика, и сотрясалась в пароксизмах Земля, и тучи пепла летели над тем, что еще не скоро станет называться Кабардой и Балкарией.

Когда Гусев будет рассказывать в Доме ученых о зимовке, кто-то осведомится:

— Верно ли, что до вашей вахты на Эльбрусе имели место лишь кратковременные наблюдения?

— Совершенно верно.

— Какое же из научных открытий первой зимовки считаете вы новым словом в науке?

Гусев на полном серьезе:

— Открытую нами методику замера температуры воздуха по часам. Нет-нет, не ослышалась.

...Отогревшись за ночь в меховом спальном мешке, Гусев поутру с опаской бросил первый взгляд на будильник. Три часа ночи. Так и знал: остановились. И другие тоже. Значит, свежевато: стенные часы останавливались при минус пятнадцати, будильник выдерживал до минус двадцати. А в это февральское утро, ясное да солнечно блистающее, было минус двадцать семь. И это, заметим себе, внутри жилья.

Как же вести себя, други-романтики, подыматели парусов бригантин? Если все трое по доброй воле оказались лицом к лицу с такими силами, для оценки которых недо-ставало ни показателей парциального давлении кислорода на приборах, ни баллов для ветров на шкале Бофорта. А надо было не просто существовать, но действовать, восходить, замерять, записывать, сопоставлять, передавать, прогнозировать, не сдаваться, вкалывать, постигать.

Смотаться? Об этом не было и речи. Просто по могло быть. Даже в такие вот типичные для их бытия вечера... Корзун прилежно разминает гантелью сырые картофелины. Па пюре? Для гарнира? В какой-то мере да! Но этот гарнир для обкладывания обмороженных, почерневших ног (присо-ветовали балкарцы). Гусев оттаивает над керосиновой лампои слипшуюся после выхода на метеоплощадку в ледяной ком бороду. Горбачев сокрушенно рассортировывает останки планера «Г-1» (собственной конструкции). К радости остальных, ночной ветер разметал его по ледникам. Запланированный Сашей перелет эпохи «Эльбрус — Нальчик» не состоится. Так они и жили.

Черед Корзуна идти на метеоплощадку. «Идти?» Как бы не так. Только двигаясь, подобно раку, спиной вперед, удается добраться. Иначе задохнешься. Ветер кляпом забивает глотку, легкие, душит, валит. Л ты еще записывай показания, а пальцы костенеют, приходится запоминать наизусть каждую цифру. Но и это еще не все. Назавтра нельзя даже встать в рост, валит, укатывает. Поползали на четвереньках. Проложили веревочные перила. Вспомнили, что есть в хозяйстве противогаз: химию повыкинули, обшили мехом, теперь можешь хоть дышать. (Кстати, то же сделает Гусев в Антарктиде при минус 87°).

В Пятигорском бюро погоды сидели дяди, соображавшие и в делах небесной канцелярии, да и в жизни побольше, чем три юнца. Но сказал же им, и ни кто-нибудь, но зав. Туроверов: «Могу вам только позавидовать. Едете, юные друзья, не куда-нибудь, а в регион самого целительного климата. В Европах отваливали бы большие деньги за пребывание на таком, как ваш, горном курорте. Исцеляет слабогрудых, страдающих ипохондрией».

А откуда бы взяться ей, ипохондрии, на «4075»? Вроде бы и не покидал ты Земли, и в то же время совсем в иной системе. Вознесшаяся без чего-то на шесть километров ледяная глыба считает себя вправе приказывать даже небу. Взять хотя бы испарение ледников, которыми, кстати скапать, можно накрыть половину Москвы. Их открытость могучему току нагретого влажного воздуха с моря. Тепло вступает в контакт с аккумулированным в Минги-Тау холодом тысячелетий. Плодятся облака. Но на памяти людей ни одно из них так и не пролилось дождем на Эльбрус.

Вечер. Уходит в эфир последняя сводка. От дел общих время перекантоваться на личные. Поскрипывает за стеной флюгер, царапается в стекла ветер, шелестят в каютах книги. Перед Гусевым «Капитал», Корзуном — «Кинематика», Горбачевым — «Геоморфология Кавказа». Корзун завернулся в одеяло, конспектирует законы переменного движения. Да вот беда — положенная на бумагу рука застывает. Обернем суконной портянкой, писать в «перчатке» коряво, но сойдет. Гусев помешивает нагретым в печке напильником лиловую снежуру (чернила), конспектируя переходы одних функциональных форм капитала в другие. Готовятся к конкурсам в вузы. И репетитор — Эльбрус обеспечит обоим абитуриентам проходной балл.

