Эльбрус

Тысяча вершин в одной

Глава русской делегации на Международном историческом конгрессе в Лондоне меценатствующий граф Бобринский отложил недочитанную газету, допил чай. Резко оборотился к молодым коллегам:

— Похвально, конечно, что наш конгресс принят под патронаж Его Величества самого короля, но это не возымело действия на муниципальные власти, — брезгливо, двумя пальчиками поднял повестку дня. — Предстоит заседать в разбросанных по всему городу десяти помещениях. Дебютант Фармаковский читает свой доклад в каком-то Реформ-клабе, вы, милейший Тарле, вовсе на другом конце Лондона. Уподобили нас господа-организаторы этаким бродячим инородцам.

— Здесь они чего-то недодумали, — поддержал розовощекий Тарле. — Не конгресс, но дегресс, разобщение вместо соединения.

— А чем нас потчуют? — сердито ковырнул недоеденное, мутного цвета повидло граф.

— Абсолютно стандартный континентальный завтрак, — тщетно успокаивал его Тарле.

— Вам, сегодняшнему докладчику о континентальной блокаде, может импонировать даже такого рода континентальность, — попытался скаламбурить граф.

Фармаковский решительно запихал в папку кипу недочитанных газет. Не хотят жить в мире люди... Военные действия на Балканах — «пороховой бочке Европы», как величает....

....

Из зала осведомляются: «Каких?» Ответ однозначен: «Кавказских. Наиболее высотной его части, от Эльбруса до Казбека, двух пятитысячников, коим наносили визит и подданные Британской короны».

— Да, позволю себе еще доложить уважаемому собранию: на вазе серебряная карта, пусть схематичная, со смещениями по фазе. Но вспомним, что еще в атласах семнадцатого века высота Эльбруса определена в семьдесят пять верст.

Ваш покорный слуга осведомлен, что кое-кто оценивает представляемую вашему благосклонному вниманию вазопись как «варварскую». Так ли? Разве не шокировал современников Бенвенутто Челлини буйством его чеканок?.. Вглядитесь, вслушайтесь, без предубеждений. И долетит до вас могучее и живое дыхание вершин, холод нетленных снегов. У их подножия разгуливают дикий осел-онагр, пантера, горный козел, лакомится плодами с древа медведь. Видим мы и пропилившие путь в горах реки.

Дамы и господа! Сэр спикер! Такого рода «варварство» распахивает перед нами замкнутые на протяжении пяти тысячелетий врата. С каждой детали вазописи веет свежестью, силой. Она реалистична и тем опровергает вырождавшееся к тому времени искусство греков — да простят меня антиковеды, к коим, впрочем, относим и ваш покорный слуга.

Над ярко-красными мундирами офицерства лилового шелка сутанами отцов-иезуитов, этаким чертиком из табакерки возникает возбужденная физиономия Тарле, торжественно поднятый большой палец. Выходит — зачин есть! Доклада, который сдержанно озаглавлен «Архаический период в России».

— Не смея утруждать внимание досточтимой аудитории, отлагаю до другого раза исчерпывающее рассмотрение всего репертуара выкопанных в кургане Майкопа тысячи пятисот двадцати трех предметов: золота, серебра, бирюзы и сердолика. Металлов, что наука почитает «благородными», также и плебейских, но не менее необходимых. Позволю себе, с благосклонного согласия председательствующего, остановиться на наиболее значительных, представляющих высокий художествепио-исторический интерес предметах, до спх пор не привлекших интереса со стороны ученых.

Украдкой взгляд из-под густых бровей, словно бы всегда насупленных у этого тишайшего и деликатнейшего человека, на скамьи британской, германской делегаций.

Старательный служитель в синей ливрее с бугристым сизым носом давно прикнопил листы ватмана с размашистой подписью «Ник. Рерих» — с поклоном подает мистеру докладчику указку. Но мистер, увидев изображение горы о двух главах, медлит, глядит, не отрываясь от изображенного опершись на указку, как опирался бы при восхождении на альпеншток.

Нет, Фармаковский не забыл заключающего вывода. Всего-навсего нахлынуло то, что испытывает каждый, такой же, как он, полевой археолог, ученый и вместе с тем турист, скалолаз, спелеонавт, испытывает, когда вытряхнет из клапана рюкзака ссохшийся стебелек, поднесет к лицу, и с горьковатым духом полыни вспомнятся подступающая к городку степь, скифские курганы, что-то еще копанное тобою, что репортер «Биржевки» назвал «Мертвым городом Ольвией». Помилуй бог! Ученый и сейчас видит живыми глиняный серп, ощущает тепло в потухшей золе, и то, что в Майкопе...

