Статьи

Наместник на Кавказе А. И. Барятинский

Фельдмаршал А. И. Барятинский

Драматический финал Кавказской войны неотделим от имени Александра Ивановича Барятинского. Продолжатель традиций А. П. Ермолова и М. С. Воронцова, он оказался успешнее и удачливее их, потому что значительную часть работы они уже сделали. Оставалось увенчать ее окончательной победой и пленением Шамиля.

В 1811 году князь Иван Иванович Барятинский стал одним из состоятельнейших людей России, унаследовав многочисленные имения и около 35 тысяч крепостных душ. Тайный советник, камергер и церемониймейстер двора Его Императорского Величества Павла I почти сразу после этого события принял решение оставить государственную службу с тем, чтобы целиком погрузиться в семейную жизнь, которая ему, надо сказать, удалась, и предаться, наконец, любимым своим занятиям, ведь на это никогда не хватало времени. А интересов, пристрастий и душевных склонностей у него была масса. Воспоминания и архивные документы рисуют Ивана Ивановича по-европейски образованным вельможей, любителем наук, искусств, талантливым музыкантом и даже ученым-агрономом.

«Комнаты в усадьбе исчислялись сотнями, — вспоминал очевидец, — и каждое из этих помещений поражало роскошью отделки, коллекциями, достойными королей, собраньями картин знаменитых итальянцев и французов, атмосферой праздничности, открытости, художественной утонченности и в то же время высокой аристократичности». И все же главным своим богатством Барятинский считал прелестную жену Марию Федоровну, урожденную Келлер, чьим именем он и назвал свою знаменитую усадьбу, а также семерых детей: троих девочек и четверых мальчиков. Они, появляясь в Марьино на свет один за другим, незаметно для глаз родителей подрастали в его 180 комнатах и залах. Сам отец многочисленного семейства, родившийся в Париже, с самых юных лет прославился своей красотой. Во французской столице был даже магазин с вывеской, на которой был представлен его портрет, сопровожденный надписью «У русского красавца». И все рожденные в этом браке дети вполне достойно поддержали репутацию «красивых Барятинских». Они были очень дружны между собой и жили в полном согласии с родителями и окружающим их миром. Тогда еще никто не знал, что самое блестящее будущее ожидает первенца супругов — Александра, появившегося на свет в 1815 году. Несмотря на то что князь не хотел видеть старшего сына ни военным, ни придворным, домашнее образование он получил прекрасное.

Когда Александру было 10 лет, князь Иван Иванович умер. Мария Федоровна тяжело перенесла смерть мужа, но упавшие на ее плечи заботы заставили собрать все душевные силы и продолжать жить ради детей. Когда Александру минуло 14, Мария Федоровна повезла его вместе со вторым сыном Владимиром в Москву для «усовершенствования в науках». Воспитанием обоих братьев занимался известный в то время педагог англичанин Эванс, преподававший юношам «классиков и литературу». И все же спустя два года Александр выразил желание пойти на военную службу и в июне 1831 года, по приезде в Петербург, был определен в школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров с зачислением в Кавалергардский полк. И практически сразу начал проявлять совершенно необъяснимую неусидчивость, недисциплинированность и как следствие — «слабые успехи в науках». Небрежность в учении перешла и в небрежность на службе. Дисциплинарная полковая книга полнилась записями о взысканиях за разного рода «шалости». В результате за молодым князем Барятинским закрепилась слава кутилы, повесы, участника попоек и скандальных историй. Никаких денег, щедро выдаваемых матушкой, не хватало на уплату вечных карточных долгов. Однажды выпутаться из подобного долга Барятинскому помогли Пушкин и его друг Сергей Соболевский.

Его практически невозможно было представить в огне и копоти боя, зато сколько угодно — в парадных перестроениях на Марсовом поле или в вихре вальса с очередной обольстительницей. Николай I был наслышан о своевольном поведении молодого князя, более того, ему стало известно, что «Барятинский был очень протежируем одной из дочерей императора... Так как отношения между ними зашли несколько далее, чем это допустимо, то император Николай, убедившись в этом воочию, выслал князя Барятинского на Кавказ...». Об этом романе князя Александра известно очень немного. Барятинский, очевидно, не на шутку увлекшись Великой Княжной Ольгой Николаевной, вовсе не считал себя недостойной партией — в его жилах текла кровь Рюриковичей.

В литературе о Барятинском можно прочитать, что он оказался высланным на Кавказ по воле императора, но существует и такое мнение, что он отправился туда по собственному желанию. Так или иначе, но весной 1835 года 20-летний князь Александр Иванович, будучи в чине корнета Лейб-Кирасирского Наследника Цесаревича полка, прибыл в район военных действий. И практически сразу же окунулся в совершенно другую жизнь. На Кавказе уже почти два десятилетия шла не прекращавшаяся ожесточенная война. «Тут прошли целые поколения героев, — писал В.А. Соллогуб, — тут были битвы баснословные. Тут сложилась целая летопись молодецких подвигов, целая изустная русская Илиада... И много тут в горном безмолвии принесено безвестных жертв, и много тут в горном безмолвии улеглось людей, коих имена и заслуги известны только одному Богу».

К тому времени, когда на Кавказ прибыл родовитый корнет Барятинский, население этого края, по всей вероятности, прочно забыло о словах российского императора Александра I, обращенных в свое время к добровольно вошедшим в состав России горцам: «Не для приращивания сил, не для корысти, не для распространения пределов и так уже обширнейшей в свете империи приемлем мы на себя бремя управления, а для того, чтобы утвердить правосудие, личную и имущественную безопасность и дать каждому защиту закона». Вышло так, что весь Кавказ стал единым фронтом, тем краем, где жизнь русского солдата и офицера становилась случайностью, а гибель — делом обычным, будничным. Шли годы, и продолжающаяся литься кровь и незначительные успехи в «замирении» враждебного края порождали отношение к Кавказу как к месту бесполезной гибели. Этого края многие боялись, старались избегнуть. Красоты природы, многократно воспетые лучшими нашими поэтами, контрастировали с той смертной тоской, подчас с ужасом, которые здесь испытывали русские в мундире. Эти чувства, наверное, можно было усилием воли победить, но не испытывать вовсе — нельзя. У многих сдавали нервы. В своем очерке «Кавказец» однокашник Барятинского по юнкерской школе Михаил Лермонтов писал: «...Ему (офицеру-кавказцу. — Прим. автора) хочется домой, и если он не ранен, то поступает иногда таким образом: во время перестрелки кладет голову за камень, а ноги выставляет «на пенсион»; это выражение там освящено обычаем. Благодетельная пуля попадает в ногу, и он счастлив. Отставка с пенсионом выходит...»