А в полночь термометр уже не показывает никаких тебе температур, смерзлась ртуть.

Трое и горы. Великое множество гор, ледников, бурь, лавин, страхов, напастей. Весь мир в таком обилии и просторе, какого не увидишь в другом месте. Но этот избыток открывающихся панорам таит и стесненность возможностей передвижения, превращая зимовку в подобие труднодоступного острова. Мало кто пытался подниматься по его склонам зимой, трижды отбрасывал пытавшихся Эльбрус. Три могилы с ледорубами в изголовье на Старом Кругозоре — предупреждение идущим.

А тут помеха: магнитные бури — радиосвязь не проходит. Из Баксанской долины с опаской поглядывают на утонувший в непроглядно белой тьме Эльбрус. И на какой-то день, согнувшись под горбом рюкзаков, не согласовывая мероприятия с вышестоящими инстанциями, выступают к «Приюту» малогабаритный Коля Гусак с «Василь-Тау» (Василий-Гора»), высоченным Васей Андрюшко. Объятия, расспросы, письма, двухмесячной давности центральная «Правда» и на ее полосах: «Каждый день с высокогорной станции на Эльбрусе посылаются метеорологические радиограммы. На синоптическую карту страны наносятся сведения с еще одного белого пятна».

Нет, ребята, они не одни, знает о них страна, сообщает зарубежным агентствам ТАСС. Трое как бы распахнули дверь для тех, кто придет вослед, познавая одно из замечательнейших творений природы.

Эльбрус, по альпинистской инвентаризации проходящий под номером «190», — одна из пятисот тринадцати удостоенных категорий трудности вершин Большого Кавказа. Это и целый мир, пусть уместившийся на сравнительно невеликой территории в сто сорок с чем-то квадратных километров.

Разве могла бы взглянуть ему в упор, в глаза любая из множества вершин — кавказских, карпатских, альпийских? Ни притулившаяся к его плечу Кюкюртлю, ни взирающие с другого борта долины Донгузорун с Накрой. Не случайно же астрофизик Джинс на вопрос о возрасте планеты привлек для сравнения нашего кавказского великана. «Представьте себе исполинскую гору, хотя бы Эльбрус на Кавказе. И вообразите единственного маленького воробья, который беспечно скачет и клюет эту гору. Так вот этому воробью, чтобы склевать до основания Эльбрус, понадобится столько времени, сколько существует Земля».

Предваряя Пастухова, в 1850 году поднимается на Арарат генерал топографической службы Иван Иосифович Ходзько. За ту неделю, что проведет он со своим отрядом на вершине, не раз примечает за горой Большой Абул нечто отсвечивающее, ослепительно-белое над темным лавовым цоколем. Эльбрус! Увиденный за четыреста семьдесят верст.

Орография определяет точный его адрес: система Бокового хребта северной части кристаллического ядра Кавказа, Прильнув к иллюминатору самолета, видишь расходящиеся, словно лучи, звезды, все двадцать пять его ледников. Рисунок, обусловленный пирамидальной формой вулканического конуса. Тем, что географы называют «орографическая изолированность Эльбруса».

Гора поэтичных преданий п жизненных реалий — таков Эльбрус. К его вершине приковывают боги Прометея-Амирана, и на нее же инженер Лексо Берберашвили въезжает на мотоцикле. Долгожитель аула Тегенекли почтенный Чокка Асланович Залиханов, поглядывая на гору, поведал нам, что вскормила она похожими на материнскую грудь своими вершинами подкидыша. И на ее же склонах встречали мы украинского ученого Сиротинина: воздействием кислородного голодания, высоты исцеляет он шизофреников и астматиков.

Кто-то из зарубежных гостей скажет об «энциклопедичности» горы, она и впрямь вполне могла бы поставить материал от «А» — «Альпинизм», «Абалаков», «Ануфриков», «Антабка» до «Я» — «Ява» (марка поднимавшегося на вершину мотоцикла), «Языческие мифы», «Яки» (ходили до вершины), «Японские альпинисты» (Ноэми Вэмура, восходитель на высочайшие вершины всех континентов, включая Эльбрус).