Широкое, с арену цирка кольцо битого камня, обозначавшее границы кромлеха (ритуальный круг). Над ним уходил и ввысь, и вглубь многоярусный Майкопский курган, безвестный ровесник прославленных городов Трои. Основной могильник, встроенное позднее впускное погребение. Земляные стены обложены деревом, за пять тысячелетий сгнившим, дно из речной булыги. Истлевали дерево, цари, деспотии, рабы, но и уцелевшего достаточно, как достаточно во мраке ночи единственной молнии, чтобы стало зримым до того скрытое. И ты исходишь из этого, озаренного ею в непроглядном мраке времен. Уходишь в века. Несешь оттуда узнанное.

Идет своим чередом доклад. Звучат в корректно затихшем зале «Куро-Аракский энеолит», «эпоха ранней бронзы», «родо-племенный вождь», «ямная культура». Но рядом с привычно произносимой терминологией, с железом, камнем, деревом не отступают образы минувшего. Того, что некогда было живой жизнью. Это и увиделось сейчас в минутном молчании докладчику. При взгляде, брошенном на находку. Одну из полутора тысяч. На сосуд.

С гор берут начало две реки, сливающиеся ко дну сосуда в озере (морском заливе?). Ломаными линиями Айвазовский давно сошедшего тысячелетия показал зарождающийся девятый вал. Плавают утки. В мирном соседстве разгуливают тур и львица, быки с пантерой, козерог, барс, вепрь.

Но именно «это» и нанес резец мастера на серебро сосуда. Для тех, кому суждено встать выше высочайших вершин. Хоть на длину собственного роста, но выше. Не курган, а готовый к открытию музей... Оружие, инструмент, бижутерия модниц энеолита... Увесисты сверленные из камня топоры, не затупились наконечники стрел, хоть сейчас в поле с мотыгой, в слесарку с долотьями. Клад Большого Майкопского кургана, который станет самым древним в неисчислимых коллекциях Эрмитажа. «Импорт из Передней Азии» — скажет о найденных драгоценностях искусствовед М. В. Андреева, отметив, что автор уместил на вазе (без сутолоки!) целую панораму на крохотной по сути площади.

Археология не значилась по разряду точных наук. Но у русских ученых становилась именно таковой. Ни одного утверждения Фармаковского без очной ставки. «Как перекликается наша находка с попавшей с Востока в ваш, господа, Оксфорд глиняной миской?» Такие же треугольнички вершин, и звери, и схожие с зубцами хорошо разведенной пилы пики. Но там все не более, чем декор. На нашей, на Майкопской, ни одной черточки украшательства, символики, мистики. Если бык, так типичный представитель парнокопытных, полорогих; гора — так явно срисованная с натуры». Фармаковский держал в памяти ие одну сотню древних и древнейших изображений гор, виденных в хранилищах Африки, Азии, Европы. Как передавали их ассиро-вавилоняне, финикийцы, позднее хетты?.. Схема, условность, жилища богов, природа, идущая на поклон и прославление владык. «На нашем сосуде, — почел необходимым доложить, — у каждого хребта, вершины собственные черты, явно индивидуальные. Резюме: не горы вообще, по хребты определенной местности. Майкопская ваза не имеет аналога».

В перерыве только хотел собраться с мыслями (на серебряном подносике навалены вопросы), но то и дело отставляй чашечку чая, только поспевай пожимать тянущиеся к тебе руки, да не теряться в ответ на называемые фамилии: «Заочно давно знаком». «Как же, как же, кто не знает вашего прочтения камня...» Даже у снобистских лендлордов археология традиционно такое же занятие джентльменов, как гольф, охота на лис, скачки Большого Дерби.

У сэров археологов есть чему поучиться, хотя они не брезгуют и разведкой, умыканием статуй, плит. Хотя они не допустили бы в свою среду присутствующего на Конгрессе Джованни Батиста Бельзони. Он и обучался не в Оксфорде. Поначалу растирал канифоль и подавал реквизит балаганщику Мацисту. Крепыш, сам ломал на арене сковывавшие его цепи, разрывал колоду атласных карт, сворачивал в трубку поданный из публики соверен.