Барятинский явно не намерен был гнаться за подобного рода пенсионом — под добротным сукном его офицерского мундира оказалась добротная человеческая порода. Там, на воюющем Кавказе ни за фамилию, ни за богатство укрыться было невозможно, там все эти земные привилегии во внимание не принимались. Барятинский, словно сдирая с себя коросту столичного баловства и пустозвонства, лез в самые горячие места. Его храбрость называли «замечательною». Во время многочисленных стычек с горцами он «многократно получал сквозные пулевые ранения», говорили, что «живот князя Барятинского, как решето». Его храбрость, выносливость и способность стойко и терпеливо переносить боль поражали даже его многое перевидавших боевых товарищей. Впрочем, этому феномену можно было найти свое объяснение. Был случай, когда в бытность свою еще в Петербурге Лермонтов в узком товарищеском кругу высказал мысль, что «человек, имеющий силу для борьбы с душевными недугами, не в состоянии побороть физическую боль». Услышав это, Барятинский, «сняв колпак с горящей лампы, взял в руку стекло и, не прибавляя скорости, тихими шагами, бледный прошел через всю комнату и поставил ламповое стекло на стол целым, но рука его была сожжена почти до кости, и несколько недель носил он ее на привязи, страдал сильною лихорадкою».

...Тяжкая рана ружейной пулей в правый бок, остававшаяся там, кстати, до самого конца его жизни, возвратила Барятинского в Петербург. С Кавказа он прибыл поручиком, награжденным почетным для каждого русского офицера Золотым оружием «За храбрость». В 1836-м после пройденного курса лечения он был назначен состоять при Государе Наследнике Цесаревиче. Три года, проведенных им в путешествии с наследником по Западной Европе, сблизили их чрезвычайно и положили начало многолетней дружбе с будущим императором Александром II.

По возвращении в Петербург опаленный огнем кавказских сражений красавец Барятинский снова быстро вошел в большую моду. П.В. Долгоруков в «Петербургских очерках» пишет: «Барятинский был блистательным женихом во всех отношениях; все матушки, имевшие взрослых дочерей на сбыте, единогласно пели ему всевозможные акафисты, и в петербургском высшем кругу было принято за неопровержимую аксиому: «Александр Барятинский такой блестящий молодой человек!». Однако наследник величественного Марьино и прочих родовых сокровищ, красавец-герой Кавказской войны, ставший в 1839-м адъютантом Его Императорского Высочества, держался стойко. Ничто не могло заслонить в его сознании картин воюющего Кавказа — он не мог, да и не хотел забывать своих верных и испытанных товарищей по оружию.

В марте 1845-го, уже в чине полковника, Барятинский снова прибыл на Кавказ. В качестве командира батальона Кабардинского полка он принял участие в Даргинской экспедиции, организованной русским командованием против войск имама Шамиля. Изо дня в день, постепенно и, может быть, даже исподволь, начинал складываться его, ставший впоследствии незаменимым, богатый опыт не только боевого офицера, но человека, который в какой-то момент обнаружил в себе неподдельный интерес к жизни и нравам тех людей, для которых этот край являлся родиной. Барятинский стал серьезно изучать характер, обычаи и традиции горцев. Это, в свою очередь, заставило его во многом критически взглянуть на отношение к Кавказу высшего петербургского военного начальства, а также на то, как следовало бы строить политику по отношению к кавказцам. И в этом Барятинскому в немалой степени помог опыт выдающихся «кавказцев», полководцев А.П. Ермолова и М.С. Воронцова. В ожесточенной битве, случившейся во время захвата Андийских высот, Барятинский, в который уже раз, проявив чудеса офицерской доблести, вызвал неподдельное восхищение Главнокомандующего русскими войсками графа Воронцова, представившего его за этот ожесточеннейший бой к Георгию IV степени. И этот же бой принес ему очередное тяжелое ранение — пуля попала ему в правую ногу, но он не оставил поля битвы, продолжая сражаться до конца.

И снова — Петербург, и снова — непреодолимая тоска по оставленному Кавказу. Александр Иванович, несомненно, осознавал, что именно этот суровый край переродил его, как человека. Покоренный величием духа людей, делавших здесь свое мужское дело во имя державы, он почитал за честь навсегда слиться с этим воинским строем. Произошло даже внешнее отторжение Барятинского от себя прежнего. Управляющий его имением Марьино В.А.Инсарский писал, до какой степени потряс его вид возвратившегося князя: он состриг свои знаменитые блондинистые кудри, на лице суровом и серьезном уже залегли морщины. Ходил он чуть согнувшись, опираясь на палку. В светских гостиных его теперь видели редко. Люди, наводнявшие их, стали ему абсолютно неинтересны. Если Барятинский где-то и появлялся, то в основном в театре или на музыкальных вечерах, поклонником которых он оставался, как и в былые годы.

В феврале 1847 года его назначают командиром того самого Кабардинского полка, с которым за годы, проведенные на театре военных действий, он успел уже сродниться, к тому же он был произведен в чин флигель-адъютанта, а в июне 1848-го, примерно отличившись в битве при Гергебиле, стал уже генерал-майором с зачислением в свиту Его Императорского Величества. Впрочем, император, по достоинству оценив боевые заслуги князя, совершенно неожиданно для последнего, решил «облагодетельствовать» его окончательно, а именно: женить на выбранной лично им невесте из рода Столыпиных. По мнению царя, лучшей партии для красавицы-фрейлины при сказочном богатстве князя трудно было сыскать. Встретив на одном из балов мать Барятинского, Николай сообщил ей, что князю высочайше разрешен внеочередной отпуск, и попросил ее написать об этом сыну. Однако истинные замыслы императора кое-кому уже стали известны... Когда Барятинский доехал до Тулы, там его ожидал брат Владимир. Александр Иванович теперь знал причину царской «милости». Неделя шла за неделей, а он в Петербурге все не появлялся, ссылаясь на внезапно открывшуюся болезнь. Когда вышеозначенный отпуск, наконец, подошел к концу, Барятинский известил царя о том, что он, бесконечно благодаря Его Величество за оказанное доверие, возвращается в боевое расположение, а с родственниками повидаться приедет как-нибудь в другой раз. Не на шутку взбешенный император послал вслед ослушнику фельдъегеря с извещением о продлении отпуска. Но Барятинский, предвидя такое развитие событий, просто-таки пулей несся на Кавказ, хотя царский посланец все же сумел догнать его в Ставропольской губернии. Князь вынужден был написать царю письмо, в котором выражал недоумение по поводу того, чем заслужил он такое внимание Его Величества, и попутно замечал, что, находясь рядом с местом службы, считает абсолютно нецелесообразным поворачивать обратно.

