Альпинизм

На Памиро-Алае

— Хорошая Сванетия, а Фаны лучше,— перефразируя слова известной песни, как-то сказал мне Михаил Шилкин, возвращаясь из дальнего путешествия по Таджикистану. О Фанских горах я слышал не раз и, как только закончились тренировочные сборы на Тетереве под Житомиром, выехал на Памиро-Алай.

Громыхая колесами, скорый поезд мчится все дальше и дальше. Позади остались широкая гладь Волги, бескрайние оренбургские степи и сплошные ленты полупустынь с серой полынью и редкими кустарниками саксаула. В вагоне уютно, пассажиров немного. Сейчас на дальние расстояния чаще летают, чем ездят поездами. Выигрывают во времени, но теряют возможность любоваться бескрайними просторами. Я сидел, касаясь плечом стенки вагона, и смотрел в окно.

— Любуетесь? — спросил сосед по купе, поправляя сползшую на лоб тюбетейку

Мы познакомились с ним в Москве, на Казанском вокзале. Он подошел к железнодорожной кассе, высокий, улыбчивый, с большим желтым чемоданом.

— Вы едете в Душанбе?..

Это и был Курбоназар Пулатов, ставший моим соседом по купе. В поездах люди быстро сближаются. Так вышло и с Курбоназаром. Мы познакомились и разговорились. Я узнал, что отец его старый коммунист, тот самый Сайфуддин Пулатов, который участвовал в поимке предводителя басмачей Ибрагим-бека. В свое время Курбоназар служил в армии рядовым бойцом-артиллеристом, после демобилизации учился в сельскохозяйственной академии, а сейчас — главный агроном где-то на Вахше. За широкими окнами вагона по-прежнему мелькали бесконечные белые полосы солончаков.

— Вы, кажется, просили чай, — улыбнулась показавшаяся в дверях миловидная проводница в белоснежном кителе и, сняв с подноса узорчатый фарфоровый чайник, аккуратно поставила его на столик.

...Челкар. Аральск. Кызыл-Орда. Поезд резко свернул на юг поближе к горам, к воде. «Капля воды на поле — драгоценность. Две капли — слиток золота»,— утверждает восточная пословица. И только в Средней Азии можно по-настоящему оценить мудрость этих слов. Там, где вода, где вьются причудливыми сплетениями каналы и арыки, мертвая пустыня отступает, давая простор цветущим оазисам, фруктовым садам, виноградникам и безбрежным коврам хлопчатника.

— Хлопок. Что такое для Таджикистана хлопок? Это настоящее сокровище, наше золото,— не удержался Курбоназар.— И ткань, и искусственное стекло, и лак, которым покрывают кузова автомашин, туфли из искусственной кожи — все из хлопка.

Курбоназар приподнялся с сидения, поправил тюбетейку и, глядя мне в лицо, продолжал:

— Вы, кажется, железнодорожник. В этом вагоне линолеум, текстолит, изоляция — тоже из нашего хлопка...

Наполняя долину гулом и приглушенным свистом, быстро мчится мощный луганский тепловоз. За окном — Аму-Дарья, воды которой текут почти 2500 километров раскаленными песками до самого Аральского моря.

Темнеет Сумерки надвигаются с востока тяжелым мрачнеющим небом. Кончился еще один, третий по счету, день а на смену ему пришла душная, черная с яркими звездами ночь. И сколько ни ехать вдоль Аму-Дарьи, везде угадываются сливающиеся с серым небом горы, в алмазных россыпях электрических огней, кишлаки, аккуратные домики путевых обходчиков, здания компрессорных станций, прокладываемых газопроводных линий и бесконечные плантации хлопчатника.

Правее, за грядой невысоких гор, осталась Вахшская долина. Там настоящее раздолье для охотников. И теперь здесь много диких кабанов, винторогих козлов-мархуров, диких баранов — уриалов и неисчислимое множество всевозможных птиц: фазанов, куропаток, диких уток. А кто жаждет встречи с леопардом, рысью и даже тигром, пусть отправится на нижний Пяндж, в заповедник Тигровая Балка.

Поезд приближался к Регару. В окрестных кишлаках уже давно погасли электрические огни. В розовой дымке рассвета проглядывал Гиссарский хребет. В сентябре 1929 года в густых камышах, где слышался вой шакалов, стоял вагон-теплушка, на котором белой краской было написано: «ст. Регар». Верблюды понуро тащили на спинах бревна и шпалы для строительства железной дороги. Теперь Регар — благоустроенный город. Исчезли камыши и болота, дорога давно построена, и поезда теперь мчат дальше на юг, в глубь Таджикистана.