Рассказ слуги курда о заклинании, выбитом на скале. Начертал его шайтан, обратил огненным дыханием скалу б отвес: опасается подлетать даже сокол. «Но черта лысого бояться облазавшему скалы Корнуэлла и Уэллса, оставлявшему визитную карточку на Монблане, Юнгфрау!» И считавшуюся почти легендарной на протяжении двух с половиной тысяч лет надпись на крутой скале Бехистун повисший на веревке Роулинсон на глазах у удивленных курдов скопирует, а впоследствии и расшифрует. Таинственные заклинания окажутся цветистыми восхвалениями царя Дария.

Эти господа не только отличные спортсмены, но и не боящиеся ни бога, ни черта джентльмены удачи. Именно эти искатели приключений — англичане, французы, немцы — проникнут в гробницу зловещего фараона, разгадают смысл клинописной надписи Тпглатпаласара, царя Ассирии (отказались от расшифровки даже в Скотланд-Ярде), продемонстрируют Лондону, восхищенной Европе крылатых человеко-быков, душителя львов Гильгамеша.

Что скажут о твоем открытии, Фармаковскпй, корифеи мировой науки? Не было ведь у тебя лазанья с риском загреметь с отвеса в тартарары. Не угрожали набеги бедуинов пустыни, ночные погони — все то, о чем сам когда-то читал в детстве. Был пыльный, сонный, в смеси чиновничьих впц-мундиров, черкесок наезжавших горцев городок, да неодобрительно поглядывавший на раскоп отец благочинный: «Бо есмь преисподняя, и ведать сие грешным человецем не надлежит?»

Но даже здесь открытие не идет в руки само. Перелопатить гору с Эльбрус, и... ничего. А где-то копнул, и... открытие. Вспоминаешь слышанное от великого арабпста Крачков-ского присловие лоцманов, подымавших паруса над еще не знавшими собственного имени морями: «Не так дуют ветры, как хотят корабли». Куда же подуют сегодня пустившемуся в плавание наперерез академическим Гольфштромам Фармаковскому?

Плыл он несколько лет назад к мсье Ануа и с борта пакетбота наблюдал, как суживается на глазах Мраморное море на стыке с заливом Золотой Рог, неся воды в похожий на реку Босфор. Почему-то с этим Востоком связывались юношеские мечты эпохальпых открытий, а осуществилось это открытие в уездном городке Российской империи. Так стоило ли мотаться по свету, чтобы одно открыть у берегов Кубани, другое -в Таврической губернии?

«Да, — говорил он самому себе, — стоило!» Повидал центры былых цивилизаций. Постиг, как подступиться к поиску, увидел саму систему работы ученого. Подобный ученый поиск схож с плаванием в неведомое... Те же рифы, водовороты, мели. Ведь о том, что такое опасность в море, размышлял еще причисленный к семи изобретшим множество полезных вещей мудрецам скиф Апахарсис в дни Сорок седьмой Олимпиады, гость мудреца Солона: «Какие корабли безопаснее? Вытащенные на берег. Толщина борта четыре пальца — настолько плывущие на корабле удалены от смерти».

Ему она в данный момент не угрожает. Но что, если?.. Если кто-то где-то уже обнаружил схожее с его открытием. Или, что хужей, держит до поры до времени опровергающие твою аргументацию доводы. В археологии подобное уже было... Выставили в музее такой безупречной репутации, как Лувр, золотую тиару царя скифов Сайтафарна. Третий век до рождества Христова. Не имеет аналога. Для охраны от возможных посягательств прибыли из-за океана детективы Агентства Пинкертон.

...Толпы. Бум. Буклет с многоцветными политипажами. Пока не поинтересовался профессор Веселовский из России. «Форменный нонсенс. Какой там скифский царь? При чем тут тиара? Сработано... — глянул через лупу в присутствии плечистого, мрачно попыхивающего сигарой молодца, пощелкал ногтем. — Никаких сомнений! Сработано в Одессе. Фирма братьев Соловейчик. Мы давно раскусили этих Соловейчиков-разбойников. От фабрикации «уникумов» эпохи аргонавтов, будто случайно обнаруженных в каменоломнях, перешли на более высокую ступень «охмуряжа». (Дабы не терять лица, Лувр перенесет «тиару» в отдел современного ювелирного искусства.)