Но не таков был и Николай, чтобы отказаться от задуманного. По Петербургу носились слухи, что император страшно зол на князя. Его перепуганная мать написала сыну о своих тревогах. Делать нечего: как раз под самый новый 1850 год Барятинский наконец появился в Петербурге. Затем он на два дня заперся в своем дворце, а потом, повелев нагрузить сани подарками, сказал матери, что поедет поздравить маленьких племянников, детей брата Владимира. Приехав в дом к брату, Александр Иванович вместе с остальными подарками положил на зеленую лапу нарядной елки конверт из плотной бумаги и сказал: «А это тебе, братец...» На следующий день Петербург гудел, подобно улью, — все передавали друг другу ошеломляющие подробности о содержимом конверта. Оказалось, что там находились бумаги на право владения принадлежавшим Александру Ивановичу богатейшим наследством, полученным им от отца в качестве старшего сына. Князь добровольно и с легким сердцем отказывался от всего движимого и недвижимого имущества, и в том числе от бесценного Марьинского дворца со всеми его бесчисленными сокровищами. Себе князь взамен оговорил «100 тысяч рублей, уплату долгов в 136 тысяч рублей, ежегодную ренту в 7 000 рублей» и — это уже шутки ради — «по мере надобности на один кашемировый халат». Так, в одно мгновенье этот богатейший в России человек превратился в простого служивого, живущего на казенное жалованье. Понятно, что дело с женитьбой мгновенно расстроилось. Барятинский остался верен семейному девизу: «Бог и честь». Сам он внутренне, и не без основания, гордился этим поступком и в минуту откровенности как-то сказал знакомому: «Я самому государю не поддался. И какому государю!..»

Летом 1856 года Барятинский был назначен командующим Отдельного Кавказского корпуса и сначала (с 1 июля 1856 года) «исправляющим должность Наместника», а уже в августе того же года — Наместником Кавказа с производством в генералы от инфантерии. Будь жив Николай I, ему бы никогда, несмотря ни на какие заслуги, не стать первым лицом на Кавказе. Но, заняв по смерти отца трон, новый монарх Александр II просто не видел «для роли русского проконсула на Востоке» более подходящего человека, нежели Барятинский. Для Александра Ивановича это была большая честь и большая ответственность. «Трудиться буду, чтобы оправдать великую милость, счастье и великую честь для меня». Он понимал, что затяжное кровавое противостояние на Кавказе требовало завершения, и завершения победного. Но как, какими средствами, какими силами?

Но на момент вступления Барятинского в должность Кавказского наместника эта задача представлялась отнюдь не просто техническим завершением усилий предшественников. В период Крымской войны (1853-1856) России пришлось сократить число войск на Северном Кавказе и перейти к оборонительной тактике. И хотя позиции русской армии в предгорной Чечне и Дагестане были уже достаточны прочны, чтобы отразить любое нападение Шамиля, до полной победы было еще далеко. Установилось некое стратегическое равновесие, которое могло продолжаться неопределенно долго и при котором чаша весов в принципе могла склониться либо в одну, либо в другую сторону.

Он глубоко изучил особенности жизни кавказских народов, и у него сложились собственные взгляды на то, какой должна быть политика по отношению к ним. Менее всего походивший на бездумно-педантичного исполнителя, Барятинский тяготел к творческим идеям. Воронцов находил у него «особый талант делать всегда больше и лучше», чем предписано в инструкциях. Способный, мыслящий полководец и администратор, Барятинский умел подбирать себе под стать и помощников, самый видный из которых - Д. А. Милютин - в будущем получит (не без протекции кавказского наместника) пост военного министра России и станет выдающимся реформатором. Отчаянно храбрый, несколько раз раненный, сполна отведавший невзгод и опасностей походно-бивачной жизни, Барятинский был любим и популярен в армии. Спесь, грубость, лицемерие никогда не замечались за ним. Принимая новую должность прежде всего как знак доверия своих соратников, он обращается к ним с искренними словами благодарности: «Войска Кавказа. Смотря на вас и дивяся вам, я взрос и возмужал. От вас и ради вас осчастливлен назначением быть вашим вождем. Трудиться буду, чтобы оправдать великую милость, счастье и великую для меня честь».

Историки высоко оценивают личность и профессионализм Барятинского, полагая, что он как никто другой «подходил для роли русского проконсула на Востоке». Пожалуй, лучшей оценкой военных и политических дарований генерала служит тот факт, что назначение его наместником крайне удручило Шамиля, который запретил горцам под страхом смерти распространять о нем лестные слухи. Барятинскому предстояло завершить многолетние труды его предшественников, опираясь на созданный ими военно-стратегический потенциал, учитывая их опыт и ошибки. Он принялся за дело со свойственной ему неутомимой энергией. Этой энергии нужно было много - как для борьбы с Шамилем, так и для борьбы с петербургской бюрократией. Дело в том, что после поражения в Крымской войне Россия сосредоточилась на внутренних проблемах, решение которых требовало немало средств. Каждое ведомство, исходя из собственных, совершенно неизбежных нужд, пыталось раскроить скудный государственный бюджет в спою пользу. Барятинский настаивал на расширении масштабов войны на Кавказе, а она всегда была сопряжена с солидными расходами. Наместник не только хотел довести численность войск до уровня 1853 г., но и значительно его превысить.

В 1856 г. Барятинский представил Александру II подробный план покорения Кавказа, в основе которого лежали идеи А. П. Ермолова, дополненные проектом кардинальных преобразований в Кавказской армии. Совместно со своим начальником штаба и единомышленником Д. А. Милютиным он предложил разделить Кавказ на военные округа, командующим которых давалась бы довольно широкая самостоятельность в рамках общего руководства со стороны наместника. Царь одобрил эту концепцию. (Именно ей суждено будет стать прообразом военной реформы 1870-х гг. в России.) Но все упиралось в деньги. Ссылаясь на их острую нехватку, военное и финансовое министерства оказывали Барятинскому сильное противодействие. Помимо того что в его распоряжение переходила почти треть военного бюджета страны, их раздражали высокий статус Барятинского в государственной иерархии и его стремление использовать личную приязнь к нему Александра II для обсуждения с ним важных вопросов, минуя обычную бюрократическую процедуру. Естественно, и министры со своей стороныприбегали к различным формам давления на императора.

Александр II, в принципе поощряя своего фаворита, все же испытывал колебания. В частности, когда Барятинский попросил его запретить высшим чиновникам вмешиваться в кавказские дела, тот отказался - видимо, из склонности своей компромиссной натуры к сохранению баланса между неофициальными возможностями наместника и формальными приличиями. Царь не хотел третировать своих министров, хорошо понимая и их логику. Среди них были люди авторитетные, с которыми приходилось считаться. Самая видная фигура в правительстве - министр иностранных дел А. М. Горчаков - выступал против рискованных внешнеполитических предприятий и против конфронтации с Европой. Именно его устами была объявлена знаменитая программа сосредоточения России. Похоже, что, с точки зрения А. М. Горчакова, Кавказская война мешала этому сосредоточению и могла поссорить Петербург с Англией и Турцией. Поэтому он призывал к умеренности на Кавказе, воспринимая планы Барятинского с известной долей скептицизма.