Истомленные сухой ковыльной монотонней степей, путники прошлого столетия верст за двести до приближения к горам оживлялись, когда возникали по горизонту смелые очертания массива, напоминавшего шатер вольного калмыка. Массив поднимался с каждой верстой. О его превосходстве свидетельствовало и то, что долгими часами и верстами был Он, один Он, и ничто не говорило пока о близостп огромного, на все полторы тысячи верст, хребта.

Довелось подниматься на Менги-Тау и мне... Сизые плоскости равнин к северу. Не знающий ни начала, ни конца, сравнимый с океаническим прибой облаков по ущельям. Рельефные, словно вылепленные на учебном муляже, контрфорсы, гребни, глетчеры Главного хребта, от Эльбрусского отрога до Сванетского. К западу, за хмурыми скалами Штавлера, угадывается, а то и видится подсвеченный солнцем темный изумруд — Черное море. С высоты оно всегда кажется вставшим вертикально. Повернемся на сто восемьдесят: повторяющий окраску неба цвета голубинного крыла Каспий.

Эта вершина — выдвинутая в небо смотровая вышка. На север — обзор до озер Манычской впадины; к северо-западу — приволья Кубани, почти до Краснодара; на восток — до Грозного. В наши дни пассажирский авиарейс возносит путника на высоту, вдвое превышающую Эльбрус, но сантиметровая окружность иллюминатора ограничивает видимый мир. С вершины же в поле зрения Сочи, Тбилиси, Батуми, Понтийские горы на территории Турции.

В горах ты поднимаешься — мир опускается. Но при взгляде с вышины, помельчав в деталях, мир укрупняется в целом, глядится масштабнее. Много ли успевает охватить глаз из автобуса, иллюминатора воздушного лайнера?.. Пейзажные частности, к тому же столь быстро мелькнувшие, что не всегда успеваешь сложить их в целое, в ландшафт, в мир. Иное — взгляд с вершины. Детали состыковались, объединились, видишь, постигаешь нерасторжимость мира. Планета— единое целое, ты — его часть.

Одолев моренный гребень ледника Малый Азау, осилив снежные поля «Приюта Одиннадцати», выходы лав «Приюта Пастухова», срезав с фланга крутой взлет к седловине, осилив, наконец, и самого себя, выходишь на вершину.

Мир тот же и совсем иной, и ты жадно вчитывался в него. Давно уже охваченный атеистическим мировоззрением, хотел бы стать только на миг язычником, чтобы увидеть в стылых лавах Гара-Баши гнездо обитающей здесь птицы Симург. Взмахом крыла насылает она облака и сама же разгоняет их. Заслоняет все небо. Левым оком прозирает все то, чего уже нет, минувшее; правым — все, что придет, грядущее. Разве не так?.. Если, протерев очки минус девять диоптрий, видел я с кровли этой Земли то, чего не увидишь ни в Альпах, ни даже в Гималаях, где весь мир сведен к повторению вершин, вершин и еще раз их же.

И еще одно чудо. В один и тот же час здесь день и ночь, лето и зима. Подойди к кромке плато «Приюта Одиннадцати». Баксанская долина туго натянула на себя черную бурку ночи, скрылось за Штавлером солнце, его нет, источника света, но реет еще в воздухе его луч, и пылает на вершинах Эльбруса, и ты глядишь на позолоту фирнов и веришь, что такое с тобой навсегда.

В Баксанской долине июль, жара, шорты, бикини, налепленные на нос конфетные этикетки. На Эльбрусе минусовая изотерма, царапающий шорох лыж по глазурованному фирняку, промерзающие на ночь до дна ручьи — и все это на одной широте с Ривьерой, Флоренцией, Ниццей.

Обратимся же еще раз к эллинам, давно умершим, но обретшим бессмертие: «Задолго до того как солнце осветит гребни волн, эта таинственная вершина купается в золоте первых лучей улыбающейся Эос, и в то же время, когда на мир уже наплывают сумерки, снега загадочной вершины еще горят рубинами закатных огней».

Воистину, так!