...Удар гонга. В зал. Отвечать на вопросы. — По манере вазописи, форме сосуда, сплаву мастер из «Полумесяца плодородных земель», орошаемого берущими начало с Кавказских нагорий Тигром и Евфратом. Где-то в Месопотамии.

— Обнаруживается ли чье-либо влияние? Что-то от египетских традиций: мотивы рек, птицы над горбом быка Аписа, повторы хребтов. Знал мастер и керамику Вавилона, Трои, Микеи. По эпигоном не был. Шел своей дорогой.

— Имя его, даже национальность, к сожалению, неизвестны: гадать же непозволительно.

— Вправе рассматривать изображение как первую карту Главного Кавказского хребта с Эльбрусом, Дыхтау, Ушбой, априорио и Казбеком. Почему реки Терек, Кура, Риони впадают в одно море? Да только потому, что древние считали Черное и Каспийское за одно море.

Поздравляют с признанием и те, кто ходят в корифеях науки: Эдуард Майер, Вилломовиц-Меллендорф, Гарднер. Неожиданность. Сюрприз. Из приятных.

— Всемирное братство археологов счастливо числить вас отныне в своих рядах. Не столь золотоискателей, сколь гробокопателей.

— Собирателей, смею добавить, битой посуды, ржавого железа, мусорщиков академического ранга.

— Рады приветствовать в своих рядах нового мусорщика!

Теперь Фармаковскому требовалось мысленно распахнуть туго поддающиеся врата времени, попытаться заглянуть в давно минувшее. В третье тысячелетие до нашей эры. В ту землю, что не стала еще тогда Вавилонией, Аккадом; тем более не подозревала, что зваться ей Ирак, Багдад, стать государством и столицей арабов и курдов.

...Тяжкий и сытный месяц созревания фиников. Давно, уже четвертое полнолуние, идет путник по этой земле, от зноя так же ссохшейся, морщинистой, как и лицо идущего. Спасибо козьи пастухи угостили мясом дикого осла, плошкой черного пива — и он продолжил свой путь. Вот мотыжат кривыми корнями землю. От мутной реки идут женщины, покачиваются высокие глиняные кувшины о трех ручках на перекинутых через плечо шнурках.

Попутный грек нарисовал ему угольком из костра на придорожном камне путь к городу Ур. Еще на рисунке, подобные двум рукам, две реки, они то обнимают страну «Полумесяца плодородных земель», то расступаются у моря.

.....

Минута, и на колени пришельца кинули доску, пластинку с мокрой глиной, в руки заостренную тростинку. Предсказатель показал Странному, как писать остро отточенной тростинкой, быстро прочертил по глине видневшуюся вдали башню. Жест в сторону, откуда пришел Странный: изобрази, дескать, чужак, и откуда ты, и кто ты есть, и зачем у нас.

— Дать ему циновку для сна. Еды. Вернусь в час самой большой тени, — предсказатель протянул ногу, начальник стражи поправил шнуровку на красном сапоге козьего сафьяна, смахнул пыль с левого сапога из черной ткани. Скрипнул под тяжестью паланкин. Возвратившись, принял табличку:

— Как ты вместил, Странный, на размере двух ладоней и горы — их тридцать две, и есть среди них свои пигмеи и свои титаны, — и тугой колос пшеницы, и круторогого барана, и бегущие с гор реки? Что, если мы поверим в доброту твоих мыслей?..

Жестами Странный, вынув из глубин одежд слиток, изображал то сосуд для питья, то орудующего скребком чеканщика, то как сам он заворачивает сделанное в тряпицу и уходит — пальцы, топ-топ, зашагали по столу. Уходит и идет, а на небе сменяются четыре полных луны.

— Странного стеречь, — поднял палец предсказатель, — голод, жажду утолять. Хочу думать над сделанным его рукой, не буду дремать и не буду спать, принимать пищу, но по моему слову решит правитель его участь.

Ранним утром Странного отвели по повелению предсказателя на улицу ремесленников, покровительствуемых самим богом искусств и ремесел Эпки. Он извлек горсть хитро зашитых в плащ камней моря — серебристых горошин, находимых в телах моллюсков, — передал в уплату мастеру цеха. Жестами пояснил, что изобразить... Горы упираются в само небо. А та, что о двух вершинах, пронзает нижний край небес, и раненое небо истекает дождем, и не знаемыми вами снегом и градом... Горы сплошь в белом. Откуда, спрашиваете, могли набрать столько соли, столько мела? Ниоткуда, ибо это обратившаяся в твердь вода.