Был момент, когда, казалось, сомнения одолели Александра II. Он стал склоняться к мысли о целесообразности приостановки военных действий в Чечне и Дагестане на «год или два» и даже заключения с Шамилем компромиссного соглашения. Барятинский усмотрел в этом попытку украсть у него победу, что было не только вызовом ему лично, но и знаком неуважения к русской армии на Северном Кавказе. После сорока лет изнурительной войны уже обозначившиеся перспективы успеха вновь отдалялись на неопределенное время. Это могло негативно сказаться па боевом духе войск, и без того не очень высоком после поражения в Крымской войне. Армия жаждала взять реванш хотя бы в каком-то виде и восстановить веру в собственные силы. Типичный выразитель подобных настроений, Барятинский, как и другие генералы, заботился, разумеется, и о личном вкладе в державное дело, от величины которого зависели почести и слава. Бросившись решительно оспаривать идею о «замораживании» войны, он отстаивал и государственные и частные интересы, в главном совпадавшие. Смысл доводов Барятинского, изложенных в письмах к царю, сводился к простой формуле: когда речь идет о такой проблеме, как Кавказская война, финансовые соображения, какими бы весомыми они ни были, должны отступать на второй план, тем более что победа с лихвой оправдает затраты на нее. По мнению наместника, следовало либо увеличить расходы на Кавказскую войну, либо вообще отказаться от нее навсегда. Полумеры приведут лишь к тому, что на теле российской империи останется язва, забирающая жизнетворные соки организма. Убедительно выглядел и другой вывод Барятинского: сокращение военных операций неминуемо ослабит прорусскую ориентацию среди горцев и вдохнет новые силы в Шамиля. Мирные чеченцы и дагестанцы потеряют надежду на защиту России и вновь признают власть имама. Таким образом, будут перечеркнуты купленные дорогой ценой военно-политические и моральные результаты 40-летней борьбы с мюридизмом. Трудно сказать, что произвело большее впечатление на Александра II - аргументы Барятинского или пафос убежденности, с которым он их излагал, но итог был налицо. Император издал соответствующие распоряжения в поддержку планов наместника, хотя так и не смог полностью избавиться от колебаний вплоть до дня пленения Шамиля. (Эти колебания постоянно подпитывались из двух источников - министерства финансов и министерства иностранных дел. Особый вес имело мнение А. М. Горчакова, осторожную позицию которого в кавказском вопросе приходилось принимать во внимание и Александру II и Барятинскому.) В свете последовавшего затем развития событий можно считать, что пресловутый институт фаворитизма в самодержавной России не всегда приносил вред. Кто знает - когда и чем закончилась бы Кавказская война, если бы Барятинский не был особой, приближенной к императору, если бы он не знал правил дворцовых игр и если бы, наконец, природа наделила его меньшим умом и тщеславием. Есть еще и другие «если», связанные с ролью личностного фактора в истории завершающего этапа войны с Шамилем...

С 1856 г. Барятинский вновь переходит к наступательным операциям, приостановленным в годы Крымской войны. Сжимается кольцо окружения вокруг мюридов. Начинается концентрическое движение русских войск в глубь Чечни и Дагестана. Наносятся удары по укрепленным стратегическим пунктам противника, из которых он вытесняется в горы. При этом никаких авралов, никаких авантюр. Все делается методично и основательно. Иного образа действий Барятинский просто не позволял. Он слишком хорошо усвоил, чем оборачивались в прошлом опасные соблазны Кавказской войны. Уж сколько раз крупные поражения Шамиля оказывались лишь временными неудачами, а крупные победы русских - лишь временными успехами. Испытанное в 30-е гг. XIX в. некоторыми генералами ощущение близости окончания войны оказывалось горькой иллюзией, после которой приходилось начинать все сначала, имея перед собой многократно усилившегося врага.

Наместник стремился к тому, чтобы в конце концов лишить Шамиля свободы перемещения в условиях лесистой предгорной местности. Это делало его неуловимым и вездесущим, а Барятинский хотел вынудить мюридов быть видимыми и предсказуемыми. Для этого он теснил их не только своими войсками, но и широкими лесными просеками, расчертившими Чечню и Дагестан в виде концентрических кругов и пересекающих их радиальных линий. В стратегически важных точках закладывались укрепления, соединяемые друг с другом удобными дорогами. В 1857-1858 гг. преимущественное внимание Барятинский уделял Нагорной Чечне и Южному Дагестану, где мюриды были еще достаточно сильны и в военном, и в политическом, и в моральном плане. Наступление развивалось не очень стремительно, но методично и успешно. Скоро дал о себе знать позитивный эффект реформы Барятинского-Милютина, проведенной в Кавказской армии. Разделение на военные округа Кавказа вообще и Северо-Восточного Кавказа в частности развязало инициативу на местном уровне. Подчиненные наместнику генералы были избавлены от мелочной регламентации и скрупулезно прописанных инструкций, подчас совершенно расходившихся с быстро меняющейся действительностью. Им предоставили широкие полномочия в рамках общего направления военной и социальной политики Барятинского.

В начале 1859 г. обстановка складывалась таким образом, что наместник мог реально поставить задачу взятия главного оплота Шамиля в Чечне - аула Ведено. Прежде захват резиденции имама практически ничего не давал: у Шамиля оставался выбор путей отступления, ибо любой из контролируемых мюридами аулов мог стать новой столицей имамата. Теперь же, в случае успеха русских войск, Шамилю пришлось бы отступать в одном направлении - горный Дагестан, чего, собственно, и добивался Барятинский. Понимавший это Шамиль выстроил на дальних и ближних подступах к Ведено глубоко эшелонированную оборону, в систему которой входили и укрепленные аулы, и хорошо защищенные завалы, и летучие отряды горцев, не дававшие покоя наступавшим русским колоннам. Имам собрал около 12 тысяч воинов. Это была огромная сила, учитывая великолепное умение мюридов использовать рельеф местности, быстро маневрировать, концентрироваться малыми или большими партиями в нужном месте и в нужное время и рассредоточиваться поодиночке, превращаясь в невидимого врага, ведущего убийственно прицельный огонь. В первые месяцы 1859 г. русские войска, неся потери в кровопролитных боях, пробились к Ведено. После 10-дневной осады начался штурм аула, встретивший ожесточенное сопротивление. Шамиль, не видя возможности удержать эту ключевую стратегическую позицию, покинул ее, недосчитавшись многих своих соратников. Падение Ведено окончательно решило судьбу Чечни, долгое время служившей главной политической и экономической опорой имамата.

Шамилю ничего не оставалось, как двигаться в Дагестан. Быть может, впервые за историю Кавказской войны правила игры диктовал не он, а ему. Но и в этой ситуации Барятинский не стал планировать никаких генеральных сражений, а по-прежнему придерживался стратегии методичного сдавливания противника со всех сторон. Для него важнее было не разбить Шамиля в какой-нибудь крупной баталии, а выиграть Кавказскую войну. Этим и объяснялась его терпеливость, в то время как некоторые из его подчиненных предлагали форсировать события. Шамиль не собирался сдаваться. У него в руках оставался Центральный Дагестан, что для выдающегося стратега горной войны было совсем не мало. Он и не помышлял о том, чтобы уступить без боя границу между Чечней и Дагестаном по реке Андийское Койсу. По обоим берегам была устроена хорошо укрепленная оборонительная линия. Шамиль оставил под своим контролем необходимые ему для отхода два-три моста через реку, остальные сжег. Взлом этой обороны представлял трудную и далеко не единственную задачу. В Нагорном Дагестане в распоряжении Шамиля имелось достаточно много аулов, штурм которых мог обойтись русским очень дорого. Иными словами, окончательная победа над мюридами требовала крупной, тщательно разработанной операции, и при этом успех вoвсе не был гарантирован. Барятинский одобрил разработанный Д. А. Милютиным план летней кампании 1859 г. Предусматривалось наступление на подвластную Шамилю территорию с северо-востока, северо-запада и с юга всеми имеющимися у наместника силами. В случае благополучного развития событий у имама было бы мало шансов ускользнуть. Такая массированная операция нуждалась в основательной подготовке, которая проводилась с апреля до середины июля. В ожидании лета - когда в горах устанавливалась сносная погода - русские войска приводили себя в порядок, продолжали прокладку просек, строительство дорог и крепостей.