А вот и шустрая Душанбинка. Переваливаясь через камни, она разделяется на несколько рукавов и течет у самого города. За железнодорожным полотном, сверкнув свежей краской, новенький автобус скрылся в узкой улочке. Когда тепловоз прогромыхал по высокому мосту и стал приближаться к вокзалу, мне припомнились строки небольшой заметки под экзотическим названием «Паровоз в горном гнезде», которые я когда-то прочитал в одной из газет: «В столицу Таджикистана старались не ездить. В Душанбе старались лететь. Потому что Душанбе — горное гнездо. А к нему, как известно, могут летать только орлы да... аэропланы. Правда, есть верблюжья тропа, громко именуемая трактом и состоящая из одних рытвин, ухабов, выбоин. В летнее время это месиво пыли, зимой-грязное болото.

Когда из вагона были выгружены тяжелые рюкзаки капроновые веревки, ледорубы и прочая альпинистская снасть, горное солнце уже успело разогнать утреннюю дымку, стелившуюся над адырами, отрогами Гиссарского хребта, и заполнить светом и теплом все безоблачное небо и землю. Прошедший перед нашим приездом небольшой и весьма редкий в этих местах дождик немного освежил воздух, и город стал еще более приветливым.

Душанбе... «А что такое Душанбе?» — спрашивал еще в купе Курбоназар Пулатов. И объяснил, что в переводе с таджикского Душанбе — «вторая ночь», то есть последний день восточной недели или теперешний понедельник. По понедельникам в кишлаке собирались большие базары. Именно день их сбора и дал название местности.

Еще в 1924 году в Душанбе было всего несколько грязных улочек, четыре десятка домиков с глиняными заборами-дувалами и один керосиновый фонарь, который зажигали по вечерам на площади возле базара. На окраину города, если его можно было так называть, еще наведывались дикие кабаны, и по ночам слышался вой шакалов. Давно уже нет старого кишлака, как и нет дехкан в лохмотьях с кетменями в руках, юродивых нищих — дервишей, женщин в парандже, прячущих лица под черным колючим чачваном.

Я вспомнил старый Душанбе, чтобы сравнить и подчеркнуть как за жизнь одного поколения старый кишлак преобразился в современный город. Ныне Душанбе не узнать Это столичный город Таджикской республики с чудесными парками, аллеями, множеством цветов. В густой листве зеленого наряда прячутся балконы жилых домов, колонны кинотеатра «Ватан», террасы известной библиотеки имени Фирдоуси, современной архитектуры здание театра оперы и балета.

Мы пробыли в городе целый день. Утром, подкрепившись в чайхане «Рахмат» порцией манту, что-то вроде наших пельменей только с бараниной, коричневым соусом и обильной порцией перца, отправились за город, чтобы на попутной машине добраться к намеченному месту. За цементным заводом увидели старенькую полуторку. Выскочили на середину дороги и замахали руками. Машина, обдав нас клубами пыли и заскрипев тормозами, остановилась. Шофер, загорелый паренек в спецовке и рыжей выцветшей тюбетейке на бритой голове, высунулся из кабины.

— В Зидди? — спросил он и улыбнулся.

— В Варзоб.

— Маркамат шинед! Пожалуйста, садитесь!

Дорога на Памиро-Алай началась сразу за городом. Машина стремительно катилась по зеркально-гладкому шоссе мимо небольших селений, кишлаков, абрикосовых посадок, зарослей тутовника и огромных ветвистых чинар. Я знал, что чинары бывают огромные. Но дерево, которое я увидел в кишлаке Дашманды, поразило своими размерами: в его дупле помещается маслобойка, перерабатывающая грецкий орех. Старожилы рассказывают, что до революции в дупле было духовное училище...

Волнистая долина все больше возвышается. Маленькие, как овальные блюдца, поляны сменяются пропастями, а среди скал, словно бешеный зверь, рычит и беснуется Варзоб. Далеко во льдах Гиссара рождается речка. А оттуда, почти с четырехкилометровой высоты, вода падает вниз, в объятия речки Кафирниган, с перепадом почти в три километра. Поэтому и отличается Варзоб богатырской силой и неистощимой энергией.

Советские люди покорили немало горных речек, среди них и Варзоб.