Отмыв копоть, надсмотрщик над чеканщиками явился к предсказателю. «Он не безумец, — размышлял тот вслух, — он мудрец и знает, что ищет. Великий бог Энмиль, разделяя вселенную, небо поднял, землю опустил. Меж плоским диском земли и пустотой неба - соединяющий их воздух. Теперь мы знаем от Странного: где-то у самого конца Земли Соединяют их и горы. Но их должно остерегаться. Таят угрозу. Скрывают дракона. Сыны моей страны познали моря иные народы - только не горы. Дракон не выпустил ни одного из многих, уходивших туда из нашего Народа Черноголовых».

Странный вышел из отведенного ему жилища. Горожане еще спали на крышах своих домов. По сторонам улиц тянулись глухие глиняные степы, наводя чувство монотонии уныния. «Дорогу!» Колышется над вельможей полосатый балдахин. Взопревшие носильщики крепче ухватились за рукояти в виде литых из серебра бычьих копытцев. Схожих с бычьими копытцами Микенского акрополя, подобное же Фармаковский увидит и в раскопанном Майкопе.

Когда-то это было игрой начитавшихся Фепимора Купера и Густава Эмара гимназистов — расшифровывать таинственные карты, разгадывать тотемы. Фармаковский помнит «Письмо тотемами» (поныне не расшифрованное), которое адресовал ему Володя Ульянов, товарищ по Симбирской гимназии. Теперь здесь, в Петербургском Эрмитаже, ему действительно предстояло разгадать тайну — прочитать вазопись народа, первым создавшего письменность, записи чисел, закон деления времени, но не оставившего ни иероглифов, ни клинописи.

Место рождения не вызывает сомнения. Орошаемая текущими с кавказских нагорий Тигром и Евфратом низина Месопотамии — «Полумесяц плодородных земель» (ныне Ирак, быть может, Палестина). Дата — третье тысячелетие до нашей эры.

А горы?.. Подобных вазописным нет в Элладе, где мог чеканщик либо купец менять доставленные с «Полумесяца» кожу, кораллы на мечи и ткани. Нет подобных и на хребтах Атласа, древнем царском пути сквозь горы Тавра. Но приметил же их своим оком тот, кто самолично проходил от нынешнего Багдада до современного Майкопа, главного города адыгов. Не те ли это горы, что зовем мы Кавказом?

Путь — где сожженный самумами, где замороженный вечными снегами, то с низко опускавшимися котловинами, то с хребтами подошвы которых, словно бродячие псы, облизывают не смеющие подняться облака. Топи. Ледники. Царство одногрудых амазонок, конеподобпых фракийцев, дивных мо-локоедов — гиппемолгов, степи бестрепетных в бою скифов, устоявших против полчищ Кира и Дария.

Геродот Галикарпасский (484—425 годы до н. э.) писал: «Вдоль западного берега этого моря тянется Кавказ, обширнейшая из гор по объему и самая высокая. В Кавказских горах живет множество различных народов, которые почти все питаются дикими лесными деревьями». Историк и географ Страбон (63 год до н. э. — 20 год н.э.), современник Юлия Цезаря, признавал уже бесспорное превосходство Кавказа перед всеми (известными тогда) горными системами. Был уже в его время и предок наших альпинистских «кошек»: «Самые высокие горы — Кавказ... Одни из них (народов) занимают вершины гор, другие живут под открытым небом в ущельях, питаясь звериным мясом, дикорастущими плодами и молоком. Зимой горные вершины неприступны, а летом люди взбираются на них, подвязывая подошвы из сырой воловьей кожи с железными шипами, широкие, как литавры, подвязывают их по причине снегов и льдов. Спускаются лежа на шкуре. Под подошвы подвязывают деревянные колесца с шипами». При всем разнообразии палитры, звуковом многоголосии, динамизме, выраженных чуть ли не в поминутной смене света, голосов, от детского лепета ручья до баса лавин, мгновенной трансформации внешности и поведения горы меняются неизмеримо медленнее человека. Кажутся застывшими, недвижными, если что и движется, это снег, вода, лед, ветер. И археолог пускается на поиск горы с вазы. Вопреки правилу — не изменять извлеченного из раскопов — рискнет... Тайно от эрмитажных чинов привел из Адмиралтейства с Главной военно-морской швальни кройщика парусов. «Сообрази-ка, братец, эти вот золотенькие Майкопские бляшечки да диадему на эту вот тальму, что похожа на скифскую».