Поражения Шамиля, сопровождавшие развал имамата, были обусловлены не только правильно выбранной и умело осуществлявшейся военной стратегией русских, но и их целенаправленной социальной стратегией, которая с начала 50-х гг. с выдвижением на видные роли Барятинского стала более гибкой и разумной. Давний поиск эффективной политической линии не обошелся без ошибок. В 30-е и, отчасти, 40-е гг. XIX в. российские власти на Восточном Кавказе делали ставку на местную мусульманскую знать, стремившуюся вытеснить адат шариатом. (1) К социальным низам применялись необдуманные притеснительные меры, уничтожались демократические обычаи и управление. Этот курс, поразительно напоминавший то, что делал Шамиль, не оправдал себя. Осознав это, Барятинский принялся за восстановление прежних основ народной жизни. Его политика была прямой противоположностью деспотичным порядкам имамата. В 1852 г. наместник учредил для местного населения Чечни, постоянно пополнявшегося бежавшими от Шамиля людьми, новый административно-судебный аппарат, куда входили: три русских офицера (председатель с двумя заместителями по управленческой и военной части), главный кадий для разбора дел по шариату, трое выборных старейшин, вершивших суд по адату, два переводчика. Круг вопросов, подлежащих шариатской юрисдикции, заметно ограничивался, а права адата расширялись. В перспективе Барятинский имел в виду превратить адатные нормы в письменное законодательство, приспособить их к быстро изменяющимся условиям жизни горцев (развивающееся мирное хозяйствование, торговля, собственность) и интересам русских властей, исподволь сблизить их с общероссийским судопроизводством. При этом наместник предполагал максимально учитывать различные местные особенности, соблюдать принцип постепенности, активно привлекать на административную и военную службу представителей кавказских народностей. Считая, что эффективность вводимой системы зависит от подбора кадров, Барятинский ставил во главе ее людей высокообразованных, энергичных и сметливых, хорошо знавших Чечню и Дагестан.

Нововведения пришлись по душе чеченцам, слух о них распространился среди непокорных горцев, которые тайком пробирались на заседания судов, чтобы убедиться в их существовании и справедливости выносимых решений. Позже, в силу своей эффективности чеченская административная модель, усовершенствованная и сообразованная с местными обстоятельствами, была использована на Северо-Восточном Кавказе почти повсеместно - под названием военно-народное управление. Отождествлять это управление с типичным колониальным угнетением, как делают некоторые историки, по меньшей мере некорректно. Барятинский проявил себя гибким политиком и администратором еще до назначения его наместником. Разумеется, тогда он был ограничен в полномочиях и в возможностях широкого использования невоенных методов. Все же основным, предписанным ему, поприщем являлась война, законам которой приходилось подчиняться. Но Барятинский никогда не превышал меру необходимости, и для себя лично эту меру он определил очень строго - ни в коем случае не допускать ничего сверх решения конкретной военной задачи, избегая излишних собственных потерь и бессмысленного ущерба противной стороне. К примеру, когда ему нужно было лишить Шамиля продовольственных баз в Чечне, он без особых угрызений совести истреблял на подвластных имаму землях посевы кукурузы, пшеницы, проса, запасы сена. Но когда лишенные съестных припасов чеченцы переходили к русским, тотчас же за кнутом следовал пряник: беженцам выдавали хлеб и денежные пособия.

На фоне общего кризиса имамата и ужесточения террора со стороны шамилевских мюридов Россия, во многом благодаря Барятинскому, превращалась для горцев из источника страха в источник надежды. Своей тонкой социальной политикой Барятинский укреплял в чеченцах и дагестанцах веру в способность России дать им лучшую жизнь. Горцы, сначала робко, отдельными семействами, а затем целыми аулами переселялись из имамата под защиту русских властей. Барятинский поощрял этот процесс всегда, и тем более - когда он стал наместником. Он принимал беженцев ласково, делал им щедрые подарки, давал провиант и денежные ссуды для обзаведения хозяйством на новом месте. Милосердие Барятинского оказалось более сильным оружием, чем деспотизм Шамиля. Горские племена боялись русских пушек, но не русской мести. Ценя в наместнике благородного противника, они стали понимать, что мира можно достичь без ущерба для их чести. Во время военной кампании 1858 г. депутации от чеченцев, одна за другой, шли к Барятинскому с изъявлениями покорности, просьбами защитить от имама, предложениями помощи в борьбе против него. Возглавляемые наместником войска подчас встречали восторженный прием. На привалах их окружали толпы горцев из близлежащих аулов. Женщины и дети подносили виноград, пели, плясали, мужчины устраивали скачки, салютовали.

Когда среди горцев усилились слухи о военных талантах, щедрости, справедливости, милосердии Барятинского, Шамиль велел выслеживать и казнить людей, разносивших эти слухи. Но сам он внимательно наблюдал за своим визави, в котором обнаружился не только опасный военный противник, но и умный политический соперник. В этом имам убедился еще больше после того, как к миру с русскими его начали склонять ближайшие советники, уверявшие, что за это «назначат Шамилю и его начальникам великие награды». Развал имамата заставлял новую, выросшую под вольной или невольной опекой Шамиля, знать идти на союз с русской военной администрацией, казавшейся более прочной гарантией сохранения собственности и высокого социального статуса. К побудительным мотивам часто примешивались личные обиды на имама. Верность мюридизму отходила на второй план.

Барятинский всегда был готов морально и материально содействовать этому идейно-политическому перерождению, понимая, что в обществе, где успел сформироваться привилегированный слой, у России есть реальный союзник, которому рано или поздно понадобится могущественное покровительство извне. Отошедших от Шамиля видных деятелей мюридизма наместник принимал без упреков и напоминаний о прошлом. Когда позволяла социальная ситуация и когда это отвечало интересам России, шамилевских наибов и кадиев привлекали на русскую службу, оставляя им прежние звания и полномочия. Нередко Барятинский шел на прямой подкуп. Бежавшему от Шамиля наибу Боте был куплен дом в Грозной и выдана крупная сумма денег. Если имама обычно сопровождал палач, то наместника - казначеи. Последствия такой политики были очевидны: утверждение российской администрации в Чечне и Дагестане проходило сравнительно беспрепятственно, в условиях растущей терпимости к русским.