- А это Варзобская ГЭС? — обращаюсь к Сангалею Керамову, нашему шоферу, давнишнему здешнему жителю,— ваша самая большая гидростанция?

— Да нет,— махнул тот рукой и начал рассказывать о грандиозном строительстве на Вахше. — Вот это будет станция!

Когда я понимающе кивнул и заговорил о Нуреке, Сангалей с гордостью улыбнулся. Нурек в переводе с таджикского — адский огонь. Ни одна птица не могла перелететь через Вахшскую долину и Полисангинское ущелье. В неимоверной жаре гибло все живое. Никто не осмеливался даже приблизиться к этой губительной местности. Так говорится в легенде. Но вот в долину пришли специалисты и задались целью создать большую ирригационную систему. Зарубежные знатоки скептически отнеслись к проектам советских инженеров.

«Я видел золотоискателей Калифорнии, я знаю изобретателей примусов, которые мечтали стать Эдисонами, я разговаривал с Гербертом Уэллсом — захватывающим романистом нашего времени,—писал известный американский ирригатор Л. Гордон.— У них, друзья мои, смелые мысли и дерзкие планы. Но то, что задумано на Вахше на целую голову выше. Я утверждаю, что человечество не знает подобных работ в подобных условиях. Извините но мне кажется, это неосуществимо».

Петляет каменистая дорога, и иногда кажется, что она заведет куда-то в тупик. Уверенно, хотя немного и отчаянно ведет машину шофер Сангалей. Когда он «нажимает» на газ, приходится туговато. А на одном из поворотов Сангалей так крутанул баранку, что подсевший в пути бородатый локаец (так на Памире называют таджиков, живущих в горах) едва не вылетел за борт.

Разбрасывая по обочине камешки, наша полуторка надрывно урчит и, не сбавляя скорости, взбирается на гору. Показались Гушары. Потом за поворотом дороги увидели небольшую речушку с чистой, как хрусталь, водой, с зарослями карагача и бессменными чинарами на берегу.

— Дара-Ходжа-Оби-Гарм,— сказал бородатый локаец с бронзовым лицом и белыми-белыми зубами. Подсев к нам поближе, одернул пояс на халате и скороговоркой спросил:

— Ревматизм есть?

— Нет, а что?

— Понимаешь, нога крутила, рука крутила, поехал в Гарм — здоровый стал.

К Гарму, небольшому селению у речки с горячими источниками, ежегодно вдут тысячи людей. С давних пор люди приходили сюда даже из Индии, Афганистана, арабских стран. Они вешали на шестах лоскутья от своих чалм и халатов, чтобы отблагодарить богов, которые, как они считали, оберегали эти источники. Теперь в Ходжа-Оби-Гарме выстроена первоклассная здравница со светлыми корпусами и кабинетами лечебных процедур.

Солнце скатилось к западу, когда мы приехали на альпинистскую базу спортивного общества «Таджикистан». Над ущельем уже спускались сумерки, а горы еще горели яркой багровой краской.

Быстро пролетела короткая южная ночь. Погожий день в лагере начался с ослепительно яркого солнца и какой-то странной возни за палаткой. Вначале донесся жалобный тревожный крик. Потом он усилился и, наконец, превратился в такой галдеж, что мы с Юрием Филипповым, доцентом-физиком из Харькова, выскочили из палатки как угорелые. Над ветвистым орешником кружились дикие голуби. Они были чем-то встревожены. Размахивая крыльями, то отлетали, то снова приближались к орешнику и с непонятным ожесточением били по толстой ветке крыльями и клювами.

Мы долго присматривались к дереву и никак не могли понять, чем встревожены птицы.

— Гляди, гюрзы ползут! — дернул меня за рукав штурмовки Филиппов.— Видишь, вон одна, вон другая черная тварь.

Гнездо с птенцами все ближе. Змеи шипят и, напрягаясь, готовятся к броску. Но голуби не дают им подступиться, они бьют крыльями, стараясь сбросить с ветки непрошеных гостей. Вскоре это им удалось. Вот одна гюрза полетела вниз, за ней и другая, а дикие голуби, разместившись на ветке у гнезда с птенцами, радостно заворковали. Не успели мы успокоиться от этого происшествия, как дежурный по лагерю крикнул: «Человек в реке!» Я схватил веревку, и с двумя товарищами мы бросились к Варзобу

Узкой каменистой тропкой пробирался в гору старший геолог таджикской экспедиции Штанков. Поскользнувшись, он свалился с крутого обрыва прямо в бурную реку Штанкова подхватило быстрым течением, понесло на острые камни, ударило раз, другой, затянуло в пенистый водоворот и потом, окровавленного, выбросило на песчаный островок.