Иллюзия? Фокус-покус? Вот и извините: хочет представить себе живым того, кто мог шагать от Скифии к «Полумесяцу», имея, как сказано Геродотом Галикарнасскпм, «по правую руку Кавказскую гору».

Ее и хочет вычислить археолог. Гор тьма, но, конечно же, самои приметной «по правую руку» мог быть Эльбрус. Но кого-то и хотят вывести из игры сторонники Араратского варианта. «Не знает же никаких ваших Эльбрусов такой энциклопедический источник древности, как Библия, не упоминает о нем и ни одна из четверти миллиона табличек глиняной библиотеки последнего великого ассирийского царя Ашшурбанапала. А в них, в табличках, все, что знало об окружающем мире третье тысячелетие. И Арарат есть!»

Но неизменно сдержанный, даже в самых ожесточенных спорах не терявший мягкого тона, Фармаковский чем дальше, тем прочнее укреплялся на эльбрусской позиции... Бляшечки, диадемочки... Как и каждый археолог, любит он обращаться к этим свидетелям, для него они не ветхи, не обречены на немоту. Как бы материализуют носящуюся в воздухе идею, смутно нащупываемые предположения делают зримыми.

...Бляшечки. Диадемочки. Плащ. Но они помогут ученому увидеть Эльбрус. Увидеть тем вечером, когда засиделся в Эрмитаже, рядом с Золотой кладовой с Майкопской вазой, и вползает в распахнутое окно сырой туман, и приглушает голоса гренадеров в медвежьих шапках у царского подъезда, и шелест шин-«дутиков» по деревянным торцам Дворцовой площади. Вещь давних столетий. Тысячелетий. Подобно кремню, высекает искру размышлений, спутанный клубок разматывается, и эта ариаднина нить ведет археолога к Майкопскому кургану, от него — к долинам Пятигорья и дальше — к Эльбрусу.

До рези в потемневших глазах глядит он в предметы... Для него это не просто пол-аршина парчи, тридцать золотников металла, но рассказчик о людях, событиях, обиходе жителей Майкопского круга и их вождя, властелина равнин, прилегающих к Главному Кавказскому хребту, который ограждал его владения с юга. Прах вождя покоился в подземной усыпальнице, а над ней шумел городок. «Так вот чем могли быть геральдические быки с вазы. Подобны пограничным столбам, обозначали государственные границы Народа Боевых Топоров».

Но и сегодня хотел бы кое-кто из заслуживающих всяческого уважения ученых свести на ринге сверхтяжеловесов — Эльбрус и Арарат. Они почти ровесники. Появились в тот давний век, когда сбросила Земля оледенение. Смогли выпрямиться вершины, главная среди них и стала Эльбрусом. Глядя на седловину между восточной и западной его вершинами, рассказывали поселившиеся у его склонов балкарцы: «Пришел тогда к Минги-Тау («Тысяча гор») железноглазый богатырь-нарт, рассек надвое башку горы, попробовав еще на пути оружие и руку на пяти главах Бештау.

Пусть у него их «беш» — пять, но он нашему Минги-Тау по колено» И с конца прошлого столетия до восьмидесятых нынешнего все еще нет-нет да встретишь тех, кто упорно ридит на вазе Арарат. Хотя еще на Лондонском конгрессе только на Эльбрус и указывал Фармаковский, не без труда транслитерируя кавказские названия па французский — международный язык археологии:

— «Двуглавая, наибольшая среди всех тридцати двух гор, с двумя неравными вершинами весьма похожа на Эльбрус (сформулировал корректнейше, хотя был уверен в своей позиции.— Е. С.). Другая двуглавая — Казбек. Высокая слева заставляет подумать об Ушбе.

Все горы расположены на вазописи в той же последовательности, что и в натуре. Так, в конусообразной, с наклоном влево, усматриваю вершину Свании — Тетнульд. Три треугольные — это Коштан, Дыхтау, Шхара. Влево от Казбека пойдут Андийские высоты. В реках безвестный, чуткий наблюдатель воспроизвел даже их меандрирующее течение, два поворота, характерных для Терека и Кубани».