В принципе Барятинский предполагал возродить в противовес не слишком надежной «новой» мусульманской знати, сложившейся в русле мюридизма и шариата, «старую» светскую аристократию там, где ее остатки еще сохранились после шамилевской «опричнины». Однако в общем наместник отказался от прежнего одностороннего курса на союз только с социальными «верхами». Неизменный критерий, из которого он исходил, - степень лояльности горца к России, вне зависимости от принадлежности к тому или иному слою общества. Барятинский столкнулся с любопытным явлением, ставившим перед ним нелегкую задачу, предшествующий опыт решения которой был неудачным. Два противоборствующих «класса» имамата - «новая» мюридистская «знать» и простое узденство (общинники) - по разным, взаимоисключающим мотивам, придерживались одной, прорусской ориентации, и каждый надеялся найти управу на другого. Будь на месте Барятинского менее опытный и менее проницательный политик, он, скорее всего, не избежал бы искушения отдать предпочтение одной из сторон к совершил бы грубую ошибку. Наместник же с готовностью принимал всех бежавших от Шамиля, как рядовых общинников, так и представителей «верхов», обеспечивая первым средства к жизни, вторым - сохранение собственности. Но в интересах скорейшего завершения Кавказской войны и достижения единства сил, противостоявших имаму, Барятинский не позволял враждующим «классам» продолжать ту борьбу, которую они вели внутри имамата. Отнюдь не спеша восстанавливать господство «новой» знати, он вместе с тем пресекал и попытки «низов» отомстить своим бывшим притеснителям за прошлые обиды.

Бежавшие от Шамиля чеченцы с готовностью вспоминали или заново осваивали мирные занятия, которые сулили, как показал опыт горцев, издавна торговавших с русскими, зажиточность. Однако тем, кто был сызмальства приучен к военному ремеслу и образу жизни, трудно было тотчас расстаться со старыми навыками и обретать новые. Поэтому они зачастую более охотно шли в иррегулярные ополчения, сражавшиеся против Шамиля. Перейдя на сторону России, многие чеченцы сетовали, что они не могут избавиться от привычки, воспитанной в течение десятилетий, - добывать средства к существованию оружием и боевой сноровкой. Они и под властью России сохранили тягу к этому «способу производства». Строго говоря, им было безразлично, против кого воевать и кому продавать свой военный «профессионализм». Барятинский быстро нашел применение такому ценному товару. Он формировал из горцев отряды, и те совершали набеги на еще подвластных Шамилю соплеменников. Против имама было пущено в ход его же оружие. Наместник приспособил традиционную «набеговую систему» (термин, введенный западными авторами первой половины ХIХ в., - «foray system») к интересам России, желавшей скорее закончить Кавказскую войну. Ополченцы фактически получали двойную плату: жалованье от российской администрации и, как подспорье к нему, добычу. Лица, бывшие при Шамиле предводителями набеговых партий, включая наибов, теперь, на службе у России, возглавляли отряды, вторгавшиеся в пределы имамата. В перспективе предполагалось превратить горские ополчения в некое военное сословие, наделенное теми же функциями, что и казачество.

Вольно или невольно Барятинский заимствовал опыт мировой истории. Как известно, в IV-VI вв. Персия и Византия, в стремлении защитить свои границы от набегов бедуинов, нанимали одни аравийские племена для борьбы против других, соблазняя их стабильной оплатой и возможностью захватить богатую добычу. Использование горцев в таком качестве, по мысли Барятинского, имело не только стратегическое, но и социально-политическое значение. Он считал опасным резко отлучать от военного ремесла людей, не знавших других занятий, тем самым обрекая их на бездеятельность и нищету, невольно побуждая их к грабежу; делать это следовало постепенно, по мере того, как у местного населения будет восстанавливаться или прививаться «с нуля» вкус к мирному хозяйствованию. И пока он не укоренится окончательно, отдушину для горцев в виде возможности существовать за счет продажи своего военного искусства нужно держать открытой. Уверенный в правильности выбранного им пути Барятинский с оптимизмом смотрел в будущее. Во Всеподданнейшем отчете за 1857-1859 гг. он писал: «Нет сомнения, что через несколько времени, пользуясь мирной жизнью, горцы утратят свою воинственность, скинут оружие и обратятся в поселян. Это не предположение, но убеждение опыта. <...>Воинственность покорного населения слабеет так быстро, что через несколько лет после замирения оно уже не в состоянии меряться с враждебными горцами, недавними своими односельцами. Заменяя оружие плугом, горцы с жадностью бросаются на все, что может им принести выгоду, и в непродолжительное время из нищих становятся довольно зажиточными людьми. Безопасность и обеспеченный труд переделывают их. Чтобы замирить кавказское население навеки, нужен, после покорения его, двадцатилетний период совершенно мирной жизни, в продолжение которого горские общества не имели бы ни средств, ни побудительной причины к восстанию. Для этого есть одно средство - смотреть на управление горцами как на продолжение их покорения и считать еще несколько лет необходимые для этого расходы - издержками Кавказской войны».

Но именно вопрос об «издержках Кавказской войны» оставался для Барятинского камнем преткновения в его отношениях с бюрократическим Петербургом. Поддержка Александра II была не всегда последовательной, а противодействие со стороны финансового и иностранного ведомств было неизменным и даже возрастало по мере продолжения войны, скорое окончание которой многим представлялось проблематичным. Если министерство финансов препятствовало Барятинскому по фискальным мотивам, то А. М. Горчаков - по внешнеполитическим. Ему не очень хотелось, чтобы активизация военных действий на Кавказе - в условиях не прекращающейся там (в частности, в Черкесии) деятельности иностранных эмиссаров и контрабандных поставок оружия - поссорила Россию с Турцией и Англией, что никак не вписывалось в проводимую Горчаковым политику «сосредоточения». Барятинскому же очень не хотелось допускать на Кавказ политических агентов и нелегальные товары, для чего он и учредил нечто вроде блокады восточного побережья Черного моря. Во избежание упреков со стороны Запада в нарушении правил международной торговли Горчаков просил Барятинского открыть на черкесском берегу два или три оборудованных таможней порта для приема разрешенных к ввозу импортных грузов. Министр, смотревший на вещи из Петербурга, и кавказский наместник, занятый региональным вопросом, исходили из не совпадавших представлений о безопасности России, которая являлась для них не только служебной, но и личной проблемой. Тем не менее им удавалось находить компромисс. В конце 1858 г., идя навстречу просьбе министра, Барятинский сделал ряд послаблений для иностранной торговли на Кавказе, за что получил сердечную благодарность в виде заверения Горчакова, что это для него «лучший подарок» на Новый, 1859 г. (Интересно, способен ли кто-нибудь из нынешних политиков России искренне расценивать чьи-то деяния во лаго страны как преподнесенный ему персональный подарок?!)