Хотя мы и спешили с помощью, но запоздали. Нас опередила группа харьковских альпинистов во главе с Георгием Бухаровым, которая случайно проходила вблизи реки. За несколько минут Бухаров с товарищами протянули через реку крепкую веревку и с ее помощью переправили потерпевшего геолога в безопасное место. С Георгием Бухаровым мы познакомились нежданно-негаданно на Памиро-Алае. Он тогда работал начальником учебной части альпинистского лагеря «Варзоб», а я — старшим инструктором, командиром отряда начинающих альпинистов.

Говорят, чтобы по-настоящему узнать человека, нужно с ним пуд соли съесть. С Георгием я пробыл месяц в одном ущелье, но и этого достаточно было, чтобы подружиться с этим коренастым, немного застенчивым и молчаливым спортсменом.

Удивительно интересная жизнь у Жоры. По специальности он механик, и его золотые руки хорошо известны сотрудникам Харьковского научно-исследовательского института низких температур, где уже не один год он мастерит сложнейшие приборы и приспособления, так необходимые для научных исследований. Передовой рабочий-механик, общественник, прекрасный спортсмен. Когда Жоре исполнилось восемнадцать лет, его повлекло в горы. Он ходил по туристским маршрутам, взбирался на скальные вершины. Наверное, нет такой вершины на Западном и Центральном Кавказе, где бы не побывал рабочий из Харькова. Эльбрус, Казбек, Тетнульд, Пик Щуровского, Ушба. Разве только Кавказ?

В утреннем рассвете хорошо видна красивая пирамида на ледяном пьедестале, которая своими размерами и изысканностью формы выделяется среди всех вершин Гиссарского хребта. Это Ходжи-Локан. Любовался этой вершиной и Бухаров, но ни разу он и словом не обмолвился о том, что знаком с ее снежными склонами.

Еще в 1898 году известный исследователь академик Липский, путешествуя Памиро-Алаем, увидел эту красавицу. С того времени люди неоднократно пытались взять эту вершину. Но Ходжи-Локан не сдавалась, стояла грозным пиком среди снежного безмолвия. Альпинисты назвали ее Мечтой.

Не завершилась успехом и первая попытка советских горовосходителей. Летом 1955 года группа альпинистов под руководством известных на Украине высотников — мастеров спорта СССР Михаила Шилкина и Бориса Су-бартовича — вышла на штурм Мечты. Непогода, лютая вьюга, ветер и нехватка ледяных крючьев заставили смельчаков вернуться с полдороги. Проходили годы. Мечта не стала ниже, росли люди. Росло их мастерство и упорство.

— А если пойти другим путем? — однажды предложил своим товарищам Георгий Бухаров. Он знал горы. За его плечами были сотни покоренных вершин. И харьковские альпинисты во главе с Бухаровым пошли на Мечту.

Шесть альпинистов штурмовали горный пик высотой 4767 метров над уровнем моря. Крутая, почти отвесная стена. Назойливая ледяная крупа беспрестанно бьет в спину, сечет лицо. Еще одна страшная холодная ночь на отвесной стене. Утром ветер утих, небо прояснилось, развеялся туман, только отдельные клочки его причудливо цеплялись за острые зубцы длинного гребня. Приступом брали каждый выступ, расщелину, ступеньку. Были такие метры, на которые тратились часы. Лишь на четвертый день в солнечном сиянии выросла перед смельчаками заветная вершина.

— Вот она наша! — крикнул ребятам Бухаров, прижавшись колючей щекой к холодному камню.

Да это была победа, большая и заслуженная. Ради нее Бухаров и его пятеро товарищей из Харькова отказались от обычной жизни — летели, ехали, пробирались нехожеными тропками, моренами, ущельями. Жажда высоты, неизведанного и объединила их на пути к неприступной вершине...

Из Варзоба наш путь лежал через Анзобский перевал в Фанские горы и дальше — к озеру Искандеркуль. Только на второй день мы едва добрались к Фандарье. Узкая тропа свернула влево и круто стала взбираться по травянистым склонам, пока не вывела нас к живописному ущелью. Все вокруг густо поросло темными лесами, облепихой, дикой вишней. В окрестностях, как мы потом узнали, много куропаток, зайцев, барсуков, встречаются медведи и даже снежные барсы. Сюда нередко заходят геологи, охотники-таджики и самодеятельные туристы, чтобы полюбоваться незабываемыми красотами или поохотиться, особенно на горных козлов каиков.