Сторонники Арарата не берут в расчет элементарно простую истину: Арарат один-одинешенек на плоской, как поднос, равнине, Эльбрус же окружен целой свитой хребтов, предгорий, вершин, ущелий, плато. В особняке Географического общества в Демидовом переулке прибывший по казенной надобности в Топографическое депо Андрей Васильевич Пастухов, первым из русских восходивший на четыре пятитысячника Большого Кавказа, долго с нескрываемым интересом вглядывался в сосуд.

«Несомненный Эльбрус, я же, милостивый государь, побывал как-никак на обеих его вершинах. С них вел топографическую съемку. Подобной тригонометрической вышки не найти. Побывал, кстати сказать, и на Арарате, свидетельствую всей честью топографа: на вашем сосуде явственный Эльбрус. Арарат так же схож с ним, как я с Иоанном Кронштадтским».

Рослый, с густыми пшеничными усами топограф, кстати первый российский альпинист, взялся устроить рандеву со своим кунаком князем Урусбиевым. Тот имеет быть до Департамента герольдии по делам родового гербовника, главное же, хочет закрепить в Правительствующем Сенате права владения всей долиной Баксана. Не прочь, между нами говоря, и подторговать стариной, венгерский граф Зичи уже отправил домой немало уников.

Балкарский феодал оказался неплохо образован. Узнав от Фармаковского датировку сосуда, пустился в пляс: «Балшой дэло дэлаешь, дарагой человек! Самый балшой тебе салам от весь мой балкарский народ. Говоришь — первый в история карта Кавказ. Дай подумать... Слушай, дорогой твой слово верный: это — карта. А это — Элбрус!». Гавайцы выцарапывали первые карты на кожуре буты-лочной тыквы, финикяне сплетали из прутьев, мастер «По-лумесяца» насек на серебре.

Вот она — логика событий: раскапываешь захоронение, обиталище смерти, а под светом солнца превращается оно в живое — в вершины, реки, ремесла, людей. Они уже постигли тогда ход светил небесных. Но, проникая через предметы в их духовный мир, поняли ученые наших дней, что Народ Черноголовых не располагал таким понятием, как «История», он мог создать, не зная цемента, поразивший Странного огромностью храм — зиккурат, сетью каналов превратить в плодородный сад пустыни. Но так и не представить себе течение времени.

Остается назвать место, с которого увидели, перенесли на серебро Эльбрус все, что на вазописи. ...Рычит, пережевывает камни, давится, выплевывает их Терек, пропиливший ход сквозь Триалетский хребет. Река, похожая на многокилометровый водопад.

Над Боржомским ущельем выплывает из моря туманов напоминающий башку носорога перевал Цхра-Цхаро — «Двести источников». Войдешь на него засветло, увидишь, как бледнеет, сходит на нет месяц, тускнеют, отключаются звезды. Осторожно, нежно тронут» розовым горизонт. Возникают ближние вершины Санисло, Кодиаши.

Но вот и то, что нам нужно... Солнце восходит. Эльбрус долго остается единственно освещенным, пока не выступят, словно на проявляющейся пленке, Дыхтау, Казбек, Барбало, не меньше двух третей Главного Кавказского хребта от Дагестана до Фишта... Яркие грани Тетнульда. Подобные копью в полете конусы Ушбы. Все то же, в той же последовательности и ритме, что и на вазе. Мы не знаем, мы не узнаем тебя, мастер! Но знаем твою руку и глаз, в сонме, в путаности вершин выхватившие самое интересное

Академик С. Ф. Платонов Б. В. Фармаковскому: «Вопреки А. С. Раевскому, я не поражен сходством того, что есть на вазе, и того, что видел в Цхра-Цхаре... Готов принять ваше толкование и дивлюсь его остроумию». Письмо от 24 декабря 1914 года. Так думали и академики С. А. Жебелев и П. К. Коковцов, финский профессор А. М. Тальгрен. Ставится точка в спорах о находке, известной ныне миллионам людей. Ты силен, Мастер! Хвала и почитание Тебе, хотя даже всесильное время вряд ли будет в силах открыть достойное Твое имя. Мир праху Твоему! Вечная жизнь таланту.