При всем своем тщеславии и при всей одержимости идеей победного окончания Кавказской войны Барятинский обладал достаточной силой воли и достаточным пониманием государственных сверхзадач, чтобы подняться над ведомственным эгоизмом. И все же наместник более всего жаждал достойно завершить дело всей его жизни. Он сделал слишком крупную ставку, чтобы уйти побежденным. Но время работало против него. С каждым новым месяцем войны усиливались колебания Александра II по поводу целесообразности больших расходов на нее и даже по поводу ее целесообразности как таковой. Хотя царь пока еще верил в своего фаворита и доверял ему, не было никакой гарантии, что это будет длиться долго. Наверняка императора известили о мнении многих военных специалистов, пессимистически оценивавших перспективы скорой победы в Кавказской войне. Как будто предвидя каким-то непостижимым наитием возможность перемен в позиции Александра II, Шамиль в феврале 1857 г. обратился к западным дипломатам в Константинополе с просьбой о посредничестве в вопросе о заключении мира между ним и Россией. На осторожного Горчакова это сообщение произвело впечатление. Опасаясь вмешательства Запада с последующими неприятными осложнениями, он предложил царю пойти на компромиссное соглашение с имамом. В июле 1859 г. Александр II просит Барятинского подумать над этим вопросом.

Однако для наместника здесь не было предмета для раздумий. Мирный договор с Шамилем вернул бы Россию к тупиковому положению 1839 г., сводя на нет дорогостоящие результаты бесчисленных военных кампаний. Такой поворот событий решительно противоречил бы смыслу всей деятельности Барятинского, перечеркнул бы все его труды, обесценил бы главную цель его жизни. И это тогда, когда от победы его отделял один шаг. Не сделать этот шаг он просто не мог себе позволить. Да и Кавказская армия не поняла бы своего командующего. В отличие от тех, кто (включая Александра II) полагал, что поражение Шамиля - дело неопределенного будущего, если оно вообще осуществимо, Барятинский думал иначе. И это было не предчувствие, это был точный расчет. 15 июля 1859 г русские силы на Северо-Восточном Кавказе под общим руководством Барятинского пришли в мощное движение. Через два дня Чеченский отряд под командованием генерала Евдокимова уже вышел в долину Андийского Койсу и после непродолжительных боев форсировал реку в неимоверно трудных условиях. Одновременно с северо-запада наступал Дагестанский отряд генерала Врангеля, а с юга - Лезгинский отряд генерала Меликова. Кольцо вокруг имамата сдавливалось с неумолимой силой, не оставляя Шамилю иного выбора, кроме как отступать, сдавая одну оборонительную позицию за другой. Его армия буквально таяла на глазах в результате боевых потерь, но больше - от дезертирства.

В ходе июльского наступления к русским генералам являлись депутации от гумбетовцев, койсубулинцев, аварских и южно-дагестанских аулов с просьбами о принятии их в российское подданство. На сторону России перешли видные деятели мюридизма, ближайшие сподвижники Шамиля. В такой критической ситуации, под натиском русских войск имам предпочел отойти к труднодоступному аулу Гуниб, где он еще надеялся получить поддержку близлежащих селений Чох, Согратль, Тилитль и других. Его отступление послужило сигналом к всеобщему примирению с Россией. Аулы и общества, сохранявшие какое-то подобие верности Шамилю, отвергали своего имама и посылали делегации к Барятинскому. Когда 29 июля Шамиль подошел к Гунибу, с ним было всего 400 мюридов, 3 наиба и несколько приближенных. С начала августа русские войска приступили к блокированию аула. К Барятинскому беспрестанно шли депутации от различных обществ, которых он встречал приветливо и щедро. Слух о великодушном главнокомандующем, быстро распространившись в горах, умиротворял тех, кто еще пребывал в воинственном настроении или страхе перед русской местью.

К середине августа Гуниб был плотно окружен. Во избежание лишнего кровопролития Барятинский предложил Шамилю сдаться, гарантируя полную безопасность ему лично, его семейству и находившимся при нем мюридам. Ему также был обещан свободный выезд в Мекку, если он того пожелает. Имам, по-видимому сохранявший надежду на неприступность своего убежища, отказался. Барятинский отдал приказ о штурме. Когда положение осажденных стало совершенно безнадежным, он остановил наступление и повторил Шамилю предложение сложить оружие, не подвергая жителей аула напрасным жертвам. Была дана четверть часа на размышление. Наступили самые драматичные минуты в жизни двух главных героев кавказской военной эпопеи. О чем думали они в ожидании развязки? Проникновение в мысли людей - далекие по времени, чуждые по культуре и не всегда доступные для реконструкции по принципу психологических аналогий - дело весьма неблагодарное. Строго говоря, право на воображение дано писателю, но не историку. И тем не менее при отсутствии соответствующих источников нет иного способа понять чувства и логику исторических персонажей, кроме как обратиться к не вполне «научному» средству познания - интуиции, опирающейся, впрочем, на достоверные факты. Позволим и мы себе такую вольность.

Впервые за 25 лет имамства судьба оставляла Шамилю скудный выбор - погибнуть во славу Аллаха или сдаться на милость гяуров. Позора пленения имам боялся больше смерти, хотя и умирать не хотелось. Он мучительно взвешивал возможные последствия в случае, если он примет «негероическое» решение и откажется следовать в рай, ожидающий погибших за веру. Не исключено, что Шамилю рисовалась невыносимая картина: его, закованного в кандалы и в клетке, везут, под презрительными и укоризненными взорами соотечественников, в Сибирь. Будь это единственный образ, преследующий имама, он безусловно предпочел бы погибнуть в бою, как он это уже пытался сделать в 1832 г. в Гимрах, окруженных русскими войсками.

Однако Шамиля искушала перспектива другого исхода. Он давно и внимательно следил за гибкой политикой Барятинского и видел, как тот принимал бежавших к нему наибов, оставляя за ними собственность и социально-политические привилегии. Возможно, имам надеялся, что изъявление покорности России позволит и ему сохранить власть и влияние среди горцев. (И туг он был недалек от истины. В Петербурге действительно рассматривался такой вариант.) Помнил Шамиль и заботу, проявленную Николаем I о его сыне Джемалэддине, который получил великосветское воспитание и первоклассное образование в Петербурге после того, как попал к русским в плен в 1839 г. В глазах имама эти обстоятельства смягчали образ врага, способствовали изменению его отношения к России - от непримиримости к компромиссу.

Был еще один, быть может, решающий момент, заставивший Шамиля прекратить сопротивление. В Гунибе мало кто горел желанием сражаться. Ни сыновья, ни верные мюриды имама, ни, тем более, жители аула не хотели погибать. За газават шли в бой, рискуя жизнью, тогда, когда он сулил ощутимые выгоды. Сейчас в нем никто не видел смысла. Напротив, в данном положении ощутимые выгоды обещал отказ от газавата. Женщины Гуниба с рыданиями умоляли Шамиля покориться своей участи и не подвергать их всех ужасам штурма. Эти просьбы освободили его от последних сомнений, они спасали его достоинство и самолюбие. Теперь он, совершенно чистый перед лицом «общественного мнения», мог сказать: «Я уступаю ради вас». Своей готовностью выйти к русским Шамиль фактически угождал всем.