А вот и Искандеркуль. Сдавленная отвесными скалами, река неистово бурлит в темном каньоне и со страшным ревом падает вниз, образуя гигантский водопад с фонтанами водяной пыли и фантастической феерией красок.

За водопадом, на берегу высокогорного озера с тем же названием, стоят белые домики Искандеркульской гидрометеостанции. Только летом, когда ущелье освобождается от снега, можно попасть сюда. В другое время года связь с Большой землей поддерживается по радио. Я надеялся встретить Василия Иосифовича Вдовенко, начальника станции, но оказалось, что он работает в Душанбе. В комнате, заваленной таблицами и картами, сидела смуглая девушка в очках. Хозяйка застенчиво улыбнулась и нерешительно протянула руку:

— Таня Холкова

— Такая молодая, почти девочка, а уже метеоролог!

— У нас все молодые,— ответила она, и ее лицо сделалось каким-то сосредоточенным и даже немного суровым.

Позже, познакомившись с другими зимовщиками — гидрологом, комсомольцем Николаем Митяниным и его женой, радисткой Лидой, мы убедились: здесь все молодые, хотя и зимуют на станции не впервые. Таня разговаривала и одновременно чертила на карте какие-то стрелки, звездочки, черточки.

— Это условная запись погоды,— пояснила она.

Потом, подойдя к рации, нажала на маленький рычажок. Началась передача в эфир.

— Сводка о погоде? — спросил я.

— Да.

— И куда вы ее передаете?

— В Душанбе.

— А оттуда?

— В Москву. В Центральный институт прогнозов.

Было двенадцать часов дня. За окном синело чистое южное небо и ослепительно светило солнце. Дежурная по станции Холкова снова включила рацию. В контрольном глазке вспыхнула зеленая лампочка, и мы услышали знакомый голос диктора: «По данным Центрального института прогнозов...»

— Наша работа, — торжественно прозвучал Танин голос, и радостно заблестели ее теплые, доверчивые глаза.

Сколько за этими словами прогнозов самоотверженного часто героического труда таких тружеников, как Таня,— целой армии метеорологов, отважных дозорных погоды!

— Ну и как, трудновато приходится?

— Всякое случается. Бывает и трудновато, - усмехнулась Таня - Особенно зимой, когда бушует метель. Страшный ветер валит с ног и намеревается сдуть тебя куда-то в провал.

Без пяти минут первый час. Таня торопится. Наступил так называемый срок. Через каждые шесть часов — ровно в час дня, в семь вечера, в час ночи и в семь утра — независимо от погоды, наблюдатель выходит на пост, снимает показания приборов, делает необходимые записи. На скалистой площадке у самого озера стоят флюгера, какие-то шары, ящики па подставках. В них — термометры, приборы для определения влажности и температуры воздуха, скорости ветра, количества осадков. Подходим к блестящему шару с зеркалами. Это гелиограф. Стрелка самописца медленно ходит по ленте и отсчитывает продолжительность солнечного сияния.

Сколько тут, на площадке, всяких умных приборов! А Холкова ходит между ними как настоящая хозяйка, что-то записывает, потом, поправив волосы, упавшие на глаза, смотрит на небо, на озеро, на яркое солнце, будто рядом не высокие горы, не могучие ледники и грохочущие водопады, а школьная метеоплощадка в небольшом городке Кропоткине, где девушка совсем недавно закончила среднюю школу.

Вечером мы пошли взглянуть на озеро.

— Посмотрите, какая красота! — восхищенно сказала Холкова.

На голубовато-зеленую поверхность прозрачной водяной чаши уже упали длинные тени, и на озерной глади, словно в отполированном зеркале, причудливо отражались зубчатые гребни и остроконечные пики. Озеро лежало тихое, и по нему кто-то плыл, словно сказочный Садко, под ветрилами. Это объезжал свои «владения» гидролог Николай Митянин.

Солнце скрылось за хребтами: далекие горы потонули в серой мгле. Над Искандеркулем повисла темная ночь. В домике тихо-тихо. И лишь в комнате наблюдателя не спит радист-метеоролог. Затихли удары курантов на Красной площади. Скрипнули двери, повеяло прохладой послышались отдаленный гул водопада и свист разгулявшегося ветра-афганца. Снова наступил срок, и дозорный погоды Холкова, набросив на плечи штурмовую куртку, идет на свой боевой пост...

Попрощавшись с гостеприимными метеорологами, мы пошли к Алаудинским озерам и дальше, к Чапдаре. Я много слышал об этой удивительной вершине, но теперь, когда сам побывал в этих местах и в хорошую, ясную погоду увидел отвесные стены и ледовые карнизы, свисающие с предвершинного гребня, понял, что взобраться на нее не так просто, тем более, что никто до нас не проходил маршрутом, который мы избрали.

Почти три дня мы с группой таджикских альпинистов пробыли у стен Чапдары, а когда до вершины осталось меньше половины пути, стала портиться погода. Заволокло небо, закружило и завертело такое, что о дальнейшем подъеме не могло быть и речи. Всю ночь и следующий день снег тучей обрушивался на наши палатки, примостившиеся на крохотных скальных площадках. Слышался грохот камнепадов и лавин. Еще день пережидали непогоду и так ни с чем и спустились вниз к Алаудинским озерам.

Летом 1966 гола на Чапдару пошли киргизские альпинисты. Им с погодой больше повезло, чем нам, и они достигли самой вершины. Это была, пожалуй, первая успешная попытка штурма фанского великана. Но поединок с Чапдарой не закончился. Оставалась еще никем не пройденная северная стена Чапдары. Это знали и наши украинские альпинисты. Прошло еще четыре года. Из Киева в Фанские горы вылетела экспедиция альпинистов во главе с Анатолием Kуcтовским.

С виду человек не такого уж и мощного телосложения, Анатолий отличался силой воли, настойчивостью. Кустовского хорошо знают в научном, не меньше и в спортивном мире. Он известный в стране горовосходитель и многократный чемпион Советского Союза по альпинизму, обладатель пяти золотых и серебряных медалей. То, что Чапдара со своей полуторакилометровой стеной — твердый орешек, Анатолий знал. У него за плечами уже были пики Коммунизма, Энгельса, Южная Ушба и много других памирских и кавказских исполинов. Выслушав товарищей и по привычке прищурив глаза, Анатолий сказал:

— Попробуем раскусить и Чапдару...

С Анатолием было трое его верных друзей и бессменных спутников: Анатолий Черевко, кандидат технических наук, жизнерадостный, веселый и непревзойденный рассказчик, щуплый на вид, но упорный спортсмен; Виктор Яковина, инженер, высокий, крепкий, как скала; Олег Шило, молодой рабочий-строитель, которому никогда и нигде на скалах не нужно подсказывать, как и куда прокладывать путь.

Их было четверо, а против них — одна Чапдара. Уже прошел пятый день пути на вершину, но, как и раньше, те же отвесные скалы и головокружительные ночевки на стене. Каменная площадка метра полтора в длину и метр в ширину — вот на этом «пятачке» палатка, спальные принадлежности, снаряжение и четыре альпиниста, пристегнутые карабинами к крючьям, забитым в стену. На веревках укреплены снятые на ночь ботинки, примус, котелок с кашей...

Когда кончились скалы, пошли взлеты фирна, небезопасные бергшрунды—подгорные трещины, за ними острый гребень, который можно было преодолеть, передвигаясь по нему сидя, отталкиваясь руками. На седьмой день Владимир Черевко, шедший в первой связке, вдруг закричал: «Чапдара!»

Грозная вершина была взята... А наша группа, не достигнув пика, спустилась с крутых склонов Чапдары и через Джиджик и Анзобскии перевал вскоре вернулась на альпинистскую базу в ущелье Варзоб. B лагере запаслись продуктами и пошли к реке Сиаме. Со мной было двадцать четыре альпиниста, среди них — восемь студентов-таджиков из Душанбинского педагогического института.

Переправившись через Варзоб, мы увидели узкую тропу, которая причудливо петляла вдоль порожистой речки. Сейчас геологи соорудили здесь бревенчатый мосток, а раньше, говорят, через речку был протянут трос, по которому ходила маленькая люлька.

— Невесело было качаться в такой люльке,— говорит Файзали Рустамов, поглядывая на речку, которая с ревом и грохотом, словно пушинки, тянула огромные валуны.

Путь лежал по правому берегу Сиамы. Извилистая тропа вела вверх, оставляя за собою густые заросли арчи, барбариса и целое море больших желтых цветов. Неожиданно река круто повернула в сторону и вскоре затерялась в глубине ущелья, а перед нами открылась удивительно красивая зеленая долина с небольшой бирюзовой речушкой Игизак.

— Надо, кажется, сворачивать влево? — спросил молодой нетерпеливый участник похода Давлят Пиров и сразу же умолк...

Из-за речки тянулся дымок и доносилась такая знакомая песня:

В'еться, наче змiйка, неспокiйна piчка...

Когда подошли к костру, то среди людей, которые сидели вокруг, я сразу узнал в широкоплечем мужчине с черной бородой своего давнего знакомого с Кавказа, заслуженного мастера спорта СССР Вано Галустова. Вместе с ним поднялись и шагнули навстречу Виктор Миргородский киномеханик из Донецка, и инженер из Харькова Виктор Якименко. Покорив в районе Сиамы несколько вершин они возвращались на свою базу.

Солнце скрылось за снежной грядой. Похолодало.

День подходил к концу. Мы решили разбить бивуак. Горы, которые только что были розово-фиолетовыми, стали однообразно серыми. В созвездии Девы тускло светит Юпитер, а прямо перед нами — Большая Медведица со своим вечным ковшом, черпающим иссиня-черное небо.

Первым в лагере проснулся сурок. Большой, рыжий, он вылез из-за камня метров в тридцати от наших палаток, встал на задние лапы, оглянулся и заливисто, по-милицейски, засвистел. На его зов дружно отозвались многочисленные сородичи. Они стояли столбиками у своих нор и с любопытством следили за каждым движением Жени Суханова, нашего шеф-повара, пытавшегося спросонок развести костер из отсыревших арчовых веток. Спать больше не хотелось. Пока Женя колдовал над костром и большой кастрюлей с кофе, мы укладывали рюкзаки со своим неприхотливым альпинистским скарбом: репшнурами, карабинами, крючьями.

Время выходить. Берем рюкзаки на плечи, и вот уже позади остаются приветливая поляна, осыпи, морены. Одна из них тянется так долго, что кажется, ей не будет конца. Солнце уже высоко, идти становится тяжело, но вершины Большого Игизака, к которому лежит наш путь, нет и нет.

— Куда же она делась? — буркнул недовольно Женя Красноперов, моторист из Перми, повернулся к нам спиной и стал водить биноклем по горизонту.

— Не туда смотрите,— сказал вдруг стоявший рядом со мной Виктор Крюков. Он поднял над головой ледоруб и штычком ледоруба стал показывать на боковой гребень, за которым едва проглядывало заснеженное ребро Большого Игизака.

Погода благоприятствует. Стоит совсем безветренный день, и снег блестит, как полированный металл. В стороне от нас вздымаются одинокие скальные пики, снежные купола вершин и зубчатые каменные стены гребня. Местами они так обступают нас, что виден только снег, скалы и клочок неба. Но постепенно, словно завеса, горизонт раздвинулся. Вдали уже сияли во всей красе снежные великаны, словно распущенные паруса.

Местами, на снежных склонах неподвижно дремали солнечные блики — замысловатые, узорчатые. Вдруг впереди что-то засуетилось и начало сдвигаться по снежному насту. Что-то? Когда подошли ближе, увидели медведицу с тремя лохматыми нс-уклюжими медвежатами. Мать учила малышей спускаться с гор — глиссировать. У медведей задние лапы длиннее передних. Вот почему медведица так упорно учила своих непослушных малышей поджимать задние лапы и спускаться, как говорят альпинисты, на «пятой точке». Медвежата кувыркались, брыкались, падали и, видимо, доставляли матери немало хлопот своим непослушанием. Она награждала их пинками и оставалась неумолимой, настойчиво заставляя малышей повторять одни и те же движения.

Увидев людей, медведица увела своих малышей за скалы. Такое мирное окончание встречи вполне устраивало нас, и, довольные джентльменским поведением медведицы, мы направились дальше своим маршрутом.

За каменной грядой показался Большой Игизак. Он обрывался отвесными стенами на 500—600 метров. Мы начали обходить вершину, оставляя ее слева, пока не вышли на юго-западный гребень. Крутой подъем оказался тяжелым, но технически несложным. Забираемся все выше и выше, но вершина словно не приближается. На пути — скальные стены, выступы («жандармы»), терраски, а над головой — голубое небо и одинокий гриф, парящий в высоте. Внизу под нами — зияющие отвесы, пропасти, глядя на которые кружится голова.

Только в десять часов утра вышли на вершину. Но традиции, сложили тур, где оставили консервную банку с запиской об успешном подъеме, плитку шоколада, пачку галет и пошли на безымянную вершину, которую заметили еще в начале пути. Поначалу она не особенно привлекала нас, так как казалась немного ниже Большого Игизака. Но горы есть горы, и часто определение их высоты на глаз бывает обманчивым. В этом я не раз убеждался во время своих многолетних странствий.

Итак, идем на безымянную вершину, где еще никогда не ступала нога человека! Начинаем спуск с Большого Игизака. Он крутой, небезопасный, требует большой осторожности. Вот и снежная перемычка — конечное место нашего спуска и начало нового восхождения на безымянную вершину. Длинный скальный гребень с причудливыми выступами, гладкими плитами и снежными карнизами.Сверху над гребнем ничего нет, а под нами зияющие провалы, куда не особенно приятно заглядывать.

Местами приходится перебрасывать через скальные выступы веревку, подстраховывать друг друга. Так со страховкой и продвигались вперед шаг за шагом. До вершины уже недалеко: 20-метровая стена и последний взлет гребня. Советую товарищам быть осторожными. Между тем, Давлят Пиров, рослый студент из Душанбе, шедший в первой связке, уже миновал трудный участок и, не опробовав опору, уверенно ступил на.лежавший камень. Не успел Давлят выпрямиться, как нога у него подвернулась, и он, взмахнув руками, потерял равновесие.

— Держись! — невольно крикнул я.

Давлят как-то странно вывернулся, рюкзак вырвался у него из-за спины и полетел вниз, а за ним и Давлят. Падая, он почему-то крикнул: «Дарье чукур!»... Рывок от падения Давлята был небольшой. Нагнувшись вперед, я успел перебросить веревку через скальный выступ. Давлят пролетел метров пять-шесть и повис а веревке. А когда он с помощью товарищей выбрался на скалы, подошедший к месту происшествия Виктор Крюков ему заметил:

— Следующий раз будешь более осторожным. А осторожность, пора уже знать, в горах — не трусость.

Минуту Давлят стоял притихший, как бы обдумывая происшедшее. Потом поднял на меня глаза и, потрогав спасательную веревку, произнес тихо по-таджикски - «Рахмат, рафик!» — «Спасибо, друг!»

— Скажи спасибо и Жене Суханову, который страховал тебя.

Я уже хотел отдать команду продолжать подъем, но тут Виктор вдруг спрашивает Давлята:

— Почему ты, падая, вдруг вспомнил про реку — крикнул «Дарье чукур»? При чем тут река?

— Как при чем?

Давлят нахмурился, потом объяснил, как однажды, переправляясь через Майхуру, приток Варзоба, угодил в реку. Если бы не песчаная отмель, утонул бы наверняка.

— С тех пор, когда падаю, даже на скалах кричу: «Дарье чукур!»

4100...4200 метров над уровнем моря. — Кух! Кух! Вершина! Вершина! — почувствовав себя Колумбом, радостно воскликнул Курбоназар Халимов.

Земля! Моряки знают, какую радость вызывает этот возглас. Так было и у нас, когда после тяжелого подъема мы услышали: «Кух! Кух!» — и, наконец, увидели скальную башню, выше которой уже ничего не было. Скальная башня и была той вершиной, где еще не ступала нога человека. Вот тебе и безымянная! Она оказалась на 50 метров выше Большого Игизака. На Большом Игизаке были все 24 участника похода, а на «безымянку» поднялось лишь девять: В. Крюков — председатель Таджикской федерации альпинистов, москвичи корреспондент «Правды» Л. Васильев и инженер С. Охрименко, Е Суханов из Красноярска, четыре студента-таджика из Душанбе- Курбоназар Халимов, Сангалей Кабиров, Рустам Файзали, Давлят Пиров,— и автор этих строк, киевлянин, руководитель группы.

По праву первовосходителей в честь дружбы народов мы единогласно назвали покоренную вершину Киевской зарей. В оставленной записке указали координаты вершины, ее высоту, путь подъема и возможного спуска. В чаменном туре спрятали небольшой сверток с фотографией ночного Киева и портрет Тараса Шевченко...

Хорошо на вершине! Кажется, можно часами стоять над облаками и любоваться изумительной красотой Памиро-Алая, но холодный ветер, позднее время и небезопасный спуск торопят вниз, в ущелье, где, заросших, обожженных солнцем, но гордых и радостных, нас ожидают товарищи.