Пока имам принимал решение, раздумья одолевали и Барятинского. По драматическому накалу они ничуть не уступали ситуации, в которой находился Шамиль, хотя по сути были другими. Чувствуя приближение высшего мига, момента истины в своей карьере и в своей жизни, Барятинский стремился не позволить обстоятельствам омрачить наступавший апофеоз. Вместе с тем главнокомандующий хотел и сам соответствовать торжественности случая. Мысленно и с огромным внутренним волнением он как бы соучаствовал в решении той дилеммы, которая стояла перед Шамилем. Похоже, в эти мгновения никто так не желал имаму остаться в живых, как Барятинский. Не только из великодушия и эстетического чувства, но и из тщеславия. Мертвый имам во многом обесценил бы историческое значение победы над ним - победы, которая будет неразрывно связана с именем Барятинского. Ослаблен был бы и зрелищный, сценический эффект, если бы русскому обществу, истомившемуся в ожидании, заинтригованному легендами о знаменитом Шамиле, предъявили вместо великого пророка, которого можно лицезреть, его бренное тело, достойное разве что анатомического театра. Мы уже не говорим о крайне нежелательном для России политическом и психологическом воздействии факта гибели Шамиля на горцев. Имам в почетном русском плену мог бы стать для его соотечественников символом примирения и покаяния, а имам в раю наверняка бы стал знаменем в священной войне против неверных.

25 августа 1859 г. около 3 часов пополудни, под оглушительный рев многотысячного русского войска, возбужденного чувством причастности к эпохальному историческому событию, Барятинский принял капитуляцию. Главнокомандующий сидел на камне, в небольшой роще возле Гуниба. К нему подвели Шамиля, в полном вооружении, окруженного приближенными мюридами, которые также были оставлены при оружии. Этой встречи Барятинский ждал, наверное, всю жизнь. Он внимательно всматривался в стоявшего перед ним красивого пожилого человека, в его умные, пронзительные глаза, видимо, припоминая все, что слышал и читал о Шамиле, мысленно сверяя это с самой что ни на есть достоверной реальностью. Но стал ли материализовавшийся наконец имам понятнее? Едва ли. Такие личности, как ни странно, лучше понимаются не современниками, которые видят их перед собой, а потомками, которые смотрят на них с большого исторического расстояния. Но одно Барятинский осознавал вполне: перед ним находился человек, которому он всю оставшуюся жизнь будет обязан своей громкой славой. Не для этого ли сберегла вождя горцев предусмотрительная судьба? Если Барятинский был суеверен, то у него имелся повод истолковать все именно так.

Шамиль тоже изучал своего победителя, генерала, достигшего того, чего не удавалось его отнюдь не глупым предшественникам в течение двадцати пяти лет. Имам давно знал Барятинского как, быть может, самого трудного противника, чувствовал его стратегическую хватку, его неизменное, изматывающее силы и нервы присутствие где-то рядом, неумолимо нарастающее военное давление с его стороны. Возможно, и Шамиль, глядя на Барятинского, сопоставлял его с тем образом, который сложился в сознании у имама. Сцена их встречи была исполнена глубокого и драматического внутреннего подтекста. Вероятно, поэтому внешне она выглядела не так выразительно, как это приличествовало бы столь крупному историческому событию. Шамиль, казавшийся немного смущенным, высказал нечто вроде сожаления по поводу долгой войны. Барятинский же заверил имама, что он не раскается в своем решении сдаться. Однако вся суть момента заключалась не в том, что они произносили, а в том, о чем они молчали.

Кавказская война, с незапамятных времен ставшая будничной частью российской жизни и поэтому казавшаяся нескончаемой, завершилась. Для многих это оказалось неожиданностью - приятной для петербургских властей и менее приятной для западных правительств. Итоги войны имели огромное геополитическое и международное значение: Россия обеспечила свою безопасность на юге; создала условия для мирного освоения Северного Кавказа как составной части империи; лишила иностранные державы возможности и предлога для вмешательства в кавказские дела; в заметной степени восстановила свой престиж после поражения в Крымской войне. Поскольку Барятинский был прямо причастен к этим итогам, его удостоили звания фельдмаршала, которого не имел никто из тогдашней военной элиты России. Если бы он не добился триумфа именно в 1859 г., то ему припомнили бы все - амбициозность, своеволие, дворцовые интриги, злоупотребление дружбой с императором, колоссальные расходы на войну. Но он победил, победителей же не судят, а чествуют.

Уже первые дни после пленения Шамиля показали, что Барятинский далек от того, чтобы воспринимать его как бунтовщика и арестанта. К имаму относились как к выдающемуся полководцу и политику, потерпевшему поражение в безнадежной борьбе, проигравшему героически, не потеряв чести. Полный желания воздать Шамилю должное, Барятинский оказывал ему и его семье особые, поистине царские знаки внимания. В унижении и третировании имама было мало проку. Такое поведение мог бы себе позволить человек ограниченный и мстительный, но оно было недостойно Барятинского как личности и как представителя великой державы. Не говоря уже о том, что Шамиль оказался невольным сотворцом триумфа наместника, создателем той ситуации, которая стала звездным часом Барятинского. За это имам заслуживал по крайней мере благодарности. Возвышая своего пленника, Барятинский поднимал и самого себя. Поднимал над обыденностью, мелкими чувствами, банальными соблазнами какого-нибудь настрадавшегося в Кавказской войне заурядного офицера. И над логикой горцев, ожидавших чего угодно, только не такого великодушного обращения с их бывшим вождем. Понимая, что в памяти потомков он останется в ореоле победителя Шамиля, Барятинский как бы смотрел на себя из будущего. Триумфатора и поверженного незримо связали узы истории и славы.

Итак, Кавказская война окончилась. Вслед за ее главным героем - Шамилем - с великой сцены в будничный мир удалялся и Александр Иванович Барятинский. Кульминационное действо в его карьере и жизни состоялось, постепенно переходя в категорию прошедшего времени. В течение еще трех лет он будет оставаться на посту кавказского наместника, и в течение еще двадцати лет - на этой бренной земле. Но эти годы уже не сравнятся по смыслу и содержанию с тем погожим августовским днем на Гунибе и с тем, что ему предшествовало.

Искендер 2011-01-21 18:47:36

Когда Шамиль вышел сдаваться он сказал: \"Я сдаюсь на милость Белого царя\". Он как и все представители азиатских народов Кавказа, Средней Азии и Сибири знал, что Россия правопреемник евроазийской империи Чингизидов. Белой (Золотой в рус. летописях) орды.

[Ответить]

юрий 2010-11-24 21:39:28

прочитал с огромным интересом спасибо за замечательный рассказ такие вещи надо экранизировать

[Ответить]

Надежда 2010-08-25 18:16:20

Очень интересная и познавательная статья.Побывав эим летом на Кавказе, услышала рассказ экскурсовода о А.И.Барятинском.Заинтересовалась личностью этого незаурядного человека. Ваша статья помогла мне в этом.
Бльшое спасибо!

[Ответить]

Страницы: